Штрихи к моему портрету. Рассказки смешные и не очень

Но тут одна из летучих мышей запуталась в мочале, неведомо как попавшем сюда. Она отчаянно заверещала, а это, наверное, был сигнал тревоги, и стая, освободив пленницу, унеслась в неизвестном направлении. Складывалось такое впечатление, что рукокрылые обладают разумом.

Мы слезли с крыши, сели на трухлявое бревно, долго молчали. Да и что тут сказать? Несмотря на то, что летучие мыши приносят пользу, уничтожая вредных насекомых, всё равно в сознании человека укоренилась мысль, что эти существа мерзки и противны и питаются человеческой кровью, что обладают сверхъестественными, поистине дьявольскими способностями. А если это так, значит, они – порождение ада.

Мы с Мачкиным были не суеверными, но на всякий случай сплюнули по три раза через левое плечо.

Они не верили

В 1957 году прах героя Гражданской войны Ивана Кочубея, повешенного белогвардейцами, был торжественно перенесён со старого кладбище на новое. Не помню точно, когда это было, скорее всего, весной, а не во время летних каникул. Мне было 10 лет, и я боялся мертвецов, потому что в пионерских лагерях и Лесной школе, где я оказался в 3-м классе, мы любили пугать друг друга рассказками на эту тему. Но любопытство пересилило. Я протиснулся к плотной толпе, окружавшей могилу, и увидел белые кости в лохмотьях одежды. Женщина возрастом за 60 – сестра Ивана Антоновича – уверенно показала на скелет без тазобедренного сустава и без головы. Его достали и положили отдельно. Она почему-то решила, что Кочубей был одет в черкеску. Однако в заметках о его казни никаких упоминаний о том, во что он был одет, не было.

Опознавание по остаткам одежды производила сестра Ивана Антоновича. Но у него было три сестры – Мария, Олимпиада и Варвара, и какая из них выполняла эту скорбную миссию, неизвестно.

Надо сказать, что тогда, кроме сестёр героя гражданской войны, были живы и два его брата – Илья и Порфил, а также многочисленные племянники. В 1919 году погибли только отец Кочубея, который истёк кровью после ранения (краевед Владимир Сербиненко утверждал, что он был замучен в белогвардейских застенках, но это не так), и брат Антон. Ещё один брат, Степан, пропал без вести в годы Великой Отечественной. Порфил жил в Ставропольском крае, в Невинномысске, однако из-за болезни в 1957 году в Будённовск не приезжал.

Несколько позже был установлен памятник на месте казни Кочубея. Прежний памятник заменил высокий обелиск, на лицевой стороне которого был барельеф с надписью «Иван Антонович Кочубей (1893 – 1919)». Потом и он заменялся, кажется, дважды.

О том, что Порфил Антонович не присутствовал при перезахоронении останков брата, я узнал много позже, уже в зрелом возрасте, от его сына, Петра Перфильевича (получая паспорт, он не заметил ошибку в отчестве, пытался потом её исправить, но столкнулся с таким крючкотворством, что вынужден был закрыть на всё глаза). В 1970—1973 году я жил в Невинномысске, работал в газете. Но встреча с родственниками героя (в 1972 году был жив и брат Ивана Антоновича Порфил Антонович) не носила какой-то плановый характер. Всё произошло совершенно случайно.

Петру исполнилось 33 года. Он был похож на своего дядю, каким он предстает перед нами на фотографиях. Я был у него в гостях и услышал много удивительного. К сожалению, записывал рассказы Порфила Антоновича и его сына на магнитофон. Но тогда магнитофоны были плёночные, запись не сохранилась. Как не сохранились и фотографии. Кроме одной-единственной, на которой изображены Иван Кочубей с Петром Чикильдиным.

Порфил Антонович до самой смерти своей не верил, что брата его казнили. Он считал, что Олимпиада (по его мнению, именно она проводила опознание) могла и ошибиться.

– Мала была Липа, Ваньку-то и не помятала (не помнила, – С.С.-П.), як треба. И про одёжу, в яку вин рядился, – звидки (откуда, – С.С.-П.) вона знала?

