Штрихи к моему портрету. Рассказки смешные и не очень

Мы поселились возле церкви со снятыми крестами, которую приспособили под склад зерна. Под крышей обитало множество воробьёв. Большие мальчишки стреляли по ним из рогаток.

Много лет спустя я узнал, что Максим Горький упоминал о городе Каинске в своей книге «Жизнь Матвея Кожемякина».

В МОСКВЕ

Один и тот же сон

Летом следующего года наша семья перебиралась из Сибири на Северный Кавказ. Ехали через Москву, где застряли в ожидании нужного поезда часов на десять.

– Хотите Кремль посмотреть? – спросил нас с сестрой отец.

– Конечно, хотим! – воскликнули мы в один голос.

Мне было шесть лет, но я хорошо помню эскалаторы столичного метро, башни Кремля, какими они были в ту пору. И – Мавзолей, огромный хвост очереди, томительное ожидание.

И вот, наконец, в саркофаге я увидел тела вождей – Ленина и Сталина. Они лежали рядом. Сталин был одет в мундир генералиссимуса с золотыми пуговицами. Лицо его, казалось, сильно нарумянили.

Мне потом долго снился один и тот же сон. Как будто я стою в очереди, медленно втекающей в какой-то бездонный тоннель, откуда исходит смертельный холод. От ужаса и ледяного ветра шевелятся волосы на голове, что-то тёмное, невыразимое притаилось в глубине. И вдруг навстречу выплывает прозрачный саркофаг… В этот момент я просыпался и долго не мог понять, где нахожусь.

Но шли годы. Я ходил в школу, вступил в пионеры. Клялся быть верным делу Ленина-Сталина, хотя толком ещё не понимал, в чём оно заключалось.

Потом всё неожиданно изменилось. В новых учебниках Сталин уже не числился в больших героях. Его (правда, с достаточной осторожностью) обвиняли «в некоторых злоупотреблениях, выразившихся в культе личности», а в героях был Никита Сергеевич, который злоупотребления разоблачил.

Но это продолжалось недолго. Отправили на пенсию Хрущёва, пришел к власти Брежнев. И опять – крутой поворот. Опять наш учитель истории Иван Сергеевич, любимой фразой которого была «Человек – это звучит гордо» и получивший в связи с этим кличку Чела, с вдохновением и пафосом рассказывал о десяти «сталинских ударах», о мудрости и прозорливости великого стратега, выигравшего самую кровопролитную войну в истории человечества, о его непримиримой борьбе со всякими троцкистами и бухаринцами. Всё, казалось, возвращалось на круги своя.

НА ЮГЕ

Будённовск

А потом мы уехали из Сибири на Кавказ. Я постоянно болел, мне требовалось поменять климат. После долгих мытарств (некоторое время мы жили в Ставрополе, потом в селе Александровском) семья осела в Будённовске, история которого теряется во мгле времён. Люди селились здесь ещё во втором тысячелетии до нашей эры. Сарматов сменяли аланы, аланов – хазары, хазар – золотоордынцы. В огороде я находил старинные монеты. Был даже древнеримский банный жетон. А что касается монголо-татарских, то они не помещались в две пригоршни.

В городке этом вода была только артезианская. Речку Куму воробьи переходили вброд своими ногами. До Каспийского моря, куда она впадала много тысяч лет назад, Кума просто не добирается – теряется где-то в песках.

Когда-то сюда, спасаясь от турецкой резни, перебрались армяне. Они селились компактно, половина города и сейчас ещё носит название Карабагла.

Армяне не имели связи со своей прародиной, обособились, сохранили чистоту языка, культуру. Теперь соплеменники, которые живут в Армении, их практически не понимают.

