Штрихи к моему портрету. Рассказки смешные и не очень

В январе 1962 года ТАСС сообщил, что запустили космический корабль, пилотируемый Андрияном Николаевым, а вслед за ним еще один с Быковским на борту. Я написал по этому поводу стихотворение и показал его в редакции «Молодого ленинца». Там его одобрили и напечатали. Была открыта дорога для моих следующих публикаций.

И снова футбол

5 или 6 января я пошел на стадион «Динамо», нашел помещение, где тренировалась футбольная команда мальчиков 1946—47 годов рождения. Тогда были и юношеские команды, и команды мальчиков. Команда мальчиков состояла из ребят 13—15 лет, а команда юношей – с 16 до 18 лет. Мне в декабре предыдущего года исполнилось 15, и я еще подходил для команды мальчиков, тем более, что у меня было рекомендательное письмо от тренера из Георгиевска. Я нашел ставропольского тренера и рассказал о своих планах.

– Хорошо, – сказал он. – Пойдём.

Мы вышли на улицу. Стадион был заснежен, но тренер повел меня к беговой дорожке.

– Побежишь? – спросил он.

Я сказал, что у меня нет с собой формы и бутс. Он сказал:

– А ты беги так.

И достал секундомер. Я скинул пальто и побежал с высокого старта. Бежал 100-метровку в ботинках. Конечно, это сказалось на результате. Секундомер показал 11,5, а я бегал быстрее.

Но тренер меня похвалил.

– Пойдёт, – сказал он. – Приходи в следующий четверг на тренировку.

Но я не пришёл. Началась злополучная болезнь Шляттера. Через два года, когда она отступила, я снова появился на стадионе. Но тренер был уже другой, хотя и принял в команду. Я попросил его выпускать меня на поле не больше, чем на 20 минут, поскольку последствия болезни еще сказывались. И показал ему «вторые» колени. Он проникся сочувствием. Но я лукавил. У меня была нарушена «дыхалка», потому что я уже курил по-настоящему.

Тогда популярны были болгарские сигареты «Шипка» в твёрдой пачке, «Джебел», «Солнце» и другие. Можно было купить и чешские. Однажды я купил сигареты «Балканы», потому что они стоили всего 10 копеек, а у меня денег не было. Но это был самый настоящий горлодёр. Я выкурил только половину сигареты. Но впоследствии я любил заходить в табачные магазины. Там хорошо пахло ароматизированным табаком из других стран. Глаза разбегались. Были сигареты и зарубежного производства, даже французские, и нашего. Я покупал трубочный табак «Нептун», если он был, конечно. На день рождения мне подарили китайскую фарфоровую трубку с серебряным колпачком. Я пижонил, выбивал трубку о каблук, как американский ковбой, и, в конце концов, расколол ее. Мне советовали залить трещину эпоксидной смолой, но из этого ничего не вышло. Пришлось трубку выбросить, остался лишь колпачок, но и он исчез куда-то. По-видимому, его украли, так как я показывал его всем, кому не лень, в надежде, что кто-то прочитает китайские иероглифы. Колпачок был маленький, его легко можно было зажать в руке или спрятать в карман.

Пачка чешских сигарет, в которую входило 5 штук, стоила, как мне кажется, 10 копеек. Еще дешевле были штучные. Сигарета стоила 1 копейку. Но в армии я курил папиросы, тогда был приличный табак «Беломора» фабрики имени Урицкого (Ленинград), но мне нравился «Хан-кенгри» казахского производства. Потом, после демобилизации, мне присылали из Алма-Аты эти папиросы в твёрдой пачке вроде «Казбека», но не такие кислые. И я курил их года два или три.

Во время болезни я всё же занимался физкультурой, делал зарядку, но упражнения были чисто гимнастические. Я был в весе «мухи» – 54 килограмма при росте 171 сантиметр. Это позволяло мне подтягиваться на турнике 12 раз, а позже, когда нарастил мускулы, и 15. В армии я подрос еще на два сантиметра и поправился, несмотря на плохую кормёжку, до 65 килограммов.

