Побег

Комфортно было Немезиде, она всегда была слишком независима, чтобы оглядываться на нелепые законы бытия, отсутствие этих незримых тенёт лишь упрощало её целеполагание, освобождая от лишних опасений за отныне неведомое ей будущее, приближая грядущую месть всем на свете узурпаторам. Горе побеждённым, хвала победителям, и никаких компромиссов, даже перед лицом Армагеддона.

Ничуть не страдали и таящиеся в сумраке Ксил Эру-Ильтан, их самосознание было слишком завязано на точку зрения собственных кукловодов, ничуть не заинтересованных в изучении тех безумных законов, что лежали в основе всей местной жизни, слишком скоротечной, чтобы ею по-настоящему интересоваться, слишком хаотичной, чтобы её можно было в действительности постичь.

Для Воинов Конклава, оставленных приглядывать за запертым в клетке человечеством, наступившая ложная слепота и вовсе была лишь в удовольствие – услужливому исполнителю лишние знания – только лишние печали, вне связывающих по рукам и ногам правил можно действовать свободнее и меньше беспокоиться о возможных последствиях.

И лишь для запертых вместе с пропащим человечеством Хранителей вся эта чернота была пуще пытки. Как можно совершить хоть что-нибудь значимое, если ты понятия не имеешь о масштабе возможных последствий? Зачем пытаться предотвратить грядущую катастрофу, если тебе вовсе невдомёк, чем она может в итоге обернуться, быть может новая беда, что возникнет при тушении пожара, на поверку обернётся другим пожаром, стократ большей силы? Никак и низачем. Сиди себе на жёрдочке и не чирикай.

И продолжай втихую гадать, что же стало если не причиной, то отправной точкой эпидемии слепоты среди тех, кто был от рождения лишён всякой возможности чем-либо заболеть. Избранные могли сменить негодное тело так же легко, как обычные человек меняет род занятий – придётся заново многому учиться, но тем интереснее завтрашний день. Если же прежняя профессия вдруг стала приносить больше хлопот, чем достижений – тем более хороший повод пересмотреть приоритеты. Искры не любили попусту покидать своих носителей, но эти бессловесные свёртки полей тем более никто не спрашивал. Избранный, расставаясь со своим носителем, забирал с собой его субъективный опыт, но одновременно оставлял и все прежние телесные недуги. Но ложная слепота Хранителей уж точно не относилась к таковым. Новорожденный избранный был по природе так же слеп, как и его древние прародители. Так что источником слепоты были не тела. И не сами искры, им недосуг было вдаваться в сложные хитросплетения человеческих сообществ, тем более им было не дано предугадывать их будущее. Причина лежала где-то в тесном промежутке между искрой и носителем, в точности там, где появился на свет он, несчастный Хранитель Вечности, отрезанный от Неё однажды, и вынужденный с тех пор гадать, отчего.

Случилось это не единомоментно, не в один злополучный момент, но тяжкой беспросветной волной, что пришла к ним ещё там, на Земле. Так на затерянный в океане одинокий остров приходит волна далёкого цунами. Сперва начинает приходить вода, будто бы вторя обычному приливу, вот только прилив является и отступает, тут же бурное течение с каждым часом только ускорялось, мутная вода подступала, поднималась, забираясь понемногу всё выше, всё дальше затапливая песчаные берега, тропические пальмы, погребая под собой уже из зелёные сопки потухших вулканов, пока не заливала собой кальдеру, покуда обречённый остров не скрывался под водой уже целиком, отдаваясь на волю глубоководных рыб.

Ему же, ослепшему Хранителю, только и оставалось с тех пор, что заворожённо наблюдать, как гаснут в небе последние отблески солнечного огня. И ждать, чем всё закончится.

Что рак-отшельник на дне морском может знать об источники вселенского цунами?

Но он не был раком-отшельником. Он был носителем чужеродной искры. И однажды ему был дарован отблеск просвета, там, наверху, мелькнуло на секунду нечто, дарующее если не надежду, то подсказку.

Недаром они с другими Хранителями потратили столько бесплодных усилий в бессмысленной попытке не допустить человечество к фокусу.

