Брошенец

– Что вы хотите со мной сделать? – спросил я, с трудом заставив себя быть спокойным.

– Вполне можешь остаться целым и невредимым, если откажешься от показаний насчет абортов в детдоме, – произнес один из них между чавканьем жвачкой. Бесполезно было доказывать им что-либо, и отказаться от показаний – предать Любочку, память о ней, ее мучительную смерть и гибель безвинного нашего ребенка. Бесполезно было просить их о пощаде.

Тщетно пытался я вырваться или хотя бы встать на ноги. Их было трое, дюжих мужиков с бычьими шеями против четырнадцатилетнего подростка, даже такого сильного и крепкого, как я. Ничего я не мог сделать! Скрутив мне руки за спиной, они молча делали свое дело, за которое им кто-то, имеющий отношение к детдому, хорошо заплатил. Предупредив, что если пикну хоть слово про аборты, мне конец, они вышли, а я, почти без сознания, остался лежать на бетонном полу.

Месяц я мочился кровью и залечивал отбитое тело. Тем временем суд состоялся, и меня отправили в колонию для несовершеннолетних преступников, из которой я мог выйти в восемнадцать лет. На суде я признал убийство Макарьевны, и твердо стоял на своем, доказывая, что аборты в детдоме действительно были сделаны. Меня в наручниках привозили в детдом, где я показал комнату, где происходило это черное дело, и отверстие в окошке, откуда я наблюдал за происходящим. Но, как я ни спрашивал следователя и адвоката, мне ничего не удалось узнать о судьбе Любочки.

Однако наказание было гораздо мягче, тюрьмы для несовершеннолетних преступников я все-таки избежал. Да и дедушка постарался, отнес все-таки мое заявление в прокуратуру и все объяснил. Я думаю, что директору детдома и иже с ними мало не показалось.

Прошло некоторое время, и я стал получать письма от дедушки. Как же я был рад каждому письму! А уж когда меня вызвали к коменданту и объявили, что ко мне на свидание приехал дед, я не помнил себя от счастья! Мне так и сказали: твой дед.

Увидев его, я бросился к нему и обнял его. С тех пор мы считали друг друга родными людьми и мечтали, что я в восемнадцать лет освобожусь, и мы славно заживем в нашем домике. Дедушка привозил мне пряники и карамельки, иногда сгущенку, которую я очень любил. Один раз он привез мне что-то в термосе. Я открыл и, о, чудо! Там было мороженое!

– Специально для этого термос купил, чтоб не растаяло, – с довольной улыбкой, видя, как я рад, произнес дедушка. Он заставлял съедать гостинцы при нем, зная, что после того, как я вернусь в камеру, у меня это богатство сразу отберут «смотрящие».

На зоне я не терял времени даром и, по настоянию деда, заканчивал школу, много читал, при чем, все подряд, что попадало в руки. Очевидно, моя неизвестная мать заложила во мне таланты к обучению, и я буквально глотал науку, английский давался мне настолько легко, что я попросил учителя дать мне дополнительную литературу и занялся доскональным изучением языка. Одновременно учился рабочим специальностям, поэтому имею руки из нормального места.

Время незаметно летело, мне исполнилось шестнадцать. Я вырос в здорового и сильного парня, почти мужчину. Все шло более-менее нормально, но однажды на очередном свидании с дедушкой я заметил, что он бледен и вообще нездоров. Я спросил его, в чем дело. Может, ему денег на питание не хватает, тогда лучше пусть приезжает без гостинцев, только приезжает.

Но дедушка все отнекивался, мол, устает с огородом и ждет-не-дождется, когда я, его помощник, буду освобожден. Однако на следующем свидании он выглядел еще хуже, был совсем подавлен, кожа отдавала желтизной. Чувствовалось, что он еле держится на ногах. Я заставил его рассказать всю правду, и был шокирован и просто убит. Дедушка мой смертельно болен, у него рак.

– Вряд ли я смогу еще приехать к тебе, – грустно произнес он. – Человек предполагает свое, а Бог располагает своим. Я распорядился, чтобы соседка взяла на себя все хлопоты с похоронами, чтобы меня похоронили возле жены и сына на нашем кладбище, там и найдешь меня, когда освободишься. Я оставил тебе немного денег на сберкнижке, как освободишься, получишь, чтобы на первое время хватило на еду и одежду. И еще, – он достал из кармана конверт и отдал мне его. – Вот, отдашь начальству на сохранение. Я переписал на тебя свой домишко. Так что у тебя теперь есть свой дом, береги его на память обо мне.

