Лети за вихрем

– Ведьмы умеют оборачиваться, – говорила она, вернувшись на рассвете, резким помолодевшим голосом, обняв ладонями мои виски и глядя мне прямо в глаза, – в кошку, в собаку, в сороку, в колесо… А потому за всем этим ходить не след даже тебе, особенно ночью: кто знает, кем они могут оказаться… Умею ли это я? Мало ли что кому примерещится, милая. Ведьмы крадут месяц с неба, росу с травы, молоко у коров. Если я захочу извести скотину, скажем, у Ярмилы, мне довольно прийти ночью в ее хлев и подоить ее корову. Потом я смогу доить рукоятку топора или ножа, воткнув его в стенку, – знай подставляй крынки и миски, пока из бревен не потечет кровь… Только к чему бы мне это, девонька? Я лучше пройдусь с топором мимо ее двора, – и пусть Ярмила сама несет мне молоко.

Бабка недобро усмехнулась, я ответила робкой улыбкой.

– Ведьмы летают на метлах и умеют оседлать черта, плюнув ему на хвост, – продолжила она. – Хочешь как-нибудь попытаться? А стоит ли? Нечистый погубит тебя быстрее, чем ты поймешь, есть у него хвост или нет.

Я вздрогнула.

«Колдовка-чертовка, – издали дразнил меня противный сынок соседки, вдовы Ярмилы. – Злыдница-порчельница, бесово отродье, подол подбери, пока солью не присыпали». Он и камень подобрал, и кинул бы, не случись рядом его мать, что отвесила мальчишке затрещину…

– Ведьмой можно родиться, как мы с тобою, а можно сделаться или выучиться, продав свою душу или душу своего ребенка, – говорила бабка Магда, словно не видя моего смятения. – Да только, что бы ни продала, ты не начнешь кружить сильнее и видеть дальше, а потому и не пытайся. Ведьмы живут долго, если не хотят иного; их плохо берет хворь, но, как и всех, берет оружие. Говорят, что душа ведьмы не может в свой час разлучиться с телом, пока бес не перешел с нее на другого человека. Это правда, да не про всех, но когда я вздумаю помирать, то передам тебе духа, иначе он не позволит мне уйти дальше. Ведьм не хоронят в освященной земле и забивают им, мертвым, кол между лопаток. Только пустому телу все равно, как и где лежать!

Я зажмурилась от страха, словно кол меж лопаток вот-вот вобьют мне. Бабка снова усмехнулась и провела жесткой ладонью по моей макушке, а потом, взяв меня за подбородок, повернула к себе лицом. Ее карие глаза чуть светились мягким рыжеватым светом – одновременно горьким, как кора, и ласковым, как гусиный пух.

– Редко у какой из ведьм бывает только один муж, – с каким-то странным выражением произнесла она. – Говорят, мы успеваем уездить до смерти одного и сразу берем другого, но это не всегда так. Ведьмы влекут к себе – даже если не ворожат нарочно, а потому охотников вечно вдосталь… К счастью, у ведьмы не бывает много детей, если она сама не пожелает, а желает она редко. Это и правильно: иначе бы мы заполонили мир и убили его изнутри… Что ты, дитятко?

Я не ответила: меня колотила дрожь.

– Не бойся, – успокаивающе прошептала бабка. – Говорят, ведьмам нечего бояться, ведь над нами нет ни короля, ни Бога. Страшно ли мне? Еще как, милая, еще как… Тех, кого нам надо остерегаться, тихий омут просто не увидит, – как и они не заметят его. Те враги, что есть у нас, не страшны прочим.

***

С тех пор, как я начала видеть то, что не видят другие, бабка Магда стала проводить со мной еще больше времени, чем раньше. Перестала выставлять из хаты, когда люди приходили к ней со своими болезнями и горестями. Учила, как по руке и по глазам вызнать, что за беда у человека, как вязать заговоренные узлы и плести путы из соломы. Вечерами мы перебирали запасы трав и корешков, бабка объясняла, где какой, заставляла запоминать названия и полагающиеся наговоры. Зато утром мать, мыча что-то себе под нос, вытаскивала меня на огород или в хлев.