Подспудным чутьём рождённых в пустых и голодных пучинах Войда, их искры противились самой мысли приближаться к тем гиблым местам на краю старого звёздного скопления. Там скрывалось нечто, противное самой их дуальной природе – биологической и плазмоидной – а потому и естественному желанию оградить человечество от этой неведомой опасности, порождённой не их угасшим всевидением, но обыкновенным чувством самосохранения существа, одиноко просуществовавшего в пустоте сотни тысяч, если не миллионы лет.

Однако теперь, когда неминуемое уже случилось, Хранителям постепенно становилось понятно, что страх приближаться к фокусу и черная клякса ложной их слепоты истинно были единой природы. Кто-то из подобных им носителей искры рискнул приблизиться к фокусу и по итогу сгинул в кротовой норе его укрывища.

И кто-то – уже совершенно иной, пусть и носящий те же имена и лица – сначала вынырнул из огненных глубин иной браны в этом самом месте, однако не в том самом времени, когда начала подступать волна ослепляющего космического цунами.

Внутренний взор Хранителя подчиняется лишь строгим законам причинности, но гости из чужих таймлайнов им были ничуть не подвластны. Разрушая одним фактом собственного появления разом все первопричины и все последствия, Превиос вывела этот таймлайн из равновесия. Всё что могло пойти иначе – пошло не так, любые предсказания пали прахом, а каждое на свете событие отныне могло сместить баланс непрочных связей в любую из многоликих случайностей. Началось то, что Хранителя назвали Жёлобом – непредсказуемая, но одновременно и неудержимая лавина событий, ведущая неведомо куда.

Так постепенно беспомощные, ослепшие Хранители стали заложниками беспросветного своего фатализма.

Они не могли ничего поделать, но и не делать ничего они не могли, слишком ужасны были настигающие их обрывочные видения, слишком чудовищны были последствия любой возможной ошибки.

Потому его и изводила эта непреходящая слепота, что делала его, по-прежнему всесильного, по-прежнему избранного, по-прежнему Хранителя, обычным человеком, только в отличие от любого человека, он уже не мог удовлетвориться лишь простыми радостями и локальными достижениями тральщика-космача, белохалатника-студиозуса или корпоративной крысы с одного из великого множества человеческих миров.

Его изводила одна и та же зудевшая у него внутри мысль – однажды они прозреют, однажды лавина Жёлоба остановится сама собой, и тогда… что тогда?

Обрушится ли на них осознание собственного провала, всей истинной глубины той потенциальной ямы, в которую они совместно загнали несчастное человечество?

Ожидание этого было сродни особо изощрённой пытке.

Впрочем, лучше ужасное знание, чем ужас незнания. Если так подумать, хуже него не может быть ничего на свете. Что может быть горше осознания того, что он не провалился, но проспал, просидел в своём углу за скамейке запасных весь матч, не подозревая даже, что игра уже начата, и что даже финальный свисток уже близок, а он всё сидит, и сидит, и чего-то ждёт.

Так быть может, попросту не ждать? Ни грядущего прозрения, ни неминуемого провала. Тот же неугомонный Улисс, тоже слеп как крот, но это не мешает ему переть напролом, сподвигая могучей дланью собственной железной воли самую, казалось, ткань ригидного, неподатливого человеческого моря на новые свершения.

Что мешает ему поступать также, что меняет прочим Хранителям к нему в этом порыве присоединиться?

Для этого и нужно-то всего-ничего, только собрать волю в кулак и двинуться вперёд так же просто, как если бы он и не переставал видеть то, что видеть обязан, словно не было вокруг него столетий кромешной беспросветной мглы, а было лишь залитое солнцем пространство бесконечных возможностей.

По сути, почему он думает о собственной ложной слепоте как о тьме? Чем бесконечномерный яркий мир великой свободы отличается от черноты и беспросветности? Для него, Хранителя, по сути ничем. Так и так он оказывается неспособен свести все варианты к дискретному набору предопределённых шагов, там и там у него отняли способность предвидеть результаты собственных действий.

Но разве это повод для праздного недеяния? Если подумать, в темноте истинно слепой видит лучше зрячего, потому что это его мир, он к нему привык, по сути, он и не подозревает, что может быть иначе. И потому действует.

