Побег

Что бы я с этих пор ни пытался предпринять – в отношении ли выстраивания обороны Барьера, в части ли сведения воедино различных видений того, что мы будем делать, если Цепь всё-таки падёт – на выходе я оказывался поставлен перед тривиальным фактом: любые мои действия к тому моменту, когда я начинал воплощать их в реальность, уже были пристально изучены, признаны ничуть не годными и тотчас исковерканы до неузнаваемости, дабы всё-таки применить их ко всеобщему благу.

Этот непутёвый фатализм довлел надо мной хуже всякой иной напасти, которых и без того в моей жизни хватало. Попросту обратившись к Ромулу, я как будто сделал своё положение стократ более шатким, а ситуацию в Секторе Сайриз – саму по себе совершенно беспросветную – обращал в форменный Армагеддон, вот только где те воины света, что должны выйти на рать с армией тьмы, не воюют ли втихаря уже друг с другом, попусту тратя и так весьма ограниченные силы?

Я без устали носился на своём «Лебеде» по Сектору Сайриз, одним махом разрубая очередные тут и там возникающие гордиевы узлы, однако чем больше усилий я прилагал для воплощения в жизнь собственных планов по выводу человечества из грядущего кризиса, тем более безуспешными становились все мои попытки. На месте одного разрешённого конфликта тут же возникало три новых, только-только выстроенные пути отхода либо наступления быстро уводили совсем не туда, но самое главное – люди. Они как будто с каждым мгновением менялись, обретая порой удивительно непривычные и потому совершенно непредсказуемые образы действия.

За все прошедшие с начала Века Вне столетия я привык к тому, что человечество оставалось послушным инструментом в моих руках. Точный, отзывчивый, идеально настроенный прибор, вычислительный механизм и эффектор. Вот что такое был этот уникальный инструмент.

Теперь же его словно подменили – отдельные люди и целые сообщества, казалось, готовы были сделать всё, поступиться любыми своими естественными потребностями и бытовыми радостями, лишь бы совершить в итоге нечто строго идущее наперерез моим приказам.

Это выглядело как проявления некоего самоубийственного инстинкта вроде того, который мы с Соратниками наблюдали во Время Смерти. Выходом из погибельной спирали всеобщего безумия, которая непременно привела бы к преждевременному закату человеческого рода задолго до прибытия Железной Армады, стала первая спетая Ромулом Песня Глубин, с тех пор так и повелось – мы пели, люди шли на зов, подобно крысам за сказочным дудочником.

Какое неловкое сравнение. Однако в сущности так всё и обстояло на самом деле. И вот теперь, почти тысячу лет спустя, этот привычный механизм на моих глазах давал сбой.

И однажды я вспомнил. Я, избранный, с непогрешимой памятью искры которого не потягается никакой квол, вспомнил то, что этого сумел забыть.

Тот самый былой наказ Ромула.

И только теперь до меня дошло.

Лучше, как говорится, поздно, чем никогда.

Ромул заранее знал, что такой момент наступит, что человечество восстанет против собственных горе-спасителей, и моя задача состоит вовсе не в том, чтобы этому неизбежному событию противостоять, приближать его или игнорировать, нет, я должен был услышать, почувствовать эту возникающую вокруг меня непреодолимую волю, и поступить так, как до́лжно. Тотчас отойти в сторону.

То есть – методично собрать по Галактике банду из судей, прокуроров и свидетелей, и позволить ей действовать.

Осознание случившегося принесло мне чувство невероятного облегчения, не сравнимого по своей силе даже и с тем моментом террианской истории, когда, вопреки всему, на горизонте появилось Крыло Симаха Нуари.

Я понял вдруг, что не только не предавал свою расу, к вящей своей гордыне или попросту по глупости. Напротив, я действовал, подсознательно следуя заветам Ромула, в точности так, как им и было сказано: это не я решил по собственной воле отыскать Рейеса на Старой Терре, и это не он в тяжком гневе своём поспешил разрушить всё то, что я строил столько лет в гордом одиночестве.

Нет, это человечество как таковое дало мне приказ действовать. Я был там, в далёкой Сол-системе, его глашатаем, его проводником. И потому Ромул не мог не откликнуться на мой зов.