«Не броди одна днем вдоль поля, а вечером в тумане у ручья, – говорила бабка. – Не то полуденница защекотит тебя, или прачки скрутят в воде, как пару чулок. Сиди дома, суши травы, стряпай и шей». Но вечера были сладки и манили из дому: я бродила.

Вот таким-то ясным вечерком я второй раз увидела молодого барина.

***

В тот вечер мы с подружкой впервой договорились гадать. Сейчас я понимаю, что это было забавное девчоночье «пытание судьбы», но в тот час сердце мое учащенно билось от предчувствия чего-то еще более чудесного, чем голоса леса. На гадание меня подбила подружка: Ленка приходилась внучкой старосте деду Хвалу и родной племянницей мельничихе Вацлаве, которая была главной, «коренной», ведьмой у нас на деревне. Колдовской силы в Ленке не было никакой, но та немало о том не тужила, всюду ходила хвостом за теткиной дочерью Маркетой и порой вызнавала у ней такое, что мне моя колдунья-бабка даже и не думала говорить. Будучи двумя годами старше меня, Ленка верховодила прочими девчонками, была отважна, не по годам кокетлива и грозилась вырасти такой же красавицей, как Маркетка, самая завидная на селе невеста.

Итак, в тот вечер я крадучись вышла со двора и припустила к опушке, – ясно дело, узнай бабка о гадании, она отхлестала бы меня хворостиной и загнала в хату. Ленка дожидалась, как было договорено, у загиба дороги. Молча кивнув друг дружке, мы пробежали до перекрестка большой дороги с маленькой лесной и наискось свернули в освещенный закатом перелесок.

Тут, на пригретом солнцем пригорке, в зыбкой тени молодых деревьев, были целые заросли скромного колдовского цветка под названием «ночной шепот». Все знают, что на закате можно подглядеть маленькое чудо: тугие бутоны со щелчком лопаются и прямо на глазах разворачиваются в желтые сладко пахнущие цветы о четырех лепестках. Соврала Маркета или нет, но она сказала Ленке, что коли от майского кануна до Святой Троицы на закате сказать ночному шепоту несколько слов, – он обязательно прошепчет тебе имя суженого. Честно говоря, никогда после того я о таком гадании не слыхала, – что ж, оставим это на суд Маркеткиной честности.

– Ну, тянем жребий, кто первый, – Ленка достала из-за пазухи тряпицу с завернутыми лучинками. – Тяни!

Зажмурив глаза, я наощупь вытянула палочку. У Ленки осталась более длинная, – стало быть, первой гадать мне. С замершим сердцем я нагнулась над ближайшим цветком. Узкий желтоватый бутон, казалось, смотрел прямо на меня, и мне слышалось, будто он гудит, как растревоженное осиное гнездо. Неужто, когда лепестки прорвутся наружу, он прошепчет не обычное в таких случаях «жить… жить…», а какое-то неведомое человечье имя? Да и какой мне суженый, через сколько еще лет такой появится? Неужто наши судьбы пишутся так быстро и точно, что следы их отпечатываются даже на дне цветочных чашечек?

Я опустилась на колени, и бутон оказался прямо против моего лица.

– Была дева Мария пречистая, а у нее три родные сестрички: одна пряла, другая плела, третья травы заговаривала, – скороговоркой зашептала я. – Скажи мне, цветочек, имя суженого, господина моего, не злого, не старого, не увечного, а такого, какого добрый пан пошлет. Заклинаю тебя в том майским кануном и Матерью нашей, аминь.