К несчастью своему, Хранители помнят, что иначе быть действительно может. Помнят они и о том, какова цена их слепоты. И потому даже делая первые свои осторожные шаги навстречу неведомому, они продолжали напряжённо ловить слабые отголоски своего грядущего прозрения, вслушиваться в самоуверенные порывы Ромула, в отчаянные усилия Превиос, в твердолобую стражу Симаха Нуари, в беззаветное служение Улисса. Все они пытаются сделать то, что могут.

Хранитель будет поступать так же. Пока однажды не прозреет, пока однажды вновь не почувствует впереди жаркое пламя грядущей Вечности.

Чо Ин Сон существовал в едином ритме со своим бакеном.

То погружаясь ненадолго в полудрёму шаткого баланса между двух миров – ревущей «физики» и вымороченного дипа, то вынужденно пробуждаясь ото сна навстречу новым бедам, требующим его срочного вмешательства.

Бакен, подобно измотанному разуму Чо Ин Сона, ходил ходуном, содрогаясь от ударов очередной приливной волны, но тем не менее воспринимал очередной вызов грядущего дня со стоицизмом, свойственным не механизмам, пускай сколь угодно сложным и предусмотрительно устроенным, но живым существам, в саму природу которых была заложена борьба со стихией.

Эти двое, если так посудить, вдвоём боролись с самой настойчивой и неподатливой материей в этой Вселенной – они сопротивлялись тем невероятным усилиям, с которыми сама метрика пространства, его базовая, нутряная топология отчаянно пыталась вернуть себе законное право решать, кому жить, а кому умереть.

Пока Чо Ин Сон и его бакен продолжали плясать на волнах взбешённой геометрии лёгким поплавком, уязвляющей занозой, кончиком иглы под ногтем у взбешённого универсума, пока они удерживали себя на самом краю распада, до тех самых пор человечество по-прежнему оставляло за собой шанс выстоять и продолжить борьбу за собственное существование.

Если же погаснет бакен, если даст слабину его контроллер, сразу же начнётся необратимый процесс выгорания обрушивающейся на квадрант Ворот Танно лавины огненного барража, открывая тем самым обратный отсчёт падению Барьера.

Именно ему всю свою сознательную жизнь служил Чо Ин Сон, весь тяжкий труд, все долгие вахты контроллеров Цепи были посвящены тому, чтобы скользящий в недрах дипа гипердодекаэдр оставался нерушим, спокойно мигрируя по веками заведённому маршруту.

Именно для этого Чо Ин Сона готовили – бесконечная тишина и спокойствие, редкие проходы конвоев, тихие, едва заметно проносящиеся мимо тени «Лебедей», лёгкий шелест вспучивающихся гравитационных волн, никакой тебе суеты, никакого тебе превозмогания.

Теперь всё стало иначе.

Рвущаяся на волю заёмная энергия, спущенная с поводка по воле Чо Ин Сона, не просто выжигала своим пламенем крадущиеся во тьме рейдеры Железной армады, это был лишь побочный эффект, невольный артефакт того подспудного сражения, что развернулось у самой поверхности никак не успокаивающегося файервола. Истинной причиной невиданного по своей силе огненного барража был процесс релаксации возмущённой присутствием бакена поверхности горизонта.

Этот же естественный процесс сглаживания пространства-времени при слиянии астрофизических коллапсаров обыкновенно занимал доли секунды, высвечивая в глубины космоса титаническую энергию процесса в виде неудержимых гравитационных волн звёздного масштаба. Энергия уходила, буря послушно стихала. Тут же крошечная, неизмеримо малая в космических масштабах песчинка бакена, которую давно уже должно было растереть в субатомную пыль, в кварк-глюонную плазму, развеяв её ничтожной плотностью по десятку кубопарсек, всё никак не желала сдаваться, скользя с волны на волну, из кучности во впадину и обратно, подобно тому как опытный наездник способен удерживаться на спине взбешённого скакуна, вопрос лишь в способности предугадать следующее движение, пересидеть ещё один рывок, и далее по кругу.

Чо Ин Сон и его бакен не были источником космической бури, не были они и его причиной. Однако они были его целью, крошечной юркой мишенью, на которую теперь были нацелены все главные калибры, припасённые этой Вселенной для развлечения собственных детей.

Фейерверк был очень ярким.