А Пётр, когда отец ушел спать, рассказал такую историю:

– Во время Великой Отечественной войны до отца дошли слухи, что Иван Кочубей жив, что его из лагеря перевели в Краснодарскую тюрьму. От него требовалось, чтобы народный герой (легенда о его чудесном спасении уже якобы была сочинена) обратился к кубанским казакам с призывом встать на защиту родины. В НКВД эти слухи не опровергли, но взяли с отца подписку о том, чтобы он эти слухи не поддерживал и вообще молчал о своём брате.

– И ты сам в это тоже веришь? – спросил я. – Ведь есть убедительные свидетельства, что 22 марта 1919 года белые казнили именно Кочубея.

– История порой преподносит такие сюрпризы, что дальше некуда, – сказал Пётр. – Мне кажется, версия, что вместо Кочубея казнили кого-то другого, вполне имеет право на жизнь. Вот ответь мне на вопрос, почему во время войны, когда восхваляли подвиги наших предков, начиная с Александра Невского и Дмитрия Донского, про Кочубея ни слова? Симптоматично? А теперь ещё теплее. Аркадий Первенцев, когда писал свой роман о Кочубее, зачем-то ездил в командировки в Норильск и Магадан. Зачем? Не догадываешься? Одно из двух: либо был жив сам мой дядюшка, либо его ближайшие сподвижники. Куда, к примеру, делся Пётр Чикильдин? О нём вообще никаких упоминаний, кроме стихотворения, написанного краснодарским поэтом Иваном Беляковым. Но о Чикильдине тот узнал со слов отца.

Ещё позже я встретился с членом комиссии по расследованию преступлений фашистов во время Великой Отечественной войны на территории Новгордской области Суходольским. Он сказал:

– Я часто участвовал в эксгумации погибших в братских могилах. Кости там, как правило, перемешены. Тяжелые (большие берцовые) отделяются от скелета, пробивают себе дорогу и падают на дно могилы. Более легкие – остаются на своем месте. Головы повешенных часто отделяются от тела. Опознать кого-то в этой куче костей трудно.

Были друзья, стали враги

Подавляющее большинство историков считает, что Иван Кочубей действительно был казнён. Но есть вопросы. При вскрытии братской могилы и извлечении останков Кочубея не было квалифицированных патологоанатомов, вообще всяких судебных медиков. Почему? Всё ограничилось только опознанием останков сестрой Кочубея. Но как она, спустя почти сорок лет после казни брата, могла вспомнить, во что он был одет? Нет никаких свидетельств того, что родственники Кочубея присутствовали на его повешении. Разве что только жена, которая была арестована вместе с Иваном Антоновичем. Судьба её тоже, по сути дела, неизвестна.

Разумеется, во время Великой Отечественной войны, когда руководство страны сомневалось в благонадёжности кубанских казаков, многие из которых воевали на стороне немцев и эмигрировали, сделать ставку на Ивана Кочубея было своего рода козырной картой. Тут вариантов много. Даже если настоящего Кочубея казнили в 1919 году, можно было подыскать Кочубея фальшивого, обучить его соответствующим образом, придумать легенду чудесного спасения, запугать родственников или вообще их устранить и так далее.

Что реально в этом? Прежде всего, фигура друга-врага Кочубея Андрея Григорьевича Шкуро. Это была уникальная личность. Шкуро получил блестящее образование. В царское время проявил себя на Кавказе, ликвидируя банды, проникавшие из-за границы, а когда началась Первая мировая война, прославился своей храбростью. Сформированный им Кубанский конный отряд особого назначения наводил ужас на врага. В этом отряде служил и Иван Кочубей. И Шкуро с ним подружился. Что объединяло неграмотного казака с человеком голубых кровей, сегодня не знает никто. Я рискну выдвинуть своё предположение: безумная храбрость, готовность пожертвовать собой во имя родины.

Но после прихода к власти большевиков бывшие друзья стали врагами. Шкуро примкнул к Белому движению, Кочубей – к красным. И Шкуро добивается гораздо более весомых успехов, чем Кочубей. В ноябре 1918 года он назначается начальником Кавказской казачьей дивизии и получает чин генерал-майора. В станице Баталпашинской (ныне Черкесск, я жил там с 1973 по 1980 год) Шкуро организовал производство снарядов, патронов, сукна, кожаных сапог, бурок и шуб для Белой армии. В Зеленчуке по его приказу началось строительство лесопильного завода для восстановления разрушенных станиц. Кочубей, увы, прославился в основном как анархист.