Он вдруг заплакал, я за ним, мы обнялись и долго плакали оба. То я уговаривал его еще лечиться, дождаться моего освобождения, то он просил меня держаться подальше от всякого зла. Так мы сидели, пока за мной не пришли. Я навсегда запомнил ссутулившуюся от болезни спину моего дедушки, и то, как он в последний раз повернулся и грустно помахал мне рукой.

Меня не отпустили ни навестить смертельно больного дедушку, ни на его похороны, о которых мне сообщила соседка. Я очень болезненно пережил эту утрату, долго грустил о дедушке, и вспоминаю его до сих пор с большой добротой и печалью. Оказалось, что за всю мою жизнь он был единственным родным для меня человеком.

Я снова остался один и бился в одиночку со своей злобной мачехой-судьбой. Подошло время моего освобождения, мне почти исполнилось восемнадцать. Примерно с полгода назад в нашем бараке появился мальчишка, сирота из детдома. Разговорившись с ним, я узнал, что он такой же брошенный, как я, только где-то в сквере на лавочке его оставила мамаша-кукушка. Мальчишка попал на зону за драку с поножовщиной, которую устроил во дворе школы. Он вообще отличался нервным, даже злобным характером. Жизнь на зоне требовала строгого соблюдения иерархии, иначе она могла превратиться для зэка в ад. Мальчишка, не смотря на мои увещевания, подчиняться не собирался никому, лез в драку за каждую мелочь.

Он был детдомовец, и я чувствовал к нему своего рода солидарность и желание не давать его в обиду. Я постоянно заступался за него, но старшие по иерархии не собирались долго терпеть его не соответствующее тюремному уставу поведение. У меня, не смотря на мою осторожность и желание ни с кем не связываться, и так имелся злейший враг, здоровило, сила которого уступала только моей силе, и он знал об этом, поэтому мы не доходили до крайней степени вражды, в основном благодаря моей осмотрительности и хитрости. Все страшились и ненавидели его.

Однако, когда мне пришла пора освободиться, он решил, что я мало посидел. Так на малолетке зачастую поступают со злейшими врагами, когда хотят взять реванш за нанесенные в прошлом обиды.

Мальчишка чем-то особенно насолил старшим. У зэков к таким жалости нет, и его решено было «взять на хор», то есть «опустить» сразу несколькими «зэками». Я узнал об этом в тот день, когда завтра уже должен был получить документы и выйти на свободу. Я понял, что из-за маленького гаденыша мне не избежать столкновения со своим врагом, однако и отдать его на растерзание не хотел, так как обычно после такого акта «опущенные» надолго попадают на больничную койку.

В тот ненавистный день должна была состояться общая помывка. Когда я вошел в моечную, те, кто собирался расправиться с пацаном, были уже в сборе и требовали, чтобы перепуганный пацаненок снимал штаны. Сначала я мирно попросил простить еще раз мальчишку.

– Тогда ты снимай штаны, – загоготал мой враг. Это было сильнейшим оскорблением, после чего последовала драка между нами, быстро переросшая в массовую. Дрались всем, что попадало под руку, как всегда, жестоко и не жалея друг друга. Я увидел, как мой враг вытащил заточку и пошел на меня. Помню его красные, выпученные от смертельной злобы глаза. Я изо всей силы отшвырнул его от себя. Он отлетел и головой изо всех сил ударился о батарею. В это время в моечную ворвались охранники и скрутили нас. Оказалось, что мой враг скончался от удара головой тут же, на месте. В драке погиб и вредный мальчишка, который решил, что ему тоже можно почесать свои тонкие ручонки о сытые морды «смотрящих».

Мне исполнилось восемнадцать, поэтому получил я сполна – двенадцать лет строгого режима, и плавно перетек во взрослую тюрьму. Тюрьма – это испытание личности на прочность, это ежедневные лишения, голод и несправедливость. Ты вынужден общаться с теми, кто тебе противен или кого конкретно ненавидишь, с теми, кто стремится подавить тебя, издевается над тобой.

Здесь дикая ненависть ко всем и всему. Здесь очень важно знать правила и кто вообще рядом с тобой. Надо так четко соблюдать все правила, чтобы не попасть в низший разряд «опущенных». Уйти некуда, здесь сплошной экстремал. Когда ты попадаешь сюда, сначала тебе не верится, что в таких условиях можно вообще выжить, но потом приходишь к выводу, что тебе придется жить так весь свой срок.