Пожалуй, поспорить с ним по выделяемой энергии смогли бы лишь сильнейшие квазары ушедшей эпохи космологического полдня, ещё немного, и будет достигнут эддингтоновский предел давления фотонов, формируя вокруг Чо Ин Сона огненный вихрь полярных джетов. К счастью для этой Галактики, необходимые для этого дела сотни тысяч лет непрерывного энерговыделения беглый бакен себе позволить бы никак не мог, поскольку предел всему этому ярмарочному фейерверку был вполне ясно и недвусмысленно положен – он будет длиться, пока цел бакен.

И пока жив Чо Ин Сон.

У последнего же с самого начала не оставалось ни малейших сомнений в том, что срок этот не только измерим и вполне конечен, но, что самое обидное, в реальности крайне недолог.

Сколько ещё будет длиться его и без того затянувшаяся вахта?

Корабельные сутки? Ещё стандартогод?

Кто знает. Его барахтанье на волнах штормящего горизонта и без того уже длилось куда дольше, чем он изначально рассчитывал.

Это же вопрос даже не его физической выносливости – рано или поздно от его мозгов останется лишь мёртвая губчатая амилоидная ткань, которую не оживит уже никакая премедикация и никакие костыли кортикальных имплантатов. Но на самом деле всё закончится куда раньше. Чо Ин Сон уже несколько раз ошибался в навигации, едва не свалившись с горизонта. Всё менее отзывчивой становится и инженерная начинка бакена – какими бы гениями ни были те летящие и те люди, что её проектировали, они не могли заложить в неё ресурс, достаточный для длительного пребывания на подобном нерасчётном режиме.

Потому дилемма была проста – очередной рывок гравитационной волны или технический сбой, неспособность контроллера вовремя среагировать на ситуацию или банальное падение мощности на работающих вне всяких пределов воротах накопителя.

Совершенно неважно, что это будет. Это станет неминуемым концом для них, Чо Ин Сона и его бакена. А значит и для всего Барьера в целом.

Пока же это не произошло – они будут продолжать сражаться.

Глава III. Инвариант

Сам космос вокруг неё словно стал другим с тех пор, как она побывала на чужой бране. Точнее, пространство как таковое – ничуть не изменилось, остались прежними звёзды, газопылевые облака, протопланетные диски и галактические туманности, они населяли этот мир задолго до неё и останутся на своём месте после того, как сотрётся самая память о том, что она когда-нибудь существовала. Но вот та пустота, в которой вся эта небесная механика творилась, она отныне ощущалась ею как нечто совершенно иное.

Не пронизанное полями связующее ничто классической физики, не скрученная гравитационным спазмом метрика геометрии пространства-времени релятивистской динамики, не зыбкая ряска виртуальных флуктуаций квантовой механики, и даже не бесконечно-глубокий океан натянутой на метрику самоподобного шестимерия вселенской голограммы, как это было принято полагать теперь, в эпоху царства теории высших симметрий, где не существовало уже ни законов, ни сил, ни полей, ни частиц, а одни лишь вездесущие колебательные моды единой и неделимой вселенской энергии, породившей, населявшей и однажды наверняка планирующей нашу вселенную уничтожить.

Таким она и привыкла видеть этот мир своим внутренним зрением – порезанный слоями торт, где у каждого уровня бытия был свой масштабный фактор, свои правила, навязанные нижними слоями абстракции, и свои присущие ему механики, которые непременно будут переданы наверх по цепочке – от базовых ячеек пространства и фундаментальных струн по галактические сверхскопления, итого семьдесят с лишним порядков величины начиная с планковской длинны и заканчивая размерами наблюдаемой в радиотелескопы ранней Вселенной реликтового горизонта.

Всё это её всеобщее знание оказалось ложью. Точнее, не совсем так, подобное восприятие мира, данное ей в ощущениях обратилось горькой полуправдой, тем более обидной для носителя плазмоидной искры, что воспринимала мир вокруг не через обманчивые сигналы биологических рецепторов и несовершенство нервных центров, дарованных нам матерью-природой, а напрямую, резонансами тончайших полевых сборок на всех возможных длинах волн от радиуса электрона до килопарсеков включительно. Тридцать порядков величин, казалось бы, как с таким врождённым инструментарием ошибиться.