Шкуро представлял для Сталина реальную опасность, поскольку сотрудничал с гитлеровцами. В 1944 году он был назначен начальником Резерва казачьих войск при Главном штабе войск СС, зачислен на службу как группенфюрер СС (чин, соответствующий генерал-лейтенанту). Подготовленные им казаки жёстко подавляли выступления партизан в Югославии.

Так что, наверное, совсем не случайно Сталин и его окружение вспомнили о Кочубее. Без него, правда, обошлись. Шкуро был выдан англичанами и повешен в 1947 году. Необходимость в появлении Кочубея отпала. Но архивные документы, касающиеся Шкуро и Кочубея, до сих пор не рассекречены. Интересно, не правда ли? Я, имея допуск для работы в архивах, затребовав нужные материалы, тотчас же получал отказ. Всё было точно так же, когда я хотел ознакомиться с делом Валленберга, который, по некоторым данным, скончался от цинги в одном из лагерей Горьковской области. Один, к сожалению, сценарий утаивания нашей истории.

Моя Кума

Зима на юге короткая, малоснежная. Она перемежается оттепелями, но мы всё равно катались на коньках. У меня были снегурки, которые приматывались верёвками к валенкам.

Однажды мои приятель Володя Кузьмин – мы учились то ли в четвёртом, то ли в пятом классе – предложил пойти на Куму кататься. У него были не снегурки, а «дутыши». Я согласился. И вот мы на Куме – река протекала вдалеке от городских улиц. Никого нет – полное безлюдье. И вдруг появляются ребята постарше нас. Мы их сразу узнали – местные начинающие бандиты. Их было человек десять.

Они подошли к нам, окружили.

– Снимай коньки! – приказал один из них Володе.

Тот угрюмо молчал. И получил удар вполне профессиональный – боксерский. Упал, ударился головой о лед. А следующий удар был адресован мне. Я тоже упал и тоже вырубился.

Не знаю, когда очнулся. Потрогал Володю – вроде бы жив, но без сознания. И без коньков. Их сняли вместе с ботинками. Что делать? Я попытался его поднять, но не смог. И тогда включил все мыслимые и немыслимые скорости и поехал на поиски людей, которые помогли бы товарищу.

К счастью, во всё это вмешалась Её Величество Судьба. Первой, кого я встретил, была… моя мама. Она каким-то непостижимым образом узнала, что мы на Куме, и пошла меня искать. Дальше всё было проще. «Скорая» увезла Володю и меня в больницу. Оказалось, что я сломал руку. Мне наложили гипс и отпустили домой. Но тут наступила весна, и я с рукой на перевязи играл в футбол. Гипс мне мешал, я тайком разрезал его и играл без него.

Футбол – моя страсть

Футбол был моей страстью, которая поглощала всё остальное. Мне прочили большое будущее. Я очень быстро бегал – никто не мог за мной угнаться.

Увы, моим ожиданиям не суждено было сбыться. У меня развилась болезнь Шляттера. Кости деформировались, если говорить проще, выросли вторые коленные чашечки. Всё это сопровождалось ужасными болями. Мне вообще запретили заниматься физкультурой. Только года через два болезнь отпустила. Но вторые колени остались. Когда ненастье, они дают о себе знать.

Последний раз я играл в футбол в армии. К нам в дивизию приехало «Динамо» из Целинограда (сейчас это, кажется, Астана). Сформировали сборную ракетчиков. Я долго отказывался, но меня всё же командирским приказом заставили выйти на поле. Выпустили за двадцать минут до конца матча, когда мы проигрывали со счетом 0:1. Выпустили вместо левого защитника, хотя я в ранней юности играл в полузащите.

Целиноградское «Динамо» было экипировано в полном соответствии с футбольными правилами. У нас же не было никакой формы. Только сапоги сняли и ремни, чтобы не нанести травму кому-то, и играли босиком. И вот так получилось, что я прошёл по краю и выдал пас центральному нападающему. Тот забил гол. Игра закончилась вничью, хотя наша команда была, конечно же, никакой. И после игры тренер целиноградцев завёл со мной разговор, пригласил поиграть за «Динамо». Это было, конечно, лестно, но я отказался. Я курил, продержаться на поле 90 минут для меня было невозможно. Да и совсем другие планы тогда были.

