Брошенец

А время шло, и весна уже почти отпировала.

 6.

Теплый весенний дождик постучал в маленькое оконце избушки и убежал. Запахи цветов, молодой травы и цветущих деревьев насыщали воздух умопомрачающими целебными ароматами, птицы не переставали петь даже ночью. Где-то невдалеке соловей каждую ночь выводил сложнейшие рулады.

– У меня к тебе есть одна большая просьба, – сказал Любе Василий после обеда.

Они вышли на улицу и сели на бревно.

– Я хочу, чтобы мы, отодвинув каждый свое прошлое, забыв о том, что ты у меня в плену, что ты не любишь меня и хочешь уйти, прожили с тобой хотя бы два дня, как муж и жена, любящие друг друга. Пусть это будет игрой, но пусть оно будет. Я так хочу. Но если только ты сама будешь согласна. Все зависит от тебя. После этого я уйду, возможно, в последний раз. Если все будет нормально, через неделю мы, скорее всего, покинем это место и Россию вообще. Нужно уходить, пока проход не обнаружен.

Он положил тяжелую руку ей на плечо и посмотрел на нее выжидающе, Люба же смутилась, не зная, что сказать. До сих пор она была пленницей и лишь выполняла его команды, теперь же она должна на два дня стать его полноправной женой. Как ей вести себя с ним, чтобы не прогневить его, не разбудить в нем дремлющее чувство злобы и жестокости?

– Я подумаю, – сказала она просто. – До вечера, а потом скажу тебе.

Вечером он снова задал ей тот же вопрос.

– Я согласна, – ответила она. – Но на это время тебе придется снять с меня цепь.

– Ты убежишь, – произнес он, сузив глаза. Оба подумали о том же.

– Даю слово, что не убегу, – твердо сказала она, осмелившись посмотреть ему прямо в глаза. – Я умею держать слово. И еще. Сегодня ты должен спать отдельно от меня, и без секса. Мне хочется иметь паузу между сегодняшним моим положением и завтрашним. Игра начнется завтра. Хорошо?

Он хотел обнять ее, но она мягким движением с улыбкой отстранила его.

– Завтра. Все завтра. Завтра ты мне муж, а сегодня чужой мужчина.

Никогда он не смотрел на нее с такой любовью! Не было ни капли злобы в его глазах, ни капли ненависти, не было ничего, кроме желания согреться живым и подлинным чувством. Казалось, еще немного, и он своими ручищами обнимет весь мир ради нее.

Проснувшись рано, она тихо вошла в избушку, где спали Василий и китаец, неслышно проскользнула мимо нар храпящего Василия и стала разжигать печурку и готовить завтрак. Она знала, что при всей его силе спал он очень чутко и настороженно, и любой шум мог разбудить его, а ей хотелось, чтобы он проснулся, когда завтрак будет на столе.

Выйдя на улицу, она стала снимать белье под небольшим навесом, и вдруг огромные ручищи Василия обхватили ее и легли на груди.

– С добрым утром, женушка!

– С добрым утром! – вздрогнув и улыбнувшись, ответила она. – Ты так напугал меня! Я подумала, что это медведь.

Он счастливо засмеялся. Было видно, что обоим хочется подняться над постылым однообразием жизни в тайге и обновить давно оставшиеся в дымке воспоминаний чувства. Игра в мужа и жену постепенно разжигала их. Ей хотелось хоть на эти два дня оказаться свободной, ему – женатым, и обоим было интересно. Словно для них открылся новый мир, и прежнее двойное «я» превратилось в одно «мы». Словно он мог стать ей защитником в этом враждебном мире, а она ему – соратницей и помощницей, хотя это было совсем не так. Просто каждая душа хотела хоть на время спрятаться за ширму этой игры, просто хотела отдохнуть от неустроенности, неопределенности бытия и неуюта обстановки, от тяжелой и унылой жизни.

День прошел в хлопотах. Недавно Любе приснились бабушкины жареные пирожки с черемшой и яйцами, и она решила попробовать приготовить их в этих условиях. Она заранее спросила Ли, не найдется ли у него чего-либо, подобного дрожжам, и вдруг он протянул ей пакетик самых настоящих сухих дрожжей. И сегодня она попросила у Василия муки, затем на правах жены отправила его и Гуя собирать молодую черемшу и птичьи яйца. Жира животных у них было достаточно, имелась в хозяйстве и старая большая сковорода.