Бутон даже не дрогнул, но я немало не расстроилась, – это значило всего лишь, что меня не выдадут замуж в этом году. Что ж, и на том спасибо. Покосившись на замершую Ленку, я начала медленно считать шепотом:

– Раз…. Два…

Собственно, этот счет означал, через сколько лет быть мне невестой. Ленка говорила еще и о других приметах: если бутон сильно щелкнет, раскрываясь, – жених будет злой и крикливый, если развернется тихо и плавно, – наоборот, ласковый; если лепестки у раскрытого цветка будут загибаться книзу, – старый, если один лепесток отогнется позже других, – хромой либо одноглазый и так далее.

– Три… Четыре… Пять…

Лес в этот вечер был необычно тих – ни звука, ни шороха, только бутоны мерно гудели. На соседнем кустике ночного шепота один бутончик щелкнул и начал разворачиваться, – чье-то времечко пришло, да не мое.

– Шесть… Семь…

И тут с дороги, от которой мы были всего-то шагах в десяти, донеслись голоса.

– Тьфу ты, черт! – ругнулась я.

Похоже, гадание сорвалось: любой посторонний звук может спугнуть чуткий дух цветка, а голоса – женский и мужской – звучали довольно громко. Эти двое явно шли по большой дороге в сторону села и приближались к нам.

– Позвольте, молодой господин, дальше я сама понесу ее, вы и так к нам слишком добры, – женский голос говорил по-немецки с чудным певучим выговором.

Голос молодого мужчины отвечал ей:

– Ну что вы, для меня она не тяжелее пушинки, а вы уж и так устали. Не бойтесь, я мигом донесу ее до замка, а там передам вам с рук на руки.

Не сговариваясь, мы с Ленкой схоронились за ближайший куст. Дорога была видна как на ладони, и когда путники показались из-за поворота, мы разинули рты от удивления.

***

Я едва успела пригнуть голову любопытной Ленки вниз, чтоб ее белобрысая макушка не отсвечивала из-за куста.

По дороге шла цыганка. Уже немолодая – навроде моей матери, по-своему красивая: желто-смуглая, со смоляными волосами, собранными на макушке в узел, с длинным хищным носом и огромными жгуче-черными глазами. Обтрепанный грязно-пестрый подол мел дорожную пыль, из-за плеч выглядывал гриф гитары, скрытой под плащом. А рядом с цыганкой шел наш молодой господин, граф Альберт, – такой же красивый, как в прошлый раз, но гораздо менее отрешенный. Спокойно так шел, будто вышел прогуляться с кем-то из своих знатных родственников, – и, более того, на руках он нес цыганкиного ребенка. Девчонка на вид помладше меня, тощенькая и щупленькая, такая же смуглая и оборванная, как мать, сидела на руках нашего барина и вертела головой по сторонам.

«Вихрь! Или хоть смерчик маленький», – пронеслось в голове. Я привычно прищурилась… Нет, цыганочка была не вихрем – таким же «водоворотом», как я. Светящийся смерч – душа молодого господина – кружил рядом, и я видела, как от этого могучего вихря тянутся к малому водовороту тонкие, как паутинка, светящиеся нити. Тянутся – и рвутся, словно сметаемые их безудержным кружением. Снова тянутся – и снова рвутся…

А вот матушка ее была обычным «тихим омутом», хотя уж она-то на ведьму была похожа поболе моих бабки с матерью. Стать, походка, даже взгляд были у ней не такие, как у прочих цыганок, что приходили с табором и останавливались неподалеку от села, – горластых, суетливых, с то наглыми, то просящими взглядами, с выводками шустрых чумазых цыганят. «Думала цыганка: то ли этих отмыть, то ли новых нарожать», – говорили у нас в селе. Эта цыганка шла как королева: прямая, гордая, с высоко поднятой головой, на дочь глядела с улыбкой, на господина – как человек на человека, а не как собака на гостя: то ли укусит, то ли руку лизнет. Такая не стала бы днем просить милостыню, а вечером воровать кур из курятника у щедрых хозяев…