Раиса-Крыса

Я учился хорошо до седьмого класса. Но вскоре всё изменилось. Ушла в декрет наша любимая классная руководительница Мария Алексеевна, и её заменила некая Раиса Платоновна, про которую ходили очень нехорошие слухи. В годы войны, когда румыны квартировали в Будённовске, она якобы сожительствовала с вражеским офицером. Слухи эти не подтвердились, но молва людская всё равно талдычила своё. И по возрасту Раиса Платоновна подходила под создаваемый образ. В годы войны ей было меньше двадцати.

Наши пути с Раисой-Крысой пересеклись во второй раз. В школе был драмкружок, и я в него записался. Кружком руководила Крыса. И она предложила мне роль немецкого шпиона, которого разоблачают пионеры.

Спектакль был встречен хорошо. Но меня после него прозвали Шпионом и отпускали всякие дурацкие шуточки. Я обиделся и перестал ходить на занятия кружка.

С приходом Раисы-Крысы многое изменилось. Она встретила неприятие. И стала ставить двойки направо и налево. В том числе и мне, отличнику. И я взбрыкнул. Стал вообще неуправляемым. Возможно, тут виной переходный возраст, возможно, пробуждающийся темперамент. Я грубил, делал всё наоборот и стал, как было принято тогда говорить, трудным подростком. Я вообще перестал учить уроки и всё время проводил за пишущей машинкой отца, когда его не было дома. Я печатал двумя пальцами свои стихи. Они, конечно же, пропали. Но, наверное, это хорошо.

Тая Бакланова и Рита Зепнова

Однажды в нашем классе появилась новенькая – Тая Бакланова. Она приехала, кажется, из Москвы и поразила всех нас своей сшитой, видимо, на заказ школьной формой, которая подчёркивала её стройную фигурку и была гораздо короче, чем у остальных девочек. А ещё нас поразил аккуратный атласный фартучек.

Вот тогда я влюбился по-настоящему и даже ночью думал о новенькой. Писал в своей заветной тетрадке с зелёной обложкой:

Бакланова Тая, в тебя я влюблён,

я вижу тебя в забытьи.

Тебе посылаю привет и поклон

и эти стихи мои.

Но никаких стихов, никаких записок я, конечно же, не посылал. Тем более, что недели через две Таю увезли снова в Москву.

Дружба мальчиков с девочками тогда не особо поощрялась. Но Толик Лыкин проявил значительно больший прагматизм, чем я. Он написал записку Люде Паниной с предложением стать друзьями. Она согласилась. После школы Толик стал провожать её домой. Этим практически дружба и ограничивалась. Правда, пару раз они сходили с Людой в кино.

Толик, уже поднаторевший в отношениях с противоположным полом, спросил у меня однажды:

– А ты почему не хочешь дружить с какой-нибудь девочкой?

Я мялся, не зная, что ответить.

– Неужели ты не видишь, что Рита Зепнова с тебя глаз не сводит? – снова спросил он.

– Нет, – вконец растерялся я.

– Все в классе видят, а он не видит. Протри глаза.

Я стал приглядываться к Рите. Действительно, я ей симпатизировал. Но я робел. Совет Толика предложить ей дружбу был не реализован. Да и к девочке этой никаких чувств я не питал. Мне казалось она немного грузной, а моим идеалом были девочки-худышки вроде Таи Баклановой.

Тогда Толик взял дело в свои руки.

– Ну, если ты сам боишься ей написать записку, я скажу Люде, а она передаст Рите всё на словах.

– Не надо этого делать, – попросил я.

– Надо, – упрямился Толик. – Как только Тая Бакланова уехала, ты ходишь сам не свой. Вот и подружись с Ритой. Клин ведь клином вышибают.

– Ладно, – сказал я обречённо. – Твоя взяла.

И мы стали дружить. Правда, дружбой это назвать было трудно. Просто Рита стала ходить в наш двор и играть в нашей дворовой компании. Но мы с ней даже за руки не подержались.

Вскоре я уехал из города. Прошло девять лет. Литсотрудничал в газете, и судьба меня привела снова в Будённовск. В командировку. Нашёл своего друга детства Виктора Шапоренко, который работал на узле связи. Он дежурил ночью, и мы с ним крепко выпили, после чего я начал звонить своим одноклассникам. Позвонил и Рите. Удивительно, но спустя столько времени, она меня сразу узнала. Объясняю это синдромом жителей городков в табакерке, где каждый знает каждого и где не происходит никаких событий. Время здесь словно замирает.