Кому повезло вырваться наверх и подмять под себя остальных, начинает считать тюрьму родным домом. Здесь все построено по принципу «человек человеку волк», каждый выживает сам, как может, или не выживает вообще. Если ты слабак, тебя могут не просто «опустить», а смешать с землей, и даже фекалии по сравнению с тобой будут казаться золотом.

Тюрьма – полный беспредел и борьба за выживание, здесь многие просто не дружат с головой и по степени жестокости превосходят зверей. Все, что здесь происходит, сначала наводит ужас и холодит кровь. Затем те, кто поумнее, кое-как осваиваются и начинают жить по принципу: оставь своего врага вместе с его дерьмом и не выясняй с ним никаких вопросов. Здесь ты воистину начинаешь осознавать цену свободы и самой простой жизни на воле.

Мое отчаяние, когда я попал в тюрьму, было беспредельным.

– Почему я, почему именно я оказался в такой ситуации? За что мне выпала такая неблагодарная судьба? – спрашивал я себя. Сутками я сидел в своем углу с разбитым сердцем, и злоба на судьбу, на жестокий мир, на бросивших меня родителей, на всех людей вообще переполняла мою душу.

Я ненавидел тюрьму с ее жестокими порядками, работой с утра до ночи под конвоем тюремщиков, ненавидел свободу, которой был отвержен с самого моего несчастного рождения, справедливо считая тюрьмой и Дом ребенка, и детдом. Я по-прежнему ненавидел Макарьевну, из-за нее все началось. Родителей, бросивших меня и ходивших где-то по земле. Я ненавидел всех врачей, делающих аборты, родителей, бросающих детей, Макарьевных, издевающихся над сиротами, и этот мир, и эту жизнь. Я ненавидел всех! И я решил, что, когда выйду из тюрьмы, буду мстить этому миру за свою изломанную судьбу, за убитых абортом Любочку и своего ребенка.

И я еще больше полюбил чтение. Оно уводило меня совсем в другую страну, будоражило и вызывало мечты. Я шел за героями, всегда оказываясь в роли мстителя. Не имея возможности изменить судьбу, я жил в книгах совсем другой жизнью, чем та безликая и тяжелая жизнь в тюрьме. Очень жаль, что книг в тюрьме было так мало, и получить хорошую книгу для чтения было проблемой. Я часто попросту приставал к охранникам с просьбой принести почитать хорошую книгу, постепенно некоторые привыкли к моим просьбам и стали откликаться.

К концу тюремного заключения у меня была просто фанатическая ненависть к людям, полная отстраненность от окружающего мира и равнодушие к тому, что в нем происходит. Я никого не интересовал, и меня никто. Что из меня могло вырасти в таких условиях, то и выросло. У меня не было ни Бога в душе, ни жалости к другим. Тюрьма окончательно сломала меня, сделала мрачным и нелюдимым. У меня не было друзей и почти не было врагов. За свою силу и жестокость я получил в тюрьме кличку Бешеный.

Когда я вышел из тюрьмы, то решил противостоять этому миру, который не принял меня. Я стал презирать его самым глубоким презрением. Душа моя стала черствой и закрытой.

Получив необходимые документы, я вышел за ворота тюрьмы. Я знал, куда мне идти, ведь у меня был свой домик, доставшийся мне от моего доброго дедушки Ивана. Но там меня постигло разочарование. Домик был сожжен дотла. Не имея хозяина, он, скорее всего, был заселен либо бомжами, либо цыганами, которые в пьяном угаре сожгли его.

Я долго стоял возле своего сожженного жилища, вспоминая дедушку и наше недолгое общение. Шестнадцать лет прошло, как он накормил меня, умирающего от голода, приютил меня, потерявшегося в своем отчаянии, не прогнал меня и не сдал в милицию, когда узнал, что я убийца.

Мне исполнилось тридцать, но мне так хотелось снова обнять его щуплое тело, услышать его тихий голос. Все всплыло во мне горькой памятью, и я отправился на местное кладбище. Я долго искал его могилу, пока какой-то рабочий не разъяснил мне, что старые заброшенные могилы находятся в дальнем углу. Я отыскал покосившийся крест с полуоблезшей деревянной табличной, где еле различались его имя и фамилия, дата рождения и смерти. Попросив инструменты у рабочего, привел могилу в относительный порядок, решив, что в ближайшее время, как только устроюсь, все здесь покрашу, поставлю лавочку и посажу цветы.