Тем временем, до села путникам оставалось всего ничего. В ближайших дворах подняли лай псы, которые за версту чуют чужаков, – надо думать, на цыганку, облаять молодого барина крестьянским псам бы в головы не пришло. Девчоночка испугалась, завертелась и даже захныкала, – я ее, в общем, понимала: псы у нас – не подарок, если спустить с цепи, то и порвать чужого человека могут. Тогда молодой граф вытянул вперед руку и негромко произнес: «Тихо!», – и песий лай оборвался, будто отрезанный. А барин ласково так сказал: «Не бойся, маленькая» – и одним движением вскинул цыганочку повыше. Теперь она сидела у него на шее, словно всадник на лошади, молодой господин держал ее за грязные тощие лодыжки, а ноги цыганенка в рваных опорках оставляли пыльные следы на его красивом черном камзоле.

Мать-цыганка что-то сказала девчонке по-своему; та промолчала, но за нее ответил наш господин – на том же наречии! А потом цыганочка вдруг негромко затянула тоненьким голоском протяжную песню на своем неведомом языке, – и молодой граф, на удивление, песню подхватил. Так вот, распевая на два голоса, они скрылись за следующим поворотом, а мы с Ленкой остались сидеть, разинув рты.

***

Так мы и сидели молча, пока голоса путников не стихли вдали. Честно сказать, я была ошарашена увиденным: как это так, благородный молодой господин берет на руки немытого цыганенка с большой дороги и ведет вместе с матерью-цыганкой к себе в замок… А там что? Сажает с собой за один стол, кормит-поит, дарит им тугой кошель с деньгами? Что за чушь, да и на что бы это ему?..

Потом – словно вспышка, – мелькнула мысль: а ведь все правильно, так и должно быть. Вспомнились слова отца Матея: добрый пастырь находит овечку в расщелине скал, берет на плечи свои и несет в дом. Добрый хозяин… И что же – он, такой вот – и не жилец? Все будут спокойно жить дальше, а молодой барин умрет? Ведь и на этот раз я снова ясно видела толпу теней за его спиной, – разве что теперь они были более тусклыми…

– Хи-хи-хи! – мои мысли прервал серебристый смех Ленки. – Слыхала я от тетки, что молодой барин в уме повредился, а теперь вот и увидеть довелось! Видала, как он цыганенка паршивого себе на плечи сажал?

Слова подружки шли настолько вразрез с тем, что думалось мне, что я не сразу поняла, о чем она. А когда поняла, – глянула на Ленку так, что она срезалась на полуслове.

– Господь наш Христос с разбойниками да бродягами за одним столом сидел, прокаженным руку протягивал, – молвила я. – А всякие дурищи вроде тебя, наверно, тоже над ним смеялись. Да только Господу до них дела не было: с дур какой спрос?

– Ооой, а ты, видать, тоже у нас дурочка, – не осталась в долгу Ленка. – Уж и Господь тебе на нашей дороге мерещится… Ах, жалко, цветочки-то все распустились, – она с притворным сожалением оглядела заросли. – А то, глядишь, шепнули б тебе на ушко барина нашего имечко! А что – раз он цыганку с цыганенком в замок к себе приглашает, то тебя, неумытую, может, замуж бы взял, хоть ты и…

Договорить Ленка не успела: я залепила ей такую крепкую затрещину, что подружка не удержалась на ногах и села прямо в куст.

– Еще разок такое скажешь, – насмерть убью! – рявкнула я. – У, дура!

Я развернулась, выбежала на дорогу и припустила к селу. Цыганки с молодым графом видно не было, – наверно, они пошли к замку не через деревню, а по длинной дороге, что идет вдоль полей.

Солнце почти село, – только багровый краешек выглядывал из-за черной кромки леса.

Узкий краешек света, что довелось нынче увидеть.