Как не мог он и подумать о том, чтобы в своей упрощённой, беспомощной форме Рейеса, непосредственно противостоять мне, всесильному теневому лидеру человечества.

Во всяком случае полагавшему себя таковым.

И совершенно напрасно, как начинал я понимать только теперь.

Поначалу я ещё, помнится, всё удивлялся. Как Ромул это делает? Пусть сколь угодно великий и ужасный, циркач Джеймс Гудвин, волею судьбы и по велению Хранителей из далёкого будущего направленный в наш скромный Изумрудный Город, в любой своей ипостаси он лишь казался всемогущим магом, на самом деле по воле его можно было лишь раздать народу зелёные очки, остальное за тебя делало твоё богатое воображение. Но я был уверен, что давно расстался с любыми иллюзиями на его счёт, и мои глаза избранного, моя негасимая искра уже точно не позволили бы мне настолько ошибиться.

Я непрерывно наблюдал за действиями Рейеса с того самого момента, как он погрузился вместе с остальными на борт «Цагаанбат», и несмотря на все приложенные усилия, я не смог разглядеть ни единого вмешательства с его стороны в ход стремительно разворачивающихся вокруг него событий.

Как он это делает?! – восклицал я в недоумении.

Как вмешивается в мои планы, мешает моим действиям, рушит все мои построения и сводит на нет любые мои усилия, при этом не делая вовсе ничего значимого, что можно было бы даже и с очень серьёзной долей прилагаемого воображения счесть за хотя бы и самую тонкую и подспудную интервенцию.

Пока Даффи, Судья, да кто угодно прочий в этой истории продолжали творить невообразимую дичь, Рейес лишь спал, пил и ел, пялился с самым безучастным видом в иллюминатор, не реагируя, казалось, даже на самые очевидную замануху, которую я ему от вящей безысходности старался подсунуть.

Бесполезно.

Но как, в таком случае, он умудряется вмешиваться, не вмешиваясь?

И только когда до меня дошло, что он действительно ни во что не лез, но лишь с переменным успехом вслушивался в звон космической пустоты вокруг себя, при этом не выглядя апатичным при встрече с интересными людьми и не игнорируя значимые события, эхо которых до него поневоле долетало, и не более того, вот только тут я наконец прозрел.

Ромул, пожалуй, оказался первым и последним избранным Сектора Сайриз, кто последовал собственным советам, попросту предоставив человечеству самому решать свою судьбу, доверившись его способности сделать это должным образом.

И тогда я, собрав всю свою волю в кулак, поступил так же.

Отошёл в сторону, выпустил вожжи из рук, отменил все бессмысленные приказы и навсегда закрыл каналы связи с Конклавом, своим главным детищем за последние пять сотен стандартолет.

И тут же случилось удивительное. Словно по волшебству начали расшиваться конфликты, развязываться узлы, становиться стройнее планы и бесшовнее построения. Те драматические кризисы, где мне раньше виделись лишь чернота и беспросветность, ведущая исключительно ко всеобщей гибели, по мановению руки начинали вдруг проступать просветами возможностей, окнами шансов и вспышками знамений.

Мне, наивному, даже стало поначалу казаться, что на самом деле этому процессу есть внешняя причина – маловразумительное для меня влияние скрытных агентов фокуса (одного из них, а быть может и обоих), почти не поддающиеся расчётам последствия хаотических действий Илиа Фейи и Цзинь Цзиюня, да казавшееся невозможным возвращение Превиос с чужой браны.

Особенно – последнее.

Я потратил немало времени на её поиски. Так не разыскивал пропавшего эффектора ни один Соратник в истории нашего гиблого ордена. Чего я ждал от этой встречи? Новых знаний, которые бы перевернули и без того затянувшуюся партию? Подумать так, Ромул в тот первый день, когда вернулся, наверняка уже знал всё то, что я мог узнать за всю свою оставшуюся жизнь. И он, услышав о пропаже Превиос, пожалуй, сообщил бы всё необходимое, если бы посчитал нужным.

Но не посчитал, и не сообщил. Довольствуйся теми знаниями, что у тебя накопились, довольствуйся тем, что у тебя ещё есть Некст. А у Превиос теперь свой путь.