Наставником у меня был брат Игоря Гундорова, жившего в многоэтажке для вип-обитателей. Его брат был боксёром, то ли перворазрядником, то ли даже кандидатом в мастера. Но его постигла та же беда, что и меня – болезнь Шляттера. Но проявилась она у него не так, как у меня, а на руках – образовалось какое-то подобие вторых локтей. Игорь, как и я, очень страдал, но тоже не терял связь со спортом. Мы наблюдали его сражение с одним из блатных по кличке Жила. Увидев нас, сказал:

– Если кто станет вас обижать – обратитесь ко мне.

Но помощь его нам не потребовалась.

В конце 11-го класса я бегал 100-метровку уже за 11,2, а за 11, 4 – с мячом. Это был хороший показатель. Но дальше всё пошло не так. Меня призвали в армию.

Мой двоюродный брат

7 января 1962 года в Ставрополь приехал Борис Степанов – наш с Нелей двоюродный брат. Он был сыном младшего брата отца дяди Васи из Междуреченска Кемеровской области, окончил военное училище, ему присвоили звание лейтенанта. Командовал взводом мотострелков где-то под Астраханью. Я позже, в армии, встречал таких парней. Как все сибиряки медлительны и тугодумы. Но их отличало упорство в достижении намеченной цели. Правда, не особенно высокой. Из них только Альфред Пимулин поступил в Лесгафт. О них я писал:

Я восхищался тем простым народом:

мои сержанты, из глубинки родом,

меня учили по сто раз на дню.

Что не умел я, то они умели,

и я, свой пыл горячий приумерив,

завидовал напору и огню.

Какая хватка в достиженье цели!

Мы это по достоинству оценим

потом, на стыке горя и побед.

В любом успехе их большая доля.

Так под какой счастливою звездою

они явились вдруг на белый свет?

Но никакого тут секрета, вроде:

всё дело в приближении к природе,

когда нагляден лишь её пример,

а в городе, в трущобах и высотках,

сдаётся мне, что даже воздух соткан

из паутины всяческих химер.

И тонем мы в той непонятной буче,

нас ничему, как надо, не научат,

и на устах – давно одна хула,

а не какой-то взвешенный анализ…

Куда же вы, сержанты, подевались —

ребята из сибирского села?

2016, г. Нижний Новгород

Борис привез кедровых орешков. В Сибири, особенно в деревнях, их щёлкают наподобие семечек. Причем, есть такие виртуозы, которые засыпают орешки горстями, в итоге фонтаном вылетает шелуха, а орешки идут в желудок. Борис погиб в 1966 или 67 году, разбившись на мотоцикле. Года три или четыре назад меня нашла в соцсетях его дочь Валентина Степанова, родившаяся уже после его смерти и взявшая фамилию Степанова после развода с мужем. Она долгое время жила в Тольятти, сейчас – в Питере, ей 58 лет, она пишет для детей, опубликовала уже несколько книг.

В то время Ставрополь был городом совсем небольшим. Он возник из казачьей станицы. Здесь проживало меньше 150 тысяч человек. И даже трудно было представить, что в годы гражданской войны это была столица Ставропольской советской республики.

В городе жили и живут сейчас довольно много армян, греков, азербайджанцев, татар, есть и представители других национальностей. И здесь сложился свой, особый говор. Меня удивляли, к примеру, вопросы «Где ты идёшь?» вместо «Куда идёшь?», глухое «гэ», больше похожее на «хэ» и многое другое. Но потом я перестал удивляться, но на глухое «гэ» так и не перешёл, и меня часто принимали за москвича, хотя я и не «акал».

25-я школа

Меня определили в школу, которая была рядом с домом. Я учился тогда в восьмом классе. Но здесь уже определились свои лидеры. Их было двое: Боря Жогин и Юра Орлов. Отец Бориса преподавал в пединституте, он хотел, чтобы его сын стал интеллектуалом. Боря с раннего детства занимался с репетитором. Он уже тогда владел английским языком и получал пятёрки по всем предметам. Юра же был из рабочей семьи. Он был очень силён физически, и свой авторитет упрочил с помощью кулаков.

Таня Кулешова была первой красавицей в школе. И Борис, и Юра были в неё влюблены. И однажды подрались. Борис, несмотря на то, что находился с Юрой в разных весовых категориях, довольно успешно отражал его атаки, и поединок закончился вничью. Драчунов разняли. С той поры в классе было как бы двоевластие. Одна половина поддерживала Юру Орлова, другая – Борю Жогина.