Молодое вино

В тот свой приезд мне захотелось посмотреть на дом, где обитала моя семья. Он никуда не делся. Более того, как стояла раньше возле него будка сапожника-армянина, так и стоит. И он в ней – всё такой же, только постарел немного.

Увидел меня, нисколько не удивился.

– А, это ты!

Я поздоровался, лихорадочно вспоминая, как его зовут. То ли Самвел, то ли Сурен… Но так и не вспомнил. А он пригласил в свой дом, который тоже был в двух шагах. Принес вина. Спросил:

– Ничего, что оно ещё молодое? Выпьешь?

И налил себе и мне по стакану.

Вино ещё «играло», но в жару это было самое то. Мы выпили за встречу, за всё хорошее, за здоровье, за хозяина и ещё за что-то, и я решил откланяться. Хотел встать – не тут-то было. Вино ударило в ноги, хотя голова была ясной.

Сурен – всё-таки сапожника звали Суреном – прятал улыбку в густые усы.

– Это вино коварное, но действует недолго. Сейчас всё пройдёт.

Но он лукавил. Не прошло! По дороге в гостиницу я потерял туфель. Понял это не сразу. Правда, нашёл, слава Богу!

Позже я написал такие строки, вновь позабыв, как звали сапожника:

Этот город, который на юго-востоке,

не забыл я, хотя вспоминаю кусками.

Время греет бока на крутом солнцепёке,

с неохотой из лежбища снов выпуская.

Как же звали сапожника? Вроде Баграмом.

нет – Багдасаром? Не вспомню, пожалуй.

«Это ты? – говорит он. – Не слишком ли рано

возвратился? С полсотни годков набежало».

Он меня приглашает в свой маленький домик,

угощает на травах настоянным чаем.

И цветёт сумасшедший, неистовый донник,

аромат кумарина* вокруг источая.

Ничего не случается в городе этом,

где я тощим мальчишкой нечаянно вырос.

Я остался здесь звонким, прозрачным скелетом

в чьём-то старом шкафу, что готовят на вынос

И летят облака гладкокрашеной бязью,

как летят журавли ненарушенным клином,

и я городу этому жизнью обязан,

потому он и стал моим самым любимым.

Он со мной был во всех передрягах, и тучи

отступали, и небо вдруг делалось светлым.

Это он подсказал мне основы созвучий

И слова к этим песням горячего ветра.

*Кумарин – лактон о-оксикоричной кислоты, бесцветные кристаллы с запахом свежескошенной травы.

2017, г. Нижний Новгород

Георгиевск

Поздней осенью 1960-го года мы перебрались в Георгиевск. За хорошую работу в Будённовске отца поощрили переводом в этот городок вблизи Пятигорска. Город этот основан так же в 18 веке.

Георгиевск очень похож на Будённовск, да и по населению они «близнецы-братья». Во время Всесоюзной переписи населения 1959 года в Георгиевске было 30,8 тыс. жителей, а в Будённовске – 27,9 тыс. Казалось бы, количество солнечных дней в году и научно-технический прогресс, который ликвидировал такое понятие, как тупик, дает шансы Будённовску вырваться вперед, но статус-кво сохранилось и поныне. Видимо, роль играют не мощные рефрижераторы и скорость на дорогах, а место вблизи Кавмингруппы. Сегодня в Георгиевске чуть больше 60 тыс. жителей, а Будённовск не достиг и этого.

В Георгиевске семье собкора «Ставрополки» выделил квартиру градообразующий арматурный завод. Новый микрорайон из «хрущёвок» никак не назывался, но в народе его окрестила как Арматурный. Это был посёлок в городе. Еще один посёлок получил название Старый Арматурный. Там были халупы с печным отоплением.

У каждого посёлка была своя футбольная команда. Меня в 13-летнем возрасте взяли в команду мальчиков Арматурного. Эта команда играла по системе «дубль-V»: пять нападающих, два полузащитника, три защитника и вратарь. Бразильская система 4-2-4 еще была не известна. Нас тренировал тренер, его звали Ашот, фамилию не помню. Я играл в полузащите, хотя начинал как голкипер. Но тренер, увидев меня в игре, сразу понял, что это не моё. Ашот каким-то особым чутьем понял, что лучше использовать мои скоростные данные, и я за это ему благодарен. Если полузащитники обычно «сторожили» лучших нападающих противника и были их тенью, то моя задача была другой. Мне была предоставлена свобода, и когда я получал мяч, за счёт скорости прорывался в штрафную площадку и отдавал пас нападающему. Обычно это был левофланговый Юра Татаринцев, и он забивал гол. Наверное, за счет этого мы и побеждали в чемпионате среди «полу-юношей».