Будённовск назывался по-разному: и Святой Крест, и Прикумск. Место это раньше находилось на стыке торговых путей. Но со временем торговля заглохла. Будённовск захирел. Возить куда-то фрукты стало накладно – в пути они под горячим солнцем портились. Поэтому в конце 50-х годов цены там были просто смешные. Килограмм винограда стоил 3 дореформенных рубля, килограмм арбузов – полтора рубля. Вино на базаре продавали из чайников по 5 рублей за литр. На пробу давали 100-граммовый стаканчик бесплатно. Можно было пройти весь ряд, выпить на халяву литра полтора и упасть под конец, погибнув смертью храбрых.

Нас, школьников, часто посылали на уборку винограда. Сначала поглощали его в охотку, а потом смотреть не могли. Я до сих пор не могу смотреть на арбузы. Так как семья жила очень бедно, отец покупал тонны две-три арбузов, и мы ели их всю зиму. Хорошо, что она была короткой.

В шести километрах от Будённовска располагался знаменитый на всю страну совхоз «Прасковейский». Вина, которые здесь производились, постоянно занимали первые места на международных выставках и награждались золотыми медалями – «Мускат Прасковейский», «Янтарь Ставрополья», «Белое Прикумское», остальные уже не помню.

Спустя 9 лет я приехал в Будённовск в командировку. Встретился на свою беду с одноклассником, который работал в Прасковее технологом. Тот заманил меня в свою епархию. Покинул его я чуть живой, но зато узнал, что специалисты изучают свойства вина, чудом сохранившегося с 1914 года (когда Будённовск был оккупирован во время Великой Отечественной войны, бочку с этим вином закопали на территории совхоза, оно окаменело).

Я никак я не мог понять, почему рабочие ездят в Прасковею одетые в пальто в любое время года. На дворе – почти 40 градусов, жара, а они – в пальто. Но потом всё выяснилось. В пальто были зашиты грелки, и ушлые ребята уносили вино тоннами. Платили им, как мне помнится, что-то около 80 рублей, но никто не увольнялся.

Дом на Революционной

Меня поражало то, что фруктовые деревья росли прямо на улицах. Спелый тутовник падал под ноги и растекался на асфальте белыми и фиолетовыми кляксами. В диковинку было, что абрикосы никто не рвал. Отродясь, не видел я и цветущих акаций. Их сладкий запах завораживал, звал куда-то…

Мы поселились в доме на улице Революционной. Дом этот трудно было спутать с другими – к нему притулилась будка сапожника. В ней священнодействовал пожилой армянин. Его звали то ли Самвелом, то ли Суреном.

Дом был на двух хозяев, удобства во дворе. Еду готовили на примусе, а позже на керогазе. Керосиновая лавка находилась неподалеку. Обнаружить её можно было по специфическому запаху. Мальчишки рассказывали, что продавец керосина, китаец, настолько отравился керосиновыми парами, что пьянел даже от газировки.

Во дворе жило семейство ежей, которые выходили на прогулку и пугали кота Мурзика. Приблудившегося щенка отец назвал Примусом. Мурзик встретил главу колючего семейства, выгибая спину в виде вопросительно знака, шипел, но, уразумев, что угрозы от этих добродушных созданий не исходит, принял в друзья.

За домом простирался пустырь, поросший лопухами и бурьяном. Он плавно переходил в хаотично натыканные дома параллельной улицы Московской. В одном из них жил мой приятель Виктор Шапоренко. Чуть дальше, на углу улиц Октябрьской и Пушкинской находился задний фасад Дома пионеров. Он в то время был закрыт на ремонт, но не ремонтировался, и мы, мальчишки, беспрепятственно проникали на его чердак, где был свален какой-то хлам. Начитавшись Гайдара, я даже намеревался оборудовать там штаб наподобие тимуровского.

Погоны на майках

Тогда, в огарок тысячелетия, мне исполнилось двенадцать. В то приснопамятное время, когда народ ещё не замордовали, когда он сна-покоя не лишился, детство проходило не за компьютером, а во дворе, где игры были совсем не виртуальные: городки, война, шпандырь, казаки-разбойники, испорченный телефон, наконец, прятки. Мы рисовали звёздочки на пилотках, свернутых из газет, звёздочки на погонах, которые пришивали к майкам. Отдавали друг другу честь, обращались друг к другу строго по званию:

– Товарищ лейтенант!