К обеду пирожки были готовы, и получились такими мягкими и вкусными, что мужчины долго смаковали этот шедевр ее кулинарного искусства.

– Ты самый желанный человек в этом доме! – Ли, улыбнувшись, забрал тарелку пирожков к себе в избушку. Гуй, съев на улице внушительную порцию, пришел за добавкой.

– На, убогий! – Люба положила ему на тарелку пирожков. Он, наклонившись к ней, с улыбкой прошептал «сюка» и убежал, боясь получить кочергой по сухой заднице.

Теплый майский вечер обещал такую же ночь, где-то в ближайших кустах соловей пытался выводить свои рулады, но стук дятла сбивал его, и неудачливый певец начинал сначала.

Люба закончила мыть посуду после ужина и решила постирать рубашку Василия. Проходя мимо него, сидящего на бревне, она вдруг, сама не ожидая, поцеловала его в щеку. Он счастливо улыбнулся и притянул ее к себе.

– Какой сегодня был обед, такой сегодня будет и секс, – промурлыкал он и поцеловал ее.

– Нет, нет, я должна постирать твою рубашку. Все остальное потом, – с притворной строгостью сказала она. И он подчинился.

– Господи, он же совсем не похож на убийцу! Просто человек, просто мужчина. Здоровый, симпатичный, сексуальный, мечта любой женщины, – подумала она. – Если бы не это…

Ночь пролетела так быстро! И какая ночь! Забыв обо всем, они наслаждались тем, что дала им природа. Он не буйствовал, как обычно, не проявлял даже оттенков жестокости, как раньше, а прижимался к ней нежно и не спеша. Таких ласк она до этого не знала! Он же, счастлив тем, что она отвечает ему, все время спрашивал, хорошо ли ей, и выжимал из нее все до последней капли, стараясь даже больше для нее, чем для себя.

– Моя невзрачная серенькая птичка, моя несравненная! Прости за то, что шел к тебе такими дорогами и сразу не распознал своего счастья! Благодаря тебе я постепенно стаю таким, каким должен быть, – прошептал он под утро, едва оторвавшись от нее. – Я так намучил тебя этой ночью! Ты обрела право на отдых и должна передохнуть. Спи, я все сделаю сам. Сегодня ты даже ногой на землю не ступишь, будешь только у меня на руках.

Василий ушел, а она устало закрыла глаза.

– Надо же! Даже в такой ситуации и у таких людей есть место истинным чувствам! – подумала она, проваливаясь в сон, чувствуя мир и покой в темном уголке убогого своего жилища. Нет, их жилища. Их? У них уже есть что-то общее?

Есть, потому что сегодня ночью в ее теле соединились две частички в одно целое, то прекрасное, что заложено в человеке Богом – плод сладкой ночи и любви.

Любви? Это у него любовь. А ей нужно домой, к детям!

Какой же он все-таки бесподобный любовник! Сильный, неутомимый, искусный! Мечта, а не мужчина! Увы….

День плавно перевалил за обед, когда он вошел к ней с веткой диких пионов.

– Женушка, вставай! На улице такая жара, настоящее лето! – Он схватил ее в охапку и вынес на улицу. Она взвизгнула, увидев Гуя, поскольку была обнаженной. Тот, засмеявшись, отвернулся, лишь удивленно покачав головой.

– Скорее верни меня на место! – возмутилась она. – Муж ты, или нет? Показывать голую жену чужим мужчинам! Ты извращенец!

Он расхохотался и внес ее в баню.

– Одевайся, завтракай, и идем гулять в лес. Там невозможно красиво! А уж запахи! Май, однако!

Радость выплескивалась и била из него, фонтаном эмоций расплескивая вокруг себя хорошее настроение.

Люба привела себя в порядок и накрыла на стол. Обед, приготовленный умелым Гуем из недавно пойманного фазана, был замечательно вкусен. Но в конце ее ждал сюрприз.

Как оказалось, у них была спрятана некоторая толика сахара, из которого в ее отсутствие Гуй сварил немного варенья из остатков прошлогодней брусники. Он торжественно подал всем настоящий чай (который тоже был спрятан до лучших времен) и к нему варенье в берестяной мисочке собственного изготовления. Ли тоже не остался без ответа и вынес пачку печенья. Она так давно не ела сладкого и не пила настоящего чаю, что с восторгом принялась за десерт, не забыв расхвалить всех, кто принял участие в прекрасном обеде.