Но она ошиблась. Они все ошибались.

Великие возможности и дарёное знание всегда помещают тебя ровно на полпути между двумя неизбежными ловушками: с одной стороны избранный почти всемогущ, всесилен и воля его непреклонна даже для других носителей искры, с другой же бездонная пропасть его знания о мире на поверку добыта не великим трудом и не выстраданной цепочкой проб и ошибок, потому рано или поздно окажется, что все они, Соратники, Хранители, Воины, как ни назови, лишь изображают всезнание, лишь принимают героическую позу атланта, на чьих расправленных плечах зиждется небесная твердь. В реальности же сделай шаг – и покатились, твоя неминуемая ошибка одновременно продемонстрирует всему миру твою всесокрушающую глупость и твоё же фундаментальное бессилие, такое же нелепое, как любой космический фейерверк от Большого Взрыва по Большой Разрыв включительно.

Можно сколько угодно рассуждать от том что без детонации очередной сверхновой Вселенная так и осталась бы бедной металлами безжизненной топкой по переплавке водорода в гелий, у которой разумные формы до сих пор бы представляли одни лишь самовлюблённые плазмоиды, однако не нужно быть избранным, чтобы понимать, что на самом деле у этих детонаций вовсе нет цели, только причины и следствия.

Можно сколько угодно любоваться дисками юных галактик, но не на роль колыбели жизни готовила их природа, напротив, в толчее непрерывных царящих там космических катастроф зародыши жизни, помимо исключительных случаев, попросту не успевала вырасти во что-нибудь значительнее рибонуклеиновой пены первичных репликаторов, регулярно стерилизуясь до самого планетарного ядра очередным близким гамма-всплеском, а то и банальным импактом о случайно пролетевшую мимо планетезималь.

Точно также и в большинстве примеров так называемого знания так называемой предопределённости, признавалась с горечью себе она, самозваные избранные на поверку оказывались лишь слепыми жертвами нелепой случайности, ошибки выжившего, оказиональной логики бытия, в котором то что мы здесь – уже веское доказательство нашей обязательной непогрешимости. Мы прошли столь долгий путь, всё преодолели, всех распугали, столько пространства покорили – любо-дорого. А значит, мы и правда всесильны. И всеведущи. А ошибки какие если и допускаем, то непременно тотчас сами исправляемся. Способен ли избранный создать механизм, который не сможет исправить в случае поломки?

Дураки. Даже горькая судьба Матери ничему их не научила.

Она вовсе не помнила Землю, хотя впервые осознала себя ещё на ней. И дело тут было даже не в нелепой природе эффекторов, способных зажигать и гасить звёзды, но не сподобных попросту удержать от распада собственные летучие воспоминания, тотчас вытесняемые очередной нахлынувшей информационной волной окружающего людского моря. Однако ей бы и самой не хотелось помнить то, что там произошло. Время смерти было трагедией не только для оставшихся в вечном одиночестве людей, оно стало стократ трагедией для немногих избранных, которым пришлось не столько прочувствовать гибель Матери, сколько непосредственно в Её убийстве поучаствовать.

У них как будто и правда не было иного выхода, живая планета сходила с ума, поневоле унося с собой за порог безумия и всех своих детей. Так они думали. Ромул думал, Улисс думал, наверняка вторила им и она.

Ромул первым осознал всю чудовищность содеянного, навеки удалившись от дел, как только волна поднятого космического цунами хоть немного рассосалась.

Теперь настала и ей пора осознать свои ошибки. Появившись на пути Симаха Нуари тут, на этот самом месте, она не просто ослепила Хранителей и сбила с пути летящих, которые из мудрых наставников сделались вдруг для человечества презренными спасителями. Она навеки выдернула из самой этой временной линии ту ось, вокруг которой она вращалась. Большой Цикл закончился, едва начавшись. Тысячелетия пути сократились до столетий, намертво замкнутых на себя в самопожирающем водовороте. И вот теперь настала пора его покинуть.

Удивительно, но чтобы осознать это, ей потребовалось куда больше, чем несчастные столетия слепоты. Там, в недрах чужой браны, одинокая и потерянная, её искра провела стократ больше времени, и да, всё это время ушло у неё на одну-единственную задачу.