С другой стороны, я сам её отпустил, сам отправил на борт «Эпиметея» на пару с советником-ирном, не зная наверняка, чем это может закончиться, но тем не менее буквально кожей ощущая всю значимость для будущего тех событий, что за этим последуют. Так чего же теперь попусту тратить силы на то, что уже произошло, и что уже не изменить, не отыграть и не исправить.

Этого просто не нужно делать. Однажды наступит момент, когда моя Превиос ко мне вернётся. Тогда и поговорим.

Пока же все мои усилия свелись к единственному действию – напряжённой и целенаправленной слежке за Ромулом. Это стало моей последней соломинкой, последней жалкой попыткой удержаться за распадающуюся вокруг меня реальность, где уже и факт перестал быть фактом, распадаясь попутно рябью квантового параметрического пространства, не ложь и не правда, а лишь суперпозиция между множеством возможных наблюдаемых состояний и комбинаций их кросс-вероятностей.

Возможно, и невозможных вовсе, но проявляющихся где-то там, в тонкой механике собственных векторов и их комплексных амплитуд.

И я, запутавшийся в собственной паутине паук, все силы которого уходили теперь на слежку за единственной мухой, оставшейся в моём поле зрения, которая к тому же вовсе не желала быть пойманной в мои сети. Потому что однажды Ромул и вовсе попросту исчез.

По заведённой привычке я тут же бросился выяснять, как именно это произошло, и куда конкретно направился пропавший «Лебедь» одного из моих Воинов, бросился и тут же оборвал себя, провожая скорбным взглядом последний свой шанс на сохранение прежнего образа мысли.

Большое Гнездо не вместило бы нас двоих, да и мне не с руки в самый разгар грядущего Мирофаита оставлять Галактику на поругание Симаху Нуари. Потому я принял то единственное решение, которое мог принять в сложившейся ситуации. Обошёл всех тех, кто попадался мне на глаза с самого начала триангуляции фокуса и методично, хладнокровно и без малейших попыток судить или как-либо иначе привередничать сделал всё, от меня зависящее, чтобы помочь им в тех начинаниях, что пришли им в голову за прошедшие без малого семь стандартолет.

Задумок, планов и прожектов они успели построить немало, некоторые из них на мой взгляд выглядели совсем уж невыполнимыми, некоторые вообще заставляли глаза лезть на лоб, другие же напротив, были достаточно хороши, если бы не… тут я себя решительно бил себя по рукам, ты уже нагородил планов, хитроумный Улисс, и все они в итоге пошли прахом, потому не умничай, а делай хотя бы то немногое, на что ты ещё способен.

Разумная машина, космическая химера из плазмоида и живого человеческого тела, бездонное вместилище страхов и бед своего вида, настала тебе пора послужить проводником чужой, а не собственной воли, в точности как заповедовал Ромул.

Этому мне пришлось, пожалуй, учиться заново, с нуля постигая великую науку недеяния.

Замри на месте, растопырив горячечные пальцы навстречу пронзающему их звёздному ветру, погрузись в бездонный океан окружающего небытия, вдохни полной грудью солёные брызги космических лучей, ощути миллиарды светолет звязующей пустоты между самим собой и породившим эту конкретную частицу древним квазаром, светочем вселенского полдня, проникнись простотой и юностью тех далёких времён, послание которых тебя только что коснулось.

И – выдохни всё наносное, что тревожило тебя в твои собственные детские годы, забудь это, как страшный сон, как вящий кошмар юного беспечного создания, в какой-то миг осознавшего, к ужасу своему, как одиноко в этой безбрежной вселенной, пожираемое изнутри чужеродной искрой, искренне полагая оттого, что отныне является её, предвечной и всевечной, ровесником.

Ничуть не бывало. Я ещё совсем дитя, как и весь мой вид, что бы я там о себе ни воображал, мне ещё учиться и учиться, я ещё даже не приступал к освоению дарованных мне судьбою богатств, но что же, настала пора хотя бы начать этот путь длинною в тысячу ли.