Хорошее настроение овладело этим небольшим сборищем таких разных людей, они смеялись, перекидываясь безобидными шуточками. Люба даже не заметила, как стала называть их по имени: Гуя Гуйчиком, Василия Васей, и только Ли остался с прежним именем.

Это была забавная и волнительная сцена: пить чай с людьми, один из которых серийный убийца, второй запеклый контрабандист и тоже преступник, третий просто врач, по недоразумению судьбы попавший сюда, и их пленница, над которой они всю зиму издевались, как могли. У каждого своеобразное представление о юморе, любви, природе, людях, мире. И разный, но богатый жизненный опыт. Каждый из которых считал, что человек, то есть, он – царь природы, но никто не задумывался о том, кто, собственно, создал эту природу от далекой звезды до молекулы ДНК. Никто из них не знал радости приближения к Богу и его любви. Так же, как и везде, в этом глухом углу плелись хитроумные интриги и кипели человеческие страсти.

– Сам уберу! – сказал Гуй, когда Люба принялась убирать посуду. И, наклонившись к ней, со смехом тихо прошептал: «сюка». Она по привычке схватилась за кочергу, но затем опустила и, рассмеявшись, погрозила ему кулаком, и он с ловкостью обезьяны увернулся от нее.

После обеда, забрав с собой старое одеяло, Василий и Люба ушли в лес. Некоторое время они шли по тропинке, но потом Василий посадил ее к себе на плечи, как ребенка, и без усилий понес на сопку.

Они остановились на широкой поляне на вершине сопки, покрытой зарослями цветущих ландышей и нежными переливами зелени травы под дуновениями ветерка. На краю поляны пышно разрослись кусты диких пионов с бело-розовыми цветками. Аромат стоял просто волшебный.

Лес, заполненный мягким солнечным светом, словно приветствовал их. Цветы и деревья всегда восхищали Любу и доставляли эстетическое удовольствие.

– Такое впечатление, как будто я только что надушилась! – восторженно произнесла она, ноздрями втягивая в себя ароматный воздух. – Зимой так мало цвета, а весной все зеленеет и радуется! Здесь самый красивый пейзаж, который только можно себе вообразить и которым можно восхищаться! Это место явно предназначено, чтобы только мечтать, желать мира и солнца и вдохновлять на стихи!

– Ты сохранила свою женскую привлекательность даже в таких условиях и в такой одежде, – задумчиво сказал он, глядя на нее. – У тебя красивая грудь, плоский живот и стройные ноги. Наверное, ТАМ ты человек с безукоризненным вкусом, всегда выглядишь модно и стильно, имеешь много элегантной одежды и изысканную походку. Вообще-то хотелось бы увидеть тебя такой, в той, нормальной жизни. Думаю, что твои черты – терпение, культура и интеллигентность. Твои поступки справедливы, а решения мудры. Ты – сама добродетель.

– В изгнании.

– Раньше я думал, что ты дочь богатого человека, изнеженная, избалованная, не знавшая отказа в любых желаниях.

– Нет, у нас скромная семья, а бизнес общий наш с мужем. А это, скорее, черты моей мамы. А я всякая, порой умна, иногда глупа, часто нетерпелива.

– У тебя прекрасная и светлая душа, ты мудрая, красивая и заботливая. Ты чудо-женщина, ты для меня – бриллиант. И я хочу прожить остаток жизни с такой женщиной, чтобы мудро помогала, сострадала и вдохновляла. Чтобы я мог говорить с тобой на любые темы и найти ответы на любые вопросы..

– Например?

– Что такое любовь?

– Не могу ответить. По-моему, у каждого она своя. Не хочу утверждать, что настоящая любовь не существует, или она слишком жестока.

– Почему человек чаще всего несчастлив? Чего ради мы так страдаем на этой земле? И в чем же, наконец, смысл жизни?

– Если бы я знала ответы на все эти вопросы, я, наверное, не попала бы сюда.

– Если бы ты осталась со мной, чего бы ты больше всего хотела от меня? Радости? Любви? Правды? Справедливости?

– Взаимопонимания. Я хотела бы только этого.

– Как относятся к любви в твоем окружении?

– По-разному. Влюбляются, пребывают на седьмом небе от счастья, разочаровываются, страдают от одиночества. Они такие же люди, как я и ты.

– Современные нравы и быт мне почти не известны. В книгах удалось прочитать только о буйном веселье и безудержном грехе богатых.

– А о подлинной вере и красоте человеческой души не читал? О благородстве и коварстве, о сильных мужчинах и настоящих женщинах?