Вслушиваться в окружающую её пустоту.

И пустота эта, вне всяких сомнений, отвечала ей взаимностью.

В отличие от ложного вакуума, в котором привыкли жить искры, в отличие даже от кромешной черноты Войда, в которых зародилось по крайней мере одно из двух нависших над Сектором Сайриз жадных чудовищ, пространство иной браны было по-настоящему пустым, оставаясь таким с самого начала эпохи экспоненциальной инфляции – с момента первичного расслоения бран. И пока у нас выгорал инфлатон и рекомбинировала первичная барионная материя, оставив после себя лишь жалкие остатки того, что позже обернётся аксионными гало и понемногу загорится в их кучностях молодыми звёздами, на иной бране процесс рождения новой Вселенной позволил сформироваться лишь нелепым облакам холодного нейтринного конденсата, навеки вмороженного в пустоту пространства.

Истинную пустоту, единственные макроструктуры в недрах которой составляли отныне лишь первичные коллапсары – последние остатки артефактов инфляционной эпохи. И вот в этой тишине и пустоте, где не было даже квантовых полей, а значит и их лаже фантомных осцилляций, она провела бесчисленные эпохи, сравнимые со всей историей человечества как вида – совсем немного по меркам их дарёных искр, невероятно долго по меркам даже самых древних Избранных.

Попутно научившись слушать.

И теперь, когда она вернулась к самому началу, здесь, в тени идущего на них огненного цунами, она наконец осознала всю глубину своего прежнего невежества и собственной самовлюблённой слепоты.

Моментом откровения для Превиос стало случайное рандеву на Квантуме с профессором Танабэ. Тот неустанно и требовательно всё что-то у неё выспрашивал, поминутно сыпля бессмысленными для её биологического уха терминами и требуя в ответ сатисфакции. Превиос тогда лишь вяло отмахивалась в попытке невнятными пассами попытаться обрисовать то, что в вербально форме формулироваться никак не желало. Мир без движения, мир, погружённый в идеальную пустоту, мир без масштабов, навеки застрявший в тупике идеального баланса там, где нам только снились сказки про «антропный принцип» и «тонкую настройку», последнее убежище дурака.

И только впоследствии, когда она наконец осталась наедине с самой собой, до неё, наконец, дошло.

Она никак не могла взять в толк, чего от неё хотел профессор, не потому что не владела терминологией или иначе мыслила, то и другое никогда не служило для эффектора барьером для успешной коммуникации, напротив, ей даже так было порой удобнее – подстроиться под образ мысли собеседника, перенять его понятийный аппарат, буквально по локоть забраться тому в голову, чтобы вволю там на досуге покопаться. Тут же причина отсутствия взаимопонимания лежала в совершенно иной плоскости.

Там, где она в простоте выживала, постигая законы чужой браны исключительно ради текущих целей, профессор Танабэ разом увидел за косноязычными её описаниями целый простор новых возможностей. Где она испытывала лишь острый голод в тенётах окружающей ледяной пустоты, лишённой даже едва теплящихся остатков древнего реликта, собеседник увидел новую физику, новые пределы, в конце концов, новую жизнь.

Пусть совсем не такую, к какой мы привыкли. Но что есть привычка, если не косность сознания?

И вот она здесь, на том самом месте, между пузырящимся остатком несчастной Альционы D и злополучный фокусом, по-прежнему в своём собственном теле, протягивает в пространство призрачные лучи собственной искры, словно незрячий в тщетной попытке нащупать опору в окружающей пустоте.

Но нет! Какая же это пустота!

В отличие от одиночества чужой браны, здесь вокруг неё беспрестанно пульсировала столь плотная и горячая энергия, что можно было обжечься. Чуть меньше трёх кельвин микроволнового реликта? Один актом на кубический сантиметр? Для сегодняшней Превиос межзвёздная среда представлялась ничуть не менее населённой, чем скручиваемое неудержимой аккрецией коллапсирующее под горизонт кристаллическое ядро закритической нейтронной звезды. Там, на чужой бране, она могла годами нестись сквозь пространство с единственно возможной в тех краях скоростью – скоростью света – и не столкнуться по пути ни с чем вовсе.