Лирическое отступление: Цыганка

Мир велик – и бесконечно мал,Горизонта край прозрачно-тонок,За спиной пригревшись, задремалМаленький усталый цыганенок.В ней мой грех и поздняя любовь,Свет надежды и туман тревоги,Спи, дитя, под шорох башмаковПо лесной нехоженой дороге.А для счастья малость нам нужна —Две монеты и чуть-чуть покоя —И тогда, когда я шла одна,И теперь, когда нас стало двое.Что ей снится, знает Бог один,Спит мой ангелок, свернувши крылья…Может, славный юный господин,Что до замка нес ее две мили?А в ответ – что сделать я смогу?Разве только спела бы задаром,Я его подарок сберегу —Черную испанскую гитару.Помню, что-то пел он ей в пути,Говорил, смеялся вместе с нею…До жилья бы засветло дойти —Осень, ночи стали холоднее.Доченька, мой нежный лепесток,Знаю, что бродить устану вскоре,Мы найдем чудесный городок,Мы с тобой поселимся у моря.Будет счастье, будешь весела,Погляди: в вечернем небе синем,Над тобой раскинула крылаБедности бродячая богиня.

Глава 4. ЗАБУДЬ И ДУМАТЬ

Ночью, ворочаясь на узкой лавке, я никак не могла уснуть. Вспоминался разговор молодого барина с цыганкой, злые слова Ленки, нити, что тянулись от вихря к малому водовороту. Тянулись и рвались. Снова тянулись – и снова в клочья.

«Не жилец, – качала головой бабка Магда. – Не к добру Господь людей такой силой дарит». А ослепительный вихрь кружил над дорогой, и тени проступали за спиной всадника: «Когда последний в роду помирать собрался, – все прочие ждут его»… А он говорил с цыганкой на дороге и сажал на плечи нищего цыганенка, что-то напевал на непонятном языке и хотел жить, – как и все мы. Он был единственный сын доброго графа Христиана, которого уважали люди и которого, надо думать, убьет смерть наследника.

А ведь сам-то он не знал, что вот-вот умрет. Не знал, как уберечь себя, – потому что вовсе не думал о таком. У него нет бабки-ведьмы, которая учила бы его избегать опасностей, а моя бабка не пойдет предупредить, – зачем бы ей?

Теперь я понимала одно: я смогу сказать молодому барину о том, что происходит, – и он наверняка выслушает. Поговорит со мною, раз говорил даже с цыганенком. Как знать, может и меня бы он тоже мог вот так взять на руки, вскинуть на плечи? Куда уж там… Цыганочка была тощенькая и темненькая, как кузнечик, и весу в ней было, наверно, столько же, а про меня отец порой говаривал: «Экая ты у нас кобылица растешь». И вправду, в свои восемь годков я почти сравнялась ростом с десятилетним братцем Томашем и из всех наших стычек неизменно выходила победительницей. Да что Томаш, уже и средний брат Гинек, совсем взрослый парень, остерегался погонять меня… А вот если б я запела «Шли девушки по дороге», – молодой барин и мне бы стал подпевать?.. Мать Пресветлая, да вовсе это и не обязательно! Главное – предупредить…

Я закрыла глаза, и совсем уже в полусне словно кто-то шепнул на ухо: забудь и думать, ты такая большая и сильная, что никто и никогда не захочет взять тебя на руки и нести по дороге. Почему-то от этого стало до слез грустно, я в сердцах ударила кулаком в бревенчатую стенку, до боли ссадив костяшки, и провалилась в сон.