Я непременно познаю и эти звёзды, порой столь яркие и кратковечные, что миг спустя уже исчезнут с лика Вселенной в огненном вихре, обогатив её горсткой тяжёлых атомных ядер и только, а порою столь скромные и неприметные, что суждено им в итоге остаться последними свечами в угасающей пустоте тепловой смерти пространства-времени.

Однажды мне в руки дастся и сам вечноголодный вакуум Войда, никуда не спешащий, подспудно копящий силы для будущих времён, когда настанет его пора – формировать новые макро-структуры на месте погасших галактик, на месте рассеявшихся гало тёмной матери, на месте окончательно остывшего реликта.

В своё время мне станут подвластны и мерно колеблющиеся в пространстве высших размерностей вселенские супербраны, такие близкие и понятные, такие одновременно далёкие и чуждые, эти навеки привязанные друг к другу лепестки панвселенского цветка, унесённого прочь от родительской Вселенной неудержимым инфлатонным ветром экспоненциальной инфляции.

И лишь тогда я почувствую то главное, что мне по силе постичь.

Суть сутей, смысл смыслов, вселенскую эссенцию, вместилище всего, что вообще может существовать даже в теории, а кое-что и сверх того, за гранью возможного, вне смысловых ограничений, идеальное математическое воплощение самой концепции времени и пространства, жизни и смерти, материи и поля, разума и энтропии.

Где-то там, за недостижимой гранью горизонта событий, вне замкнутого на себя шестимерного лабиринта самоподобного топологического пространства, меня ждала моя Вечность. Нет, не моя, и не меня.

Всеобщая, единая для каждой из бран, для любого бессчётного кванта многомерной мультивселенной, предвечная и вместе с тем ещё даже не рождённая.

Вечность уже была здесь, вокруг меня, только протяни руку, и вместе с тем она ещё не существовала, разве что в виде тонкой нити моего личного пути к ней навстречу. Единственного и непоколебимого пути.

Как же я был слеп и глух все эти прошедшие мимо меня столетия. Мои глаза застил собственный свет, мои уши были набиты ватой собственных речений, я был слишком самолюбив и слишком занят, чтобы разглядеть и расслышать истину.

Но Ромул всё это время помнил о том, что на самом деле важно, и ни на йоту не смел отклоняться от истинного пути. Как и моё человечество.

Только теперь я понял, отчего мне не удавалось воплотить в жизнь ни единый мой план, отчего вновь и вновь шли прахом все мои начинания. Им суждено было пасть, поскольку они противоречили тонкой нити, что вела нас всех к Вечности, и потому были поистине бесплотны.

Дело стало за малым. Научиться самому следовать этому пути, и воплощать путь в реальность, оберегая и подталкивая свой народ навстречу его собственным истинным устремлениям, а не сдерживая и не контролируя в угоду моменту, сколь бы он ни был полон подспудных ужасов.

Последнее было особенно непростым упражнением.

Тот единственный доступный камертон, на который мне оставалось ориентироваться в своих нелёгких штудиях – им и было застрявшее в тюрьме Барьера человечество – на поверку оказался ничуть не пригоден на роль путеводной звезды в межгалактических блужданиях. Представьте себе титанический органный зал из миллиардов труб всех возможных размеров и тональностей от малой флейты, способной извлекать «до» пятой октавы, по тяжеловесных стометровых монстров, способных посоревноваться с вымершими террианскими китами, легко извлекавшими частоты инфразвукового диапазона. И вот весь этот оркестр гудит, шипит, свистит, ревёт и улюлюкает вразнобой, вне любых гамм и тональностей, без малейших следов единого ритма, да ещё и насмерть перепуганный заливающейся где-то вдали аварийной сиреной близкой опасности.

Сколько усилий мне понадобилось только затем, чтобы научиться без усилий слушать и главное слышать подобный вселенский орган во всём его сумрачном многозвучии.

Различать за какофонией – мелодию, за внешним хаосом – рокот слаженно работающих внутренних механизмов, а за суматошным паническим криком – яростный призыв к бою.

Я, привыкший жить в человеческом море, искренне полагавший себя сельдяным королём – рыбой Судного дня его глубин, вынужден был наново повторять вроде бы уже сто раз усвоенные уроки. Человек уникален, но человеческий хор стремится к репитативности и формировании устойчивых паттернов. Общества часто монолитны, но их стройный напев формируют отдельные, самостоятельные голоса, каждый из которых может стать ключом к решению проблемы, на которую не способен никакой чеканный строй. Сила человечества – в гибкости, приспособляемости, изворотливости, сообразительности и универсальности.