– Читал, но мало, и считал сказкой. В моем понятии мир так испорчен, что нельзя верить даже самым честным. Скажи, ты верующая?

– Да. У нас в семье все всегда были православными верующими.

– А я атеист.

– Каждая душа по своей природе христианка. Но многие считают веру обузой, многие, как ты, считают, что Бога нет. Человек убеждается в существовании Бога только с возрастом, когда уже есть жизненный опыт и сознание установилось.

– Что бы ты хотела сказать, умирая?

– Любите друг друга, люди, и несите миру свою любовь.

– Что ты думаешь о моем внутреннем состоянии теперь?

– От того, чем наполнено твое сердце, тем наполнена и твоя жизнь.

– А о жизни вообще?

– Жизнь имеет склонность быстро заканчиваться. И к концу жизни неважно, сколько у тебя денег, важно, сколько добра ты принес в жизнь. То, что ты отдал людям, то и получил. Смысл жизни прост и доступен каждому.

– Что для тебя счастье?

– Считаю для себя счастьем утереть слезу с чьих-то глаз. Когда вижу улыбку на лицах дочерей. Когда могу влиять на ситуацию своим талантом. Когда сама себя хвалю за мое качество: никогда не забывать прошлое и помогать всем, кому можно помочь. Когда много и упорно работаю с верой в Бога, и все получается. Счастлива, когда удается быть активной и свободной во всем.

– В тебе есть внутренняя сила, которая заставляет тебя уважать. Ты прекрасная женщина, женщина до мозга костей. У тебя щедрая душа. Ты источаешь убежденность и добро. С тобой только жить и радоваться жизни.

– Кроме тебя, мне об этом говорила только, пожалуй, бабушка. А вообще-то я всегда в раздоре сама с собой. А теперь я у тебя спрошу. Если бы ты увидел Бога, о чем ты спросил бы у него?

– Зачем он создал этот мир?

 Люба подошла к краю сопки. Вид с нее был замечательно красив! Внизу, в неширокой долине, протекала небольшая речка, несколько больших валунов расположились вдоль нее. За этой сопкой шла следующая, еще и еще.

– Сколько сопок нужно миновать, чтобы дойти до дома? – подумала вдруг она и опустила плечи.

– Нарушаешь условия! – догадался о ее мыслях Василий и обнял ее. – Мы же договорились – сейчас только мы. Кинь взор, наконец, на нормального мужика!

Она кивнула и стала смотреть, как он деловито готовил место, где они могли бы сесть. Расстелив одеяло, он усадил ее так, чтобы было хорошо видна окружающая их природа, и сел рядом. Однако не стал ее обнимать. На некоторое время задумавшись, он вдруг произнес:

– Сегодня я привел тебя сюда, чтобы рассказать о себе, и чтобы нам при этом никто не мешал.

Ей давно хотелось узнать о нем больше, но она боялась расспрашивать его. С другой стороны, боялась узнать о нем еще более ужасные вещи, чем те, о которых ей было известно.

– Кто твои родители? – спросил он.

– Мама и бабушка учительницы, папа и дедушка были военными, их уже нет.

– Значит, ты не знаешь истинного значения сиротства. А я не знаю, кем я зачат и рожден, – начал свой рассказ Василий. – Мое имя не Василий, но ты узнаешь его, если удачно перейдем границу. Имя мне дали в Доме ребенка. Меня нашли новорожденным, выброшенным в общественный туалет среди зимы, завернутым в грязную тряпку и примерзшим спиной к фекалиям. И даже пуповина не была перерезана. Видно, мой организм с рождения был крепким, поэтому я выжил на морозе.

До трех лет я находился в Доме ребенка. Говорить и все помнить я начал в очень раннем возрасте, помню себя уже двухлетним. Помню, что никогда не чувствовал себя защищенным и всегда ожидал чего-то плохого. Няньки в Доме ребенка были стервы еще те, сидение на горшках часами было еще не самым плохим испытанием для нас. Самой страшной была кладовка, где на гвозде висел ремень, и куда нас закрывали за всякие нарушения. В ней водились мыши, и нам, мелюзге, было так страшно там находиться, что мы жутко орали.