***

Наутро Ленка растрезвонила на всю деревню про молодого графа и цыганку с цыганенком. По ходу дела байка обросла целой кучей подробностей: и цыганка-то была старая да кривобокая, и цыганенок-то грязный и черный, что твоя сковородка, а волосах «вот побожусь: не то парша, не то лишай». А барин им прямо на дороге полную пригоршню золотых отсыпал – «так и блестели, так и звенели» – и по-цыгански с ними толковал…

А уж про гадание наше и подавно: «Кветка как сказала слова цветочку, – он сразу возьми, да и откройся! И имя сказал, ха-ха, я сама слыхала, „Альберт“! Да эдак еще с переливом: „Ааальбееерт“, – видать, чтоб сразу было понятно, что это наш молодой господин, а не просто немчик какой из Домажлице, младшего стряпчего старший писарь. Эх, девоньки, вот она – судьба! Жить тебе, Кветка, в замке, есть на золоте, а мы тебя барыней звать станем, хи-хи-хи!»

Про ссору нашу Ленка помалкивала, а про свое гадание сказывала, что ей-то заветный цветочек прошептал имя моего братца Гинека: «Так-то, Кветка, барыня ты или нет, а быть мне твоей сестреницей, хи-хи-хи». На это я сказала, что цветочек вовсе не моего брата ей ворожил, а Гинека Ложкаря, сивобородого немощного деда. Мы с Ленкой подрались, потом помирились, а прозвище «Кветка-барыня» через пару дней благополучно забылось, и все пошло-по старому.

***

Май в тот год выдался каким-то особенно теплым, ярким и цветистым. Или, может, мне казалось так оттого, что теперь я стала больше видеть. Травы на лугах, листья в лесу, даже молодая ботва репы и свеклы в огороде, – все рвалось к свету, к небу, все росло, все было пронизано изначальной, неутолимой жаждой жизни. «Жить… жить…», – пел каждый цветок у обочины, – и эта безумная жажда кружила мне голову и лишала сна по ночам.

На святого Готтарда мне сравнялось восемь. Бабка Магда вплетала мне в косу красную ленточку, и слова ее лились привычным, умиротворяющим напевом:

– Долго же я тебя ждала, девонька, ох, как долго… После Гинека матери твоей девять лет Бог деток не давал. Думала: все, сгинет род ведовской. Сколько ворожила, заговоренной водой ее поила, – понесла-таки… И снова сынок, ну что ты будешь делать! А через два года – ты, краса моя, когда уж я и не чаяла. Я сразу поняла: быть тебе ведуньей. Глазки у тебя были задумчивые, будто ты не просто так кругом глядела – осматривалась. Даже кричала ты радостно, словно пришла туда, куда хотела дойти…

Вечерами, когда затихали и разговоры людей, и шепот цветов, в весеннем теплом воздухе начинали звучать совсем другие голоса. Такие же близкие, как голоса людей, и такие же чужие, как голоса растений, но гораздо звонче. Лес просыпался – чем дальше, тем больше. Если ранней весной ветер доносил из чащи едва различимые шепоты, то теперь я слышала то перекличку странных напевов, то режущий хохот, то плеск незримо льющейся воды. Древняя могучая сила бродила в лесах, как недозревшее вино в бочке: закипая, грозя неизбежно прорваться наружу. Несколько раз ночью я просыпалась от голосов и перезвонов и вскакивала с лавки в неодолимом желании бежать навстречу. Бабка всякий раз обнимала меня и укладывала обратно:

– Тихо, Кветушка. Этой силе так просто навстречу не ходят, – неровен час, уведет и погубит.

Я таращилась во тьму, наблюдая за движением лунных теней на стене и слушая странные звуки, – пока они не замолкали с рассветом, или пока меня не прибирал сон. Я не боялась, и мыслей во мне было не больше, чем у травинки, что прорастает в этот мир, впитывая кожей влагу и раздвигая головой рыхлую землю. Разворачиваясь навстречу луне и солнцу, укореняясь там, где выпала из Божьей длани.

***

– Бабушка?

– Ну?