Я был новенький и стал приманкой и для Юры, и для Бори. За меня велась подковёрная борьба, смысл которой я поначалу не улавливал.

Борис дружил с Сашей Гейдеко, отец которого был журналистом. Старший брат Саши, Валерий, учился в литературном институте и публиковал в толстых журналах свои критические статьи. Я был с ним знаком. Валерий женился на москвичке – она работала экскурсоводом, но супружеская жизнь не заладилась. Кончилось это тем, что Валера повесился. Его тело нашли много дней спустя, как тело Гапона, в шкафу на даче.

Увлечением Саши была фотография. Его снимки уже тогда печатали местные газеты. И мы сошлись с Сашей и Борисом. Разговорились

– Ты читал Сэллинджера? – спросил Борис. Это была проверка на «вшивость».

Я действительно читал «Над пропастью во ржи» – этот роман печатался в журнале «Иностранная литература».

– Ну и как?

Я сказал, что ещё никто так не говорил от имени подростка, у которого куча проблем.

Этого было достаточно для того, чтобы мы подружились.

Ведьма, которая Лера

Лера была брюнеткой с чёрными глазами. Она была постарше и училась в техникуме. Бабушка, увидев её, хотела перекреститься, но, вспомнив, что отец мой ей постоянно делает внушения за то, что она не перестаёт верить в Бога (отец мой был воинствующим атеистом), притормозила руку у лба.

– Ведьма! – приговорила она. – Держись от неё подальше.

Я думал, что бабушка ошиблась, и не придал её словам значения. Но когда Лера смотрела мне в глаза, я невольно отводил взгляд. Возникало такое ощущение, словно подвергаюсь гипнозу.

Лера показала себя весьма продвинутой во многих вопросах. Она была единственной из моих знакомых, кто пользовался косметикой. Если другим это запрещали делать родители, то ей, похоже, всё сходило с рук.

Один раз мы вдвоём сидели на лавочке в её саду и ели черешню (Лера жила в частном доме, который вплотную примыкал к нашим многоквартирным жилым домам). Неожиданно она спросила меня:

– Хочешь выпить?

Я растерялся, но хотелось показать Лере, что я – настоящий мужчина. Я уже покуривал украдкой – соблазнил мой двоюродный брат, который смолил едва ли не с третьего класса.

Лера принесла графин с какой-то наливкой. Она была сладкой и довольно крепкой. Уже после трех рюмок я поплыл.

– У меня дома никого нет, – сказала Лера.

Намёк был весьма прозрачен. Я попытался встать, но не смог – много ли надо подростку, чтобы окосеть? И «настоящий мужчина» позорно уснул, сидя за столом в саду. После этого с Лерой я предпочитал не видеться, мне было очень стыдно.

Вскоре я убедился, что бабушка, наверное, была права. На мою голову посыпались сплошные неприятности. В меня основательно вгрызлась болезнь Шляттера, деформируя кости и порождая глухую тоску – мечту о футбольной карьере теперь нужно было забыть навсегда. Вдобавок ко всему я потерял взятую в библиотеке книгу, потом замучила зубная боль – пришлось вырвать зуб…

– Это всё она, твоя ведьма, – сказала бабушка. – Она на тебя порчу навела.

– Что же теперь делать? – спросил я.

– Давай тебя в церковь свожу, – предложила бабушка. – Хоть ты и некрещёный, помолимся, авось, всё и наладится.

– Ты что бабуля! Какая церковь! Меня ведь в комсомол не примут. Это тебе всё до лампочки.

– Как это всё до лампочки? – возмутилась бабушка. – О тебе ведь забочусь.

– А ты сама молитву прочитай, – нашёлся я. – Когда сплю, вроде бы я и ни причём тут.

Не знаю, как было на самом деле. Наверное, молитву бабушка всё-таки прочитала. Потому что неурядицы после этого прекратились.

Штурм веранды

На юге это в порядке вещей. В Будённовске летом спали не только на балконах, но и на крышах. В Ставрополе тоже.

Мы дружили тогда всем двором (рядом стояли две «хрущёвки» и один четырехэтажный дом для VIP-персон). Развлечений было мало. Телевизоры имели не все – это считалось роскошью, и мы, мальчишки, состязались в том, кто быстрее по балконам заберётся на крышу. Это, конечно, было рискованно, но страха смерти, когда тебе 14 или 15 лет не испытывают.