Я устроился работать на рынок грузчиком, даже не надеясь искать работу в более приличном месте, однако вскоре удалось найти работу на стройке коттеджного конгломерата. Помогло то, что в зоне подростком я не сидел сложа руки, а учился. Сняв на окраине города у одной бабульки летнюю кухню, больше похожую на сарайчик, я решил, что окончательно устроился. Впоследствии я собирался заново выстроить домик дедушки Ивана и переселиться туда.

Планов было много, но многолетнее пребывание в тюрьмах наложило свой отпечаток. Пройдя такие жизненные испытания, я порой был не в состоянии разрешить обычные бытовые проблемы, с трудом сходился с людьми, во многих ситуациях не знал, как вести себя, был замкнут и эмоционально довольно беден. Не смотря на естественный темперамент, мои эмоции были зажаты где-то внутри меня, я не умел сопереживать и сочувствовать людям и не мог ориентироваться в этом жизненном потоке.

Не имея опыта обычной жизни в семье, я никому не доверял, не умел радоваться общению с людьми, кого-либо любить. Я не хотел иметь ничего общего с выходцами из тюрем, но и вписаться в нормальную жизнь не мог. У меня не было никаких привязанностей, кроме чтения. Я записался в библиотеку и по вечерам буквально заглатывал книги. Жизнь продолжалась, но мой взгляд на нее был скорее тюремным.

Не смотря на то, что я зажил обычной человеческой жизнью, моя ненависть к людям, возникшая у меня с детства, и желание мстить так и не прошли. Я не любил людей и видел в них все только плохое, что мне пришлось пережить. Что-то было внутри меня, какая-то глубинная агрессия, как звериная правда, точила меня изнутри, до поры до времени не давая выхода.

После убийства Макарьевны мне не хотелось убить даже воробья, но, когда мне встречались люди, в которых сверху вроде полный глянец, а внутри, когда копнешься, жадность и мерзкость копошатся змеями, норовя вылезть наружу, я еле сдерживал себя, чтобы не наброситься и задушить. Что-то во мне сломалось за эти годы, что-то было плохо. Все эти годы моей подругой была ненависть, и я не мог избавиться от этого негатива. Подсознательное желание мести сам не знаю, кому, жило во мне постоянно и, наконец, нашло свою почву. Случай решил все.

Однажды ко мне подошли двое вполне солидных парней и предложили поговорить в кафе неподалеку. Пройдя через тюремные нравы, я сразу насторожился, но на разговор согласился, зная, что осведомленность – это половина победы. Сначала разговор шел окольными путями о том, о сем. Но потом мне напрямую предложили заняться киллерством высокого ранга, то есть стать снайпером для устранения неугодных. Они знали о моем прошлом и даже о моем поведении в тюрьме и моем характере. Мне была обещана высокая оплата и заграничный паспорт на чужое имя после нескольких дел.

Я пообещал подумать, и мне дали на раздумья всего три дня. Эти три дня были днями мучительных раздумий, в результате которых я дал согласие. Две недели меня обучали, больше мне и не нужно было. Уж на что, а на плохие дела у меня просто талант.

Мое первое дело было нетрудным. Объект был от меня довольно далеко, но руки у меня все-таки подрагивали. Однако дело свое я сделал чисто, получил хорошую оплату и, как обычно, продолжал работать на стройке. Постепенно я привык, и устранение чьих-то проблем стало для меня обычным делом. Эмоций по этому поводу у меня не было никаких, я не любил людей, и их боль и трагедия были мне безразличны. Киллерство стало моим призванием, я словно обладал какой-то таинственной силой, так хорошо и чисто у меня получалось.

Одно было плохо: я понятия не имел, что будет со мной завтра. Попаду ли я в тюрьму снова, теперь уже, скорее всего, до конца жизни. Или устранят меня, как свидетеля убийств. Или все-таки мне удастся заработать денег и уехать жить за границу, приобретя жилье в каком-нибудь далеком уголке планеты.

Реальным оказалось первое, и я даже не удивился, когда снова оказался в тюрьме. На этот раз за неимением веских доказательств на пятнадцать лет, хотя все шло к пожизненному. Но уже не было того молодого отчаяния, а сосредоточенная мысль покинуть тюрьму как можно скорее, то есть, бежать.