Однажды 7 ноября нас, юных футболистов, вывели на демонстрацию в трусах и футболках. Было уже очень холодно, мы замёрзли. Кто-то из старших предложил нам выпить, чтобы согреться. Откуда-то появилось вино, и я впервые к нему приложился, потом очень сильно болела голова.

Георгиевск я помню плохо, кроме одного дня. Это было 12 апреля 1961 года, когда в космос полетел Юрий Гагарин. У нас должен быть урок литературы, но учительница долго не приходила. Пришла она какая-то взволнованная. Сказала, что в космосе наш соотечественник, пишите сочинение на свободную тему. Я написал стихотворение, которое потом то и дело транслировали по школьному, а затем и городскому радио. Редактор районной газеты Муравьёв опубликовал его полностью. Это была моя первая публикация.

Муравьёва и его сына Виктора я знал еще по Будённовску. Муравьёв был собкором «Ставрополки» до отца. И его перевели, как и позже отца, в Георгиевск. Но по каким-то причинам он задержался, выехал туда значительно позже. Отец Вити был фронтовиком, у него имелись боевые награды. После работы в «Ставрополке» его назначили редактором районной газеты. Такое часто случалось.

В нашем классе учились 4 пары близнецов. Похоже, собирали по всему городу. Впрочем, скорее, это были двойняшки, за исключением Люды и, кажется, Ларисы Ланкиных. Те были очень похожи, их даже путали. Только когда родители сообщили, что у Ларисы родинка на шее, а у Люды нет, их стали различать. Учитель говорил: «Лариса Ланкина, к доске, покажи родинку». И Лариса вынуждена была это делать, так как часто вместо неё к доске выходила её сестра (Люда училась хорошо, Лариса плохо).

В Георгиевске мы прожили меньше года – в январе 1962 года отец получил назначение в Ставрополь. К тому времени он закончил учебу в Полиграфическом институте, и его назначили директором то ли Ставропольского краевого издательства, то ли типографии. Но работа на руководящей должности не задалась, и отец сам ушел в редакторы массово-политической литературы…

Уезжали мы из Георгиевска, когда была оттепель. Пасмурное небо, то ли дождь, то ли снег, и было немного тревожно. Что ждет нас впереди?

ГОРОД, БЕЗ КОТОРОГО НЕЛЬЗЯ

На новом месте

В Ставрополь мы переехали, когда я учился в восьмом классе. И этот город я полюбил сразу и навсегда. Приехали зимой, во время зимних каникул. Расставить вещи не составило труда, поскольку их не было. Но чемоданов было много. Их составляли, накрывали каким-то покрывалом и получался комод. В одном из чемоданов хранилась доха – шуба или накидка из волчьих шкур. Если собаки пробегали мимо, они замирали и непрерывно лаяли, то есть, действительно пахло волками. Когда дома никого не было, я открывал чемодан, доставал доху, расстилал ее на полу и ложился, представляя себя метким охотником Чингачгуком с зорким глазом.

Отец всегда думал о грядущих переездах. В Новосибирске он задержался не надолго. Во-первых, потому что его литературные способности оставляли желать лучшего, а, во-вторых, потому что привык к самостоятельности. Собкоры никому не подчинялись, а тут надо было выполнять задания, причем, в таком ключе, каким его задумал куратор. Кончилось всё тем, что отца вернули на собкоровскую должность. Правда, не на прежнее место, а в Куйбышев – город-однофамилец нынешней Самары. Там Куйбышев был в ссылке, и меня водили в музей, где подробно об этом рассказывалось. Экскурсовод утверждал, что Куйбышева отравили «враги», он действительно умер сравнительно молодым. Сегодня это утверждение представляется вздорным: на самом деле Куйбышев умер от болезни сердца.

В Новосибирск в 1952 или 53 году приезжали Тихоновы. Я впервые увидел своих двоюродных братьев и сестер. Толику было 3 года. Семья жила на Камчатке и с восторгом описывала все прелести тамошней жизни.