Я был влюблен в Эллочку Михалюк, которая жила в том самом элитном доме на третьем этаже. И вот Элла как-то заявляет нашей братии:

– Я сегодня буду спать на веранде.

– А я к тебе залезу, – сказал я.

Элле нравился не я, а Слава Красильников. Он по каким-то причинам отсутствовал. И девочка выразила сомнение, что я это смогу сделать.

Ночью я решил доказать, что она не права. И влез по водосточной трубе на третий этаж. Забрался на лоджию. Там действительно кто-то спал на раскладушке, укрывшись с головой. Я подошёл и начал тормошить, как я думал, спящую девочку. Чтобы она убедилась, что я сдержал своё слово. Но оказалось, что это не Элла, а её отец!

Он был близорук и ничего не понял вначале. Потом уставился на меня и сказал:

– Иди отсюда!

И я пошёл – тем же путем. По водосточной трубе. Но она оторвалась где-то уже в самом конце, и я сильно поранил руку. К счастью, ничего не сломал.

Утром все только и говорили о злоумышленнике, который хотел ограбить квартиру Михалюков. О том, кто был этим злоумышленником, знали только два человека: я и Элла. Но она молчала. Даже Славе Красильникову не сказала. Зауважала, что ли?

Страшный зверь по имени лошадь

После окончания восьмого класса я попал на турбазу в Теберду, где отдыхали в основном студенты. Все они были гораздо старше меня, и я, честно говоря, скучал по общению со сверстниками. Студенты решали свои проблемы: влюблялись, прогуливались вечерами парами, пели песни у костра, спорили. А меня всерьёз никто не принимал. Больше того – надо мной всячески подтрунивали, называли салажёнком.

И вот как-то отправились мы в поход на Бадукские озёра. Места там очень красивые, вода – голубая, даже когда в стакан её наливаешь, снежные шапки гор, рододендроны цветут. Воздух какой-то медовый – не надышишься.

Бадукские озёра расположены на высоте двух тысяч метров в зоне альпийских лугов. Путь туда неблизкий. Углубляясь в лес, дорога идёт параллельно реке, хорошо виден Главный Кавказский хребет с двуглавой вершиной и скалистой пирамидой Белалакаи. А дальше – только тропа, крутой подъём, ведущий к первому озеру. За ним второе, третье и четвёртое.

Дальше тропа уходила в сторону пятого и шестого Бадукских озёр, но наступал вечер, и здесь было решено переночевать. Мы разбили лагерь на лесной поляне и легли спать.

Ночь была лунная, тёплая. Однако сон не приходил – комарьё так и вилось надо мной. Я отвернул полог палатки и вышел на свежий воздух.

Тишина в горах удивительная. Даже птиц не было слышно. Летучие мыши – и те куда-то попрятались. Ни ветерка, ни малейшего движения воздуха.

И вдруг до меня донеслось какое-то сопение. Кто-то тяжело переступал с ноги на ногу. Причём где-то близко. «Уж не медведь ли?» – мелькнуло в голове. Но страха не ощущал.

Я обогнул палатку и вышел на середину поляны. Что-то большое и тёмное маячило рядом. И, несомненно, живое. Подкравшись поближе, я спрятался за ствол дерева. Большое и тёмное оказалось стреноженной лошадью. Но откуда она взялась на поляне, где поблизости не было никакого жилья?

Впрочем, эта мысль занимала меня недолго. Её заслонила другая…

В своём кармане я нашёл два кусочка сахара. Один дал лошади сразу, а другим приманил её к палатке, где спали мои недоброжелатели, и привязал её верёвкой к колышку.

Лошадь сначала вела себя тихо, а потом стала щипать траву и топтаться вокруг палатки. Кто-то из студентов, услышав непонятный шум, проснулся и, откинув полог, выглянул наружу.

В эту минуту лошадь тоже подняла голову и уставилась на студента. Тот, конечно же, спросонок ничего не понял: огромная мохнатая морда, глаза навыкате.

Раздался истошный крик. Испуганная лошадь рванула верёвку. Палатка сложилась.