Почти с первого дня я приступил к разработке своего плана. Мне сказочно повезло: я попал в тюрьму, где разгильдяйство и подкупы охранников были обычным делом, где зэки, имеющие хоть маломальские деньги, могли жить, как хотели.

И повезло еще раз очень крупно. Я познакомился с охранницей, строгой женщиной приблизительно моих лет, ростом под два метра, здоровой и сильной. Ее боялись все, но и ее доброта к тем, кто слабее, была щедрой.

Для начала я попросил у нее какую-нибудь книгу по английскому языку, чем вызвал ее искренне удивление. Я засмеялся и сказал, что, находясь полжизни по тюрьмам, можно выучить и китайский. Она стала приносить мне книги. Затем мы стали в ее ночную смену уединяться на пару часов, а позже и заниматься любовью. Из родных у нее была только почти взрослая дочь, в остальном она была тоже одинока.

Я сразу сообразил, какая редкая удача сама приплыла ко мне в руки. Мой дикий темперамент и габариты сделали свое дело, и нам было хорошо вдвоем. Она помогла мне бежать, каждый раз, как ее вспоминаю, говорю ей спасибо. Она была романтичной, и под конец сказала мне: «Если тебе станет совсем черно на душе, посмотри в небо. И увидишь в ночном небе звезды, а в дневном солнце. И поймешь, что это не конец, а только начало, твое трудное начало».

Больше я с ней не встречался, чтобы не выдать ее. Она переправила меня к своему знакомому, бывшему сидельцу этой тюрьмы, старому леснику. Потом меня свели с Гуем, которому нужен был некто сильный и выносливый, и я ушел сюда, в это глухое место. Позже появились Ли и второй китаец, Чон. Тот, который погиб. Поначалу Гуй решил, что он над всеми начальник, так что пришлось все поставить на свои места. Теперь у каждого из нас своя роль.

Позже мне снова предложили заняться киллерством, но в другом варианте, в том, о котором ты знаешь. Я решил выжать из своего пребывания в тайге как можно больше денег, чтобы уйти отсюда за границу нелегально. С деньгами в любой стране дорога широка, и я собирался добраться до какого-нибудь теплого уголка на земле, где осел бы до конца своих дней. Я оказывал услуги тем, кто в угоду своим алчным амбициям заказывает убийство близких и не очень людей. Я и сейчас удивляюсь, как нормальные мужики решаются послать своих жен, тещ, падчериц на такие муки. Они что, хуже зверей? Звери убивают сразу, а эти…, эти сами любовались бы муками своих близких.

Заказы были даже от женщин. Одна заказала свою падчерицу, другая мать, третья сводную сестру. И один отцепродавец заказал своего родного отца. Жестокие монстры! За бизнес, квартиру, наследство готовы горло друг другу перегрызть.

– А как же они оправдываются перед законом и родичами? – вдруг подала голос Люба.

– Никак. Исчез человек – и все. Мало ли их, пропавших. Я в свое время читал статистику, так вот: каждый год в России бесследно пропадает около двадцати тысяч людей. Представь себе: каждый год население маленького городка! И где они? Не в космос же улетают?

Люба не знала, что именно поразило ее в его исповеди. Но то, что он говорил об убийствах так просто, вдруг взорвало в ее душе чувство протеста, возмущения, неприятия. Она повернулась к нему, забыв о привычном страхе и не в силах сдержаться, дерзнула сказать:

– А сейчас ты смог бы убить меня? Или, допустим, нашего ребенка?

– Сейчас нет. – Он удивленно посмотрел на нее, словно читая ее мысли. – Но в припадке злобы я боялся бы, чтобы старые инстинкты не вспыхнули во мне. Отвечу честно, что мне порой трудно контролировать свои эмоции. Но я уверен, что со временем это пройдет. Просто я слишком долго находился в этом состоянии. Слишком, – задумчиво произнес он.

– Постарайся выбить из своего сознания, уничтожить этот порок и всякую мысль об убийстве.

– Я убиваю людей не потому, что имею этот порок, я не маньяк. Для меня это мой заработок, поэтому необходимость.

– Ты считаешь себя особенным? – Люба едва сдерживалась, чтобы не нагрубить ему.