В бане пахло дымом, горячим камнем, запаренным ромашковым цветом. Бабка Магда напоследок плеснула себе на плечи холодной водой из ковшика и уселась на лавку, блаженно прикрыв глаза. Ей было хорошо: даже кружила она словно бы плавнее, неспешнее, – лениво так, абы по ветру не унесло. Не шибко дородная, но и не тощая, со вздутыми жилами на натруженных руках и ногах, с седоватыми космами, в кой-то век выпущенными из-под платка и расплетенными, она казалась не ведьмой, а так, понарошку. И это при том, что в предбаннике были припасены в коробах сильные травы, а в углу толпились долбленые плошки, над которыми, словно нити тумана, тихонько клубились странные переливы воздуха. Я знала: мало кто их видел, да только трогать эти безобидные посудинки не стали бы ни моя мать, ни удалые братья, ни даже смелый во хмелю отец. Да и я сама бы поостереглась.

– Баб… А вот вы говорили, что раньше у господ служили, в замке? – издали начала я.

– Я-то? – она усмехнулась. – Ну, не служила путем – захаживала. А пока молодая графиня жива была, – то, бывало, и днями там жила.

Она вздохнула и потянулась за гребешком.

– Баб… А вот кабы мне…

Бабка сурово зыркнула, сведя густые косматые брови, и окончание вопроса так и осталось у меня в горле, не дойдя до уст.

– Сядь-ка рядом, бедовая, – она похлопала рукой с собою рядом.

Я послушно опустилась на полку. Мы с бабкой сидели тут последними, после нас управлялись только банник, которого никто не видал, да пауки по углам.

Она провела по моим волосам гребнем, потом рукой.

– Вычешу дурь-то из головы… Нешто Ленка твоя языком мелет? Вацлаве болтать срок вышел, – так теперь новая сорока у них на дворе оперилась, ага.

Я не очень поняла, о чем она, и при чем тут Ленка. Бабка замолчала, глядя куда-то.

– Баб…

– Молчи! – бросила она. – Не твоего ума дело. Жива, сыта, силушки вдосталь, – чего тебе еще надобно?.. Ну-ка поворотись! Ох и справная же ты деваха растешь, – мне, старухе, радость. А уж как в пору вступишь, – так и вовсе только держись.

Бабка заулыбалась, обхватила меня теплой голой рукой, притиснула к своему боку

– Баб, – снова попытала я счастья. – Мне в замок надо попасть…

– Вот настырная! – она легонько стукнула кулаком мне в плечо. – И не думай даже!

***

Что мне оставалось делать – самой туда отправиться? Так меня вряд ли даже на порог пустят. Можно, конечно, целый день караулить у подъемного моста, – только прежде, чем я дождусь, бабка утащит меня домой, – если, конечно, раньше не прогонит кто-то из слуг. Зыбкая надежда снова встретить молодого барина где-нибудь в лесу или на дороге? Да, он часто совершает пешие прогулки по окрестностям, но лес широк, дорог много, – где его искать?

Похоже, единственным человеком в деревне, который мог мне помочь, был Зденек по прозвищу Монашек – угрюмый, набожный парень, в свои семнадцать лет добровольно исполнявший роль церковного служки. «Водоворот», как и я… По слухам, мать Зденка, вдовая тетка Ева, и впрямь собиралась отправить единственного сынка в монастырь и копила на это денежки. Никто не знал, почему граф Альберт приблизил к себе этого странного молчуна, у которого, как говорили, «ум дома не ночевал». Я догадывалась: наверно, молодой барин чувствовал в нем, единственном из местных парней, колдовскую силу. Так это или нет, но Зденек часто сопровождал его в прогулках и даже бывал в замке.

Что ж, как-то утром я улизнула со двора и отправилась на другой край большой деревни.

Честно сказать, у меня был один расчет – застать дома самого Зденка. Он хоть и тот еще бирюк, хоть и недолюбливает нас, «ведьмак поганых», но все ж не злой, а вот мамаша его… Нельзя было и представить себе большей досады с утра, чем разговор с теткой Евой.