Я умирал со смеху, а студенты орали как резаные. Лошадь, протащив их вместе с палаткой несколько метров, наконец-то отвязалась и растворилась во тьме, словно её здесь и не было. Обитатели других палаток, разбуженные криками, высыпали на поляну, вооружённые альпенштоками.

– Что это был за зверь? – спросил меня студент Ростовского университета Слава, который всё время надо мной подшучивал. Он был не на шутку напуган.

Я снисходительно улыбнулся и похлопал его по плечу.

– Не бойся, Слава, – сказал я ломким фальцетом. – Это была обычная лошадь.

Школа «церковно-приходская»

Никита Хрущёв наворочал столько, что потом после него разгребать пришлось долго. Одна из его, с позволения сказать, реформ коснулась среднего образования. Если раньше после окончания семилетки можно было поступать в техникумы, или же продолжать учёбу в школе, где аттестат зрелости выпускник получал после окончания десятого класса, то с 1962 года страна переходила на восьмилетнее и одиннадцатилетнее обучение. С девятого класса вместе с учёбой вводилось производственная практика. Выпускнику вместе с аттестатом должна была присваиваться и рабочая квалификация. Таким образом, Хрущёв украл у меня не год, а даже два, потому что после его отставки срок армейской службы тоже был укорочен. Мне же пришлось служить не два, а три года. В общем, повезло как утопленнику. Был и ещё один неприятный сюрприз. Уже сдав экзамены за семилетку, мне и моим ровесникам пришлось сдавать экзамены и за восьмой класс.

Самое печальное во всём этом было то, что школу, где мы учились, сделали восьмилеткой, а всех, кто не поступал в техникумы, перевели в другую школу. Эта школа была рядом с Андреевской церковью. Собственно говоря, она даже вплотную примыкала к ней, и только глухая высокая ограда отделяла вход в нашу школу от входа в храм. Нередко во время уроков слышался звон колоколов, которые поначалу мы путали со звоном школьного колокольчика, возвещающего о перемене.

Школу эту мы называли церковно-приходской, здесь учились дети далеко не самых образованных и интеллигентных родителей. В параллельном классе мне показывали юную проститутку по имени Поля, много было хулиганья. Но все, кто перешёл сюда из 25-й школы, всегда держались вместе, нас было довольно много, и местные бандюганы побаивались.

Сразу за школой находился лес, который спускался к Комсомольскому пруду. В сентябре и октябре мы нередко сбегали с уроков, чтобы там искупаться.

Морковка

Педсостав я помню плохо, так как проучился в этой школе всего лишь год. Могу сказать только добрые слова в адрес учителя литературы – грустного маленького еврейчика, которого звали Яков Маркович. Однажды я написал сочинение на тему «Первый день на заводе» в стихах, и после уроков он подошёл ко мне и сказал, что ему понравилось. Мы стали с ним общаться, я даже побывал у него дома, он следил за моими газетными публикациями.

Яков Маркович (мы называли его ласково Морковкой) был старым холостяком. Однажды, уже отслужив в армии, я встретил его, и мы с ним выпили вина. Он растрогался, когда узнал, что у меня вышла книжка, сказал, что с самого начала понял, что меня ждёт большое будущее. Но он, к сожалению, ошибся.

Я не знаю, когда умер этот тихий и добрый человек. Узнав об этом скорбном событии, написал такие строки:

Я видел неправильный сон,

он был совершенно прикольным.

Я в церкви, где изображён

Морковка, учитель мой школьный.

Доверчивый рыжий еврей,

поездивший много по свету,

признался однажды: «Сергей,

наверно, ты станешь поэтом.

Но только себе не солги,

не надо быть слишком уж нежным.

Тебя поджидают враги,

и с ними война неизбежна».

Тогда я витал в небесах,

не знал ни минуты покоя.

Но в честных еврейских глазах

мне виделось что-то такое,

чего не увидишь в упор,

напрасно об этом мы спорим.

И был неподвижен тот взор,

и был отрешённости полон.

…Он жил совершенно один

и умер как будто бы летом.

Его я искал, и раввин

поведал печально об этом.

Он жизнь на забвенье сменял —

она была невыносима.

И мучает совесть меня —

ведь был я ему вместо сына.