Кажущийся хаос человеческих сообществ – его главная производительная сила, в точности как нейронная сеть в человеческом мозгу разом оббегает все возможные квадриллионы нервных путей в собственных недрах, точно так же и человечество, бегая и суетясь, проделывает единомоментно миллиарды лабораторных опытов, тестирует миллионы гипотез и изобретает сотни тысяч машин, большая часть из которых никому никогда не пригодится.

Но зато та единственная, что так нужна, в итоге обязательно появится на свет.

Запомни этот урок, Улисс, каким бы ты ни был многомудрым, этот гигантский человеческий муравейник несравненно окажется умнее всех на свете избранных, всех на свете искр.

Его композитная интеллектуальная мощь поистине чудовищна.

В особенности когда работает на единую цель.

Однако величайшей ошибкой было бы думать, что в таком случае идеальной тактикой является выстроить всех во фрунт и заставить маршировать на закат, экономя силы для неминуемо последующих арьергардных боёв с наступающими силами всеразрушающего хаоса. Я уже проходил это раньше, и я больше не погружусь в болото прежних собственных заблуждений. Моё последнее открытие в том и состоит, что люди уже знаю свою цель, более того, они всегда её видели, с самого момента гибели Матери они шли к ней, спотыкаясь и падая, ошибаясь и прозревая, но неизменно, настойчиво и целенаправленно шли.

Мне осталось лишь разглядеть этот шаг.

Неуверенный, робкий, заплетающийся и дрожащий.

Он тут, передо мной, перед самыми моими незрячими очами.

И однажды я его доподлинно увидел.

В настойчивости квестора, язвительности тральщика, чванливости бюрократа, упёртости дайвера, сомнениях астрогатора, механичности Воина, глупости мичмана, слепоте Хранителя, мудрости профессора, самоотверженности контроллера, решительности контр-адмирала, исполнительности гранд-инженера, въедливости просекьютора, справедливости судьи, ярости Немезиды, бессилии Соратника.

Во всём этом скрывались разрозненные элементы общей головоломки.

Постепенно приглядевшись, я сумел заметить, как в глобальное это полотно широкими мазками законным образом ложатся и кажущиеся поначалу совершенно чужеродные элементы.

Гигантские чёрные кляксы обоих фокусов, межзвёздные оковы Цепи, широкие взмахи экспедиционного Крыла летящего света, яркие искры ирнов, трепещущее перо Илиа Фейи, призрачные тени Хранителей, бьющий навылет через всю Галактику солнечный луч моей Превиос.

Даже ржавая мазня ненавистной Железной армады, если вдуматься, тоже вела туда же, ко всё той же единственной цели.

Кажется, я один в этой замшелой вселенной оказался не у дел.

Одинокий рыцарь печального образа, окружённый со всех сторон машущими во все стороны ветряными мельницами, а всё без столку. Сколько не бросайся на них в атаку, результат один – поднимайся из пыльной травы, взбирайся вновь на своего верного Росинанта, оттирай кровь с разбитого рта и снова в бой.

И я рвался вперёд, не взирая на препятствия, реальные иль иллюзорные, забыв про боли и обиды, без оглядки на былые победы и поражения, не обращая больше внимания ни на немой укор со стороны Хранителей, ни на кривую усмешку Рейеса.

Занимайся своим делом, бывший мой учитель, а я, пожалуй, займусь своим.

Человечество вело меня вперёд, указывая путь, направляя и подсказывая. Ревели генераторы могучих кораблей, это я их некогда построил и направил в путь, но теперь настала пора им прокладывать мне путь. Сверкали во тьме острые грани гипердодекаэдра Цепи, это я некогда построил Барьер, теперь пришло время его разрушить. Голубели в пустоте населенные миры, это я привёл сюда человечество на вековечное поселение, но недолгими оказались те вечные века. Мерцали среди звёзд несокрушимые космические крепости, это я их основал, но скоро их доки разом опустеют, настанет пора двигаться дальше.