В три года я уже узнал, что на свете, кроме нянек и воспитателей существуют добрые мамы и папы, у которых много игрушек и сладостей. Которые теряют своих детей и потом приходят их забирать в Дом ребенка. Каждый раз, когда приходили за ребенком усыновители, остальные дети бросались к ним с отчаянной просьбой забрать и их. Я же степенно подходил к ним и спрашивал: «Вы не хотите быть моими мамой и папой?» Но никто не хотел, потому что нянечки называли меня «говнюком» за то, что меня нашли в уборной. По причине своего младенчества я не знал значения этого слова, и так привык к нему, что на вопрос, как меня зовут, отвечал: «Говнюк». Некоторые смеялись, некоторые просто отходили, но никто и никогда не встал на мою защиту.

После трех лет меня перевели в детский дом. Там я сразу познакомился с мальчишкой, который стал моим другом, звали его Витька. Он был немного постарше меня, тоже недавно переведен сюда, но уже успел отхлебнуть от здешних порядков. Витька сразу просветил меня, как увертываться от крепкой руки Макарьевны, жутко злобной няньки с задним бампером величиной с автобус, место которой скорее было в тюрьме для малолетних преступников, чем в детском доме с обычными сиротами. Как быстро съесть хлеб с тонюсеньким слоем масла, чтобы его не успели отобрать старшие дети. Как ходить в туалет, чтобы тебя там не отлупили просто так старшие мальчишки. И как не попасть в карцер – холодную кладовку, куда на многие часы закрывали непослушников без еды и воды. И в которой можно было лишь сидеть, потому что там была только одна табуретка. Несколько раз попав туда, Витька перемерз и стал писаться в постель, за что получал довольно окриков и шлепков от рассерженных нянек.

Однажды в нашем убогом детдомовском мире засветился луч солнца в виде молоденькой воспитательницы Ниночки. Она стала отрадой для наших одиноких душ. Ниночку мы боготворили, а она нас любила. У нее в кармане всегда были сладкие «монпасейки», маленькие круглые разноцветные карамельки в железных круглых баночках. Я рано научился читать и знал, что их правильное название «Монпансье». Она угощала нас за хорошие поступки и ответы на вопросы, и мы, малышня, радостно ожидали ее прихода.

Но самое интересное начиналось, когда она садилась с нами на пол и читала нам сказки и стихи так выразительно, что мы и смеялись, и плакали от сочувствия героям. Это было настоящее волшебство! Я начинал дрожать от возбуждения, когда она читала мои любимые «Кошкин дом», «Дядя Степа», «Айболит». Я говорил, что, когда вырасту, стану дядей Степой. Так оно и вышло, – засмеялся Василий. – Роста и габаритов мне не занимать!

Прошло некоторое время, и однажды заплаканная Ниночка забежала к нам и, рыдая, стала с нами прощаться. А потом исчезла. Я слышал, как грубая Макарьевна говорила в подсобке (голос у нее был, как труба, и наводил на нас ужас), что Нинка – дура, работала бы и дальше, если бы не лезла не в свои дела и не обвиняла всех в плохом отношении к детям и воровстве продуктов.

Закатилось наше солнце, и в детдоме снова стало плохо и уныло. Дни влачились один за другим без просвета и радости. Иногда приходили какие-то люди, «шефы», гладили нас по головам, дарили игрушки, которые потом у нас забирали воспитатели, и больше мы их не видели. Иногда приходили будущие усыновители, присматривались к детям, затем забирали кого-нибудь из детей.

Меня забирать никто не пытался, хотя я страстно этого желал. Я всегда считал, что просто потерялся, и моя мама все равно найдет меня. Каждый день на прогулке, а когда подрос, сам, я стоял возле ворот и часами ждал маму. Зимой иногда замерзал до посинения, боясь, что она вдруг пройдет мимо и меня не заметит. Часто я спрашивал проходивших мимо женщин: «Вы не моя мама?». Некоторые отвечали «нет», некоторые просто шли мимо, а одна, которая часто здесь проходила, говорила просто: «Отстань!»

Шло время, и я пошел в школу. Учеба давалась легко, задания я выполнял быстро. К семи годам я читал так хорошо, что меня в наказание за шалости сажали на стул и заставляли читать газету от корки до корки, за что им большое спасибо, так как результат был обратным. Я научился читать очень быстро и полюбил чтение. Если было что читать, я уходил с книгой в какой-нибудь угол, особенно мне нравилось место на широком подоконнике в дальнем коридоре, где за шторой меня не было видно, но это место нужно было еще отвоевать.