– Нет, идиотом, – засмеялся он. – А если серьезно, то жертвой этого ублюдочного мира, где, если не прольешь чью-то кровь, прольют твою. И ничего не добьешься, не проливая крови. Где все считают себя правыми, а кровь рекой льют.

– Я добилась многого, не проливая кровь.

– Добилась, и что? Чуть на кол не села? Тебя предал самый близкий человек, а мне в свое время помог совершенно чужой.

Оба вздохнули.

– Я сейчас ничего не могу гарантировать не только тебе, но и себе, – продолжил он. – Я даже жизнь не могу гарантировать ни тебе, ни себе. Но очень хочу, чтобы мы остались вместе и постепенно стали счастливыми.

Непонятная тяжелая подавленность зародилась в душах обоих, и они надолго замолчали.

– Все эти годы ты не выходил из тайги? – тихо спросила она.

– У меня есть место, где я вижу того, кто меня всем снабжает. Этого мне достаточно. Переходы с китайцами тоже являются источником продуктов и денег. Так что в основном все в порядке. Ради предотвращения очередной беды я не общаюсь с людьми.

– И как тебе здесь?

– Когда я здесь оказался, то, наконец, ощутил чувство свободы от людей и зажил полной удовлетворения жизнью. Волею судьбы я с рождения не общался с природой, а после многих лет тюрьмы первое время ощущал в этих, куда более полезных условиях, настоящую радость и невыразимое чувство покоя и безопасности. Не затхлый тюремный воздух, а свежесть окружала меня. Не серые бетонные стены, а простор. Не угрюмые озлобленные лица, а деревья, солнце и звезды. Я пил не жутко воняющую хлоркой воду, а кристально чистую из родников, ел не тюремную баланду, а свежее мясо. И это было счастьем для меня, мало что хорошего видевшего в этом мире.

И я был счастлив. И то, что я почти недосягаем для закона, делало мою жизнь еще осмысленнее и ярче. Здесь я понял, что такое жизнь вообще. Я никуда не спешил, ни о чем не переживал и не злился понапрасну.

Здесь я нашел ответы на многие вопросы. Я наблюдал, как зимой крупными хлопьями падает снег, а в морозы на деревьях сверкают снежинки, и понимал, что на земле не так уж плохо без людей. Я люблю встречать летние утренние рассветы и наблюдать, как в дождливый день с веток стекают капли. Мне нравится смотреть на суету муравьев и полет шмелей, токование глухарей и беличью суету на соснах. И мне очень нравится шорох осенней листвы. Возможно, ты не поверишь, – улыбнулся он, – но я заядлый грибник. Это несравненное удовольствие, когда ты долго бродишь по лесу и вдруг находишь полянку белых или подосиновиков. Я даже ловил себя на том, что в этот момент смеялся от удовольствия и испытывал полное душевное равновесие.

– Это так не сочетается с тем, чем ты зарабатываешь деньги, – с сожалением в душе произнесла она.

– Ну, это спорный вопрос. Представь себе, что хирург делает операцию, и пациент умирает. Человек на войне знает, что каждую минуту может умереть, но воюет. Мясник забивает животных на мясо. Зверовод сначала разводит зверьков и даже берет их в руки и ласкает, но потом массово забивает ради шкурок на шубку для богатенькой дамы. Я тоже делаю свою работу, зарабатываю деньги, и это кому-то нужно. Только не думай, что я это приветствую. Я не размышляю о нюансах и тонкостях своего заработка, и всегда все делаю в одиночку, сам за это и отвечаю.

– Все это называется цинизмом и геноцидом, – осмелившись гневно посмотреть на него, сказала она.

– Разве в мире все не построено на цинизме, геноциде, нулевой ценности жизни? Все построено на смерти, даже вера в Бога!

– Тогда представь себе: ты меня любишь, и я тебя. И вдруг какой-то наш враг выкрадывает меня и убивает. Каково тебе и мне? Как тебе пережить это? Каково сейчас моим детям и маме?

– В этом вини не меня, а своего подлого муженька.

Он начал закипать, и она, испугавшись, решила прекратить разговор. Некоторое время они молчали, не приближаясь друг к другу.

– Нехорошо, что я рассказал это тебе, – произнес он и посмотрел ей в глаза. – Этот разговор не нужен тебе.

– Ты ошибаешься, – мягко сказала она. – Рано или поздно в жизни человека наступает момент, когда ему просто необходимо сказать все.