2014, г. Нижний Новгород

Долго будет Калерия сниться…

Мне очень нравилась и преподаватель математики Калерия Алексеевна. Она раньше работала в Суворовском училище, но его расформировали опять-таки по велению Хрущёва, и она перешла в нашу школу. Это был педагог с большой буквы. Класс замирал, когда она начинала урок. Это был какой-то гипноз, и я настолько увлёкся алгеброй и геометрией, что даже стал получать пятёрки. Но это увлечение, как и увлечения рисованием, театром и шахматами, было весьма кратковременным.

Тогда была весьма популярна песня «Долго будет Карелия снится» в исполнении ныне забытой певицы Лидии Клемент, которая вскоре умерла от саркомы. Удивительно, но так совпало, что и слово «Карелия» было почти аналогом имени Калерии Алексеевны, и внешне она очень походила на Лидию Клемент. Помнится, я написал по этому поводу:

Долго будет Калерия сниться,

будет сниться с этих поp —

так, что захочется жутко напиться,

если ты в алгебре туп, как топор.

Пародия эта быстро распространилась по школе. Дошла она и до Якова Марковича, а тот, наверное, ознакомил с ней и математичку. И она как-то странно стала на меня посматривать, в её глазах я увидел какой-то призыв. Но Калерии Алексеевне было уже далеко за тридцать. Она мне годилась в матери. Я представил, что всё могло сложиться иначе, когда прочитал «Элегическое стихотворение» Ярослава Смелякова, которое начинается так:

Вам не случалось ли влюбляться —

Мне просто грустно, если нет, —

Когда вам было чуть не двадцать,

А ей почти что сорок лет?

Увы, мне было всего пятнадцать.

Наши походы

Мы встречались и летом, каждое воскресенье. Саша Гейдеко увлёк нас туризмом. Он был заядлым грибником, знал окрестные леса, как свои пять пальцев. Так как в городе не было водоёмов, кроме чрезвычайно грязного Комсомольского пруда, мы часто совершали пешие переходы до Сенгилеевского озера.

Если ехать к нему, то это в 18 километрах от Ставрополя. Если идти напрямик, лесами, то это ближе километров на пять. Но если последние пять километров идёт довольно крутой спуск к озеру, то обратный путь начинается с пятикилометрового подъёма. Надо было преодолевать склон большого оврага.

Но нас это не пугало. Шли, горланили песни, какие знали. Популярны тогда были «Бригантина» Павла Когана, «Вечер бродит по лесным дорожкам» Аллы Якушевой. Делали привал, подкреплялись, снова шли. Собирали грибы, жарили их.

Сначала Саша Гейдеко увлёк нас с Борисом Жогиным. Постепенно к нам стали присоединяться и другие одноклассники – Таня Кулешова, Люда Беликова, Люда Погребенко, Юра Березин…

Юра приехал из Германии, где его отец работал в военном госпитале. Он как-то очень органично вошёл в нашу компанию, и мы часто собирались у него дома. Там было много диковинных для нас вещей, привезённых из-за границы, а главное, что привлекало, — так это сестра Юры Женя. В отличие от него, со скромной внешностью и в очках, Женя являла собой тип голубоглазой блондинки, очень похожей на красоток, которые изображались на обложках зарубежных журналов. По-моему, и Боря, и Саша были в неё влюблены.

Наши походы на Сенгилеевское озеро продолжались и потом, когда Борис, Саша, Коля Дидин и я перешли в первую школу. Правда, уже в другом составе. А в последний раз мы отправились туда с ночёвкой после завершения учёбы. Я тогда едва не утонул.

Поехали мы на автобусе – кто-то из наших родителей договорился о том, что нас разместят на турбазе. Нам действительно выделили домик, где мы немедленно устроили пьянку. Наш выпускной вечер проходил без спиртного, так как накануне в школе случилось ЧП. Один наш одноклассник попал на скамью подсудимых за изнасилование, и директор запретил приносить даже шампанское. И мы, уже великовозрастные одиннадцатиклассники, решили наверстать упущенное.

Пир горой продолжался до середины ночи, пока всех не сморил сон. Я проснулся с первыми лучами солнца и вышел из домика. Остальные спали. Я увидел выброшенную волнами на берег деревянную дверь и решил использовать её вместо плота, чтобы покачаться на волнах. Я спустил её в воду и лёг на неё.