Я рос крупным пацаном, и дети прозвали меня «бычком» за рост и силу. Когда была возможность, я устраивал себе отдушину от унылой жизни, уходя в младшую группу, и катал там на себе малышей. Им это очень нравилось, и они ожидали меня. Как только я появлялся в дверях, они сразу наваливались на меня, валили на пол и, хохоча, начинали со мной бороться, затем я по очереди катал их на спине.

Однажды я увидел, как Макарьевна, которую очень легко было раздразнить, в коридоре лупила тряпкой, которой мыла полы, шестилетнего Ваську, худого и слабого мальчишку, за пролитую из кружки воду. Мне было восемь лет, я был силен не по годам и имел огромное желание бороться за свое место под солнцем.

Все во мне задрожало от ярости. Я налетел на проклятую мучительницу, и головой и руками свалил ее жирное тело на пол. Естественно, что после этого я оказался в карцере, вдобавок получив ремнем, и меня там «забыли» на два дня без воды и еды. Отсутствие обнаружила директор, когда я уже лежал на холодном полу почти без сознания.

Отойдя от пребывания в карцере, я, встретив в коридоре Макарьевну одну, тихо сказал ей, что, когда вырасту, убью ее.

– Попробуй еще дожить до этого времени! – зло пробурчала баба и треснула меня по затылку.

С тех пор Макарьевна взъелась на меня окончательно, и при каждом удобном случае старалась насолить мне. Ее жутко злило, что я не давал в обиду ни себя, ни Витьку, ни Егорку, мальчишку, недавно поступившего к нам. У Егорки рубцы от ожогов были по всему телу, левая рука искалечена ожогами, и на ней отсутствовали два пальца.

Мать Егорки была беспросветной пьяницей, работала уборщицей на рынке, таскалась с местными цыганами самого низкого пошиба и однажды что-то украла у них. В отместку цыгане схватили Егорку, нацепили на него платье из синтетики и подожгли. Егорка рассказывал, как катался по земле и орал от жуткой боли, пока не потерял сознание.

В реанимации он пробыл долго, и в бессознательном состоянии звал мать, но она не пришла ни разу. А потом и вовсе отказалась от искалеченного сына. В детдоме Егорка упал с железной горки вниз головой и снова оказался в реанимации с травмой головы, долго был в коме, и снова никто не думал, что он выживет. Но, видно, судьба у него была такая, что он выжил там, где другой бы уже умер.

После больницы он попал к нам. У него часто болела голова и рубцы на теле, иногда он лежал целыми днями, иногда попадал в больницу, и, когда снова появлялся у нас, был очень нервным. Макарьевна за всякую провинность называла его уродом, Егорка в ответ посылал ее матом далеко и глубоко, она хваталась за ремень или тряпку и жаловалась начальству.

Я же в ответ на злобность противной няньки старался не спорить с идиоткой, не опускаться до ее уровня, но всякий раз старался подсунуть ей «свинью». Однажды, оторвав у позаимствованной у малышей меховой игрушечной собаки хвост, я незаметно прицепил его сзади на юбку Макарьевны. То-то смеху было! Она не могла понять, отчего мы так заливаемся сзади нее, но и наказать нас не знала за что. Но на следующий день, обнаружив хвост на юбке, лютовала ужасно.

Проходя мимо, я умел тихо и смачно плюнуть ей на юбку, бекал за ее спиной козлом так, что она вздрагивала и оглядывалась, но я проходил мимо как ни в чем не бывало. Холодный карцер стал моим вторым местом жительства, но только еще больше закалял мое здоровье и волю к выживанию. К большому огорчению Макарьевны, я никак не мог заболеть. Моя сила была в том, что я умело не поддавался на ее провокации.

Когда мне исполнилось одиннадцать, я выглядел года на два старше и выше остальных детей не только внешне, но и внутренне был довольно созревшим для сексуальных утех, и активно интересовался всем, что касалось этой сферы. Заповедные места женского тела мне были уже известны, и я потихоньку стал проявлять интерес к нашим девчонкам.

В двенадцать лет я организовал группу из четырех мальчишек и четырех девчонок, и мы по ночам тесным кругом единомышленников и друзей при первой возможности тихо исчезали в подсобке, где находился склад запасных матрасов и одеял. Я целый год охотился за ключом и, наконец, мне удалось выкрасть связку у кастелянши, снять ключ от подсобки и незаметно снова положить ключи на место. Кастелянша поискала ключ по всему детскому дому и выпросила у директрисы запасной, а я получил возможность пользоваться комнатой по ночам.