Лаборатории и орбитальные стапеля, астероидные фактории и суперземли, аграрные миры и миры промышленные. Политикум и журидикатура. Квантум и Синапс. Большая дюжина и прочие периферийные миры Фронтира.

Всё это вскоре придёт в движение. Человечество сделает свой ход.

Я же – попросту последую его воле. Последую за ним.

Я слышу тебя, моё человечество. Слышу во всей красе и нелепости, в страхе, гневе, тревоге и сомнениях.

Мы теперь воистину едины, не так, как это бывало прежде, но так, как следовало поступить с самого начала. Я знаю, Ромул, что и без того безумно опоздал с подобным откровением. Но ты прав, этой науке невозможно научить, ей можно только научиться.

Ты пришёл к этому ещё там, на Земле, потому и обратился Рейесом, как только подвернулась такая возможность. Но мне твоя судьба не может служить дельным примером, потому я выбираю свою дорогу.

Однажды мы на ней встретимся.

А пока слушайте все. Слушайте мою первую истинную Песню Глубин.

Его изводила непреходящая слепота. Та ложная, выдуманная, вымученная слепота, не имеющая ничего общего с действительной неспособностью видеть свет или распознавать зрительные образы, неважно, врождённой или приобретённой. Если человек поневоле оставлен один на один с окружающей плотной темнотой, рано или поздно он смирится, свыкнется, сменит сигнальную систему, выучится иным способом познавать внешний мир и этим самым миром коммуницировать.

Но его дела обстояли куда сложнее, его беда заключалась не в банальной неспособности смотреть на мир, он видел его всё так же отчётливо, он был физически не менее зряч, чем любой другой человек на его месте, да и искра его в любом случае послушно раскрывала перед ним все детали окружающего светового потока в тех немыслимых деталях, что никогда не будут доступны светочувствительным клеткам нашего глазного дна, так что да, он по-прежнему видел, но умудрялся быть при этом совершенно слеп, поскольку остался без того особого ви́дения, которое доступно только Хранителям.

Способность эта волшебная была сродни не обычным человеческим чувствам, но скорее внутренним механизмам нашей памяти или даже богатого воображения, когда глядя на знакомый предмет, мы одновременно вспоминаем, как тот выглядел раньше, какие запахи, тактильные и звуковые сигналы его образ сопровождали, был ли он наощупь тёплым или холодным, шершавым или гладким, скрипучим, шатким, плотным, рассыпчатым или влажным. И не только раньше, но и в далёком будущем – так глядя на только что возведённый дом, намётанный глаз может заранее наметить слабые места кирпичной кладки, где рано или поздно придётся заделывать разрастающиеся трещины, а от крыши однажды потянется зелёная моховая борода.

Тысячи неприметных обычному глазу мелких деталей, семантических облаков, законов бытия и построенных на их основе прогностических моделей – всё это несомненно обогащает пускай даже самое острое зрение, превращая любой из доступных ему образов в сложнейший холистический комплекс явлений, событий и предпосылок.

Теперь представьте себе нечто стократ более сложное, помноженное при этом на буквально особую память о том, что не случалось вовсе, во всяком случае в этом проклятом светом таймлайне, но то, что могло бы произойти в мириадах других до него, и вы получите примерное представление о том, что такое внутреннее зрение Хранителя.

Тугие, свивающиеся между собой многослойными спиралями причинностные потоки пронизывали для него каждый предмет, каждое живое существо, каждое сообщество и каждую цивилизацию в этой Вселенной. И вот, однажды всё это начисто исчезло, растворилось пред слепо пялящимися в пространство зрачками, оставив его, беспомощного, наедине со своими страхами посреди всепоглощающего царства вечной ночи.

Хорошо было Ромулу и его Соратникам, у них были их собственные планы. Будучи навеки скованными ответственностью перед ведомым человечеством, они не имели даже иллюзорной возможности даже на миг замереть вот так среди людной толпы, в отчаянии протягивая вперёд растопыренные пальцы потерянного слепца. Они были слишком сильны, слишком самолюбивы, слишком заняты привычной текучкой. Для них наступившая внезапно слепота обратилась лишь досадной помехой, одной их длинного списка таких же досадных помех.