– Товарищ майор! – это ко мне, вожаку.

Моими подчинёнными стали девятилетний Витя, Люба и Лида – его ровесницы. И я неожиданно влюбился в медсестру Лиду. Это было милое светловолосое создание с голубыми ясными глазами. Она была ласковой и доброй.

Однажды Лида меня поцеловала. Ей исполнилось десять, и я подарил ей брошку, которую нашёл на высохшей речке. Это был первый поцелуй девочки. И я поплыл, хотя и не умел плавать – в южном городе не было водоёма. Вода была только артезианской. Такой жёсткой, что драла горло, как наждак.

Я отнимал у Лиды портфель, когда мы шли в школу, и она стеснялась, боялась, что это увидят одноклассники и будут смеяться. Я тайком клал к её порогу полевые цветы, и она знала, что их приносил я и никто другой.

Курятник

В конце того памятного лета Лида произнесла такую пламенную речь:

– Если нас дразнят женихом и невестой, давай пойдём всем навстречу и свадьбу сыграем. Ну, хотя бы понарошку. И будем жить, как муж и жена.

– И, как ты думаешь, где? – спросил я с не очень выраженной иронией. Я просто думал, что все будут сильно смеяться.

– Как где? В курятнике, конечно, где мы сказки читаем. Там сейчас пусто. Кур нет – съели зимой.

Мы действительно читали там сказки, если дождило. Но мне это как-то не климатило.

– Нас съедят ещё до зимы. Ведь так никто не делает.

– Не съедят – подавятся. Я их всех ухватом перемолочу.

– А что скажут родители?

– Им не до меня. Отчим вчера собрал свои вещи и куда-то наладился. Во дворе говорят, что к Верке Хомяковой.

Верка была известна своими многочисленными ухажёрами и любвеобильностью. Но Лида, как мне показалось, не сильно-то горевала.

– Он ко мне приставал, когда напивался. Я матери как-то сказала, а она не поверила. Обозвала меня выдумщицей. Я, конечно, обиделась.

– Ты, похоже, и мать не особо любишь.

– Не особо, – подтвердила Лида. – Она злая и меня бьёт не по делу. Я люблю одного тебя. И хочу, чтобы мы жили вместе.

– В курятнике? Но ведь там пахнет. Меня с детства приучали к чистоте и порядку. И запах за лето не выветрился. А что будет, если мы дверь закроем?

– Ничего, обвыкнем, – заверила меня Лида. – Когда свалку поджигают, дым часто в нашу сторону. Ну и что? Никто не помер. А я зато буду стирать тебе носки. И майку.

Это было серьёзным аргументом, особенно майка – она всегда была в пятнах от тутовника. Я сначала призадумался, но потом во мне проснулся цензор – я был старше и ощущал ответственность за моих подчинённых. К тому же был майором. Правда, с нарисованными погонами.

– Нет, – сказал я. – Майка, конечно, хорошо. Но про неё забудь. Жениться можно только когда тебе исполнится восемнадцать. Надо ждать. Есть законы, по которым мы не должны женихаться.

– Ага, – вздохнула Лида. – Те законы – для взрослых, они нас не касаются. А у нас законы свои. И ждать еще восемь лет я не намерена. С ума сойти можно. Я ведь могу и передумать, за мной не заржавеет.

Меня всегда умиляли её прямолинейность и рационализм, её простодушие. Хотя, разумеется, в то время я и не знал таких слов.

В те быстролётные минуты я пребывал в состоянии шока. Как если бы меня огрели сплеча дубиналом. Но тут дверь, ведущая в курятник, заходила ходуном. Это была бабушка, которая искала меня повсюду.

– Серёжа, ты здесь? – спросила она. – Иди обедать. Пока суп не остыл.

И я ушёл. Ушёл от своего глупого подросткового счастья, Ушел с чувством грустной покорности перед судьбой, зная, что потом уже не будет никаких потом.

Петля на шее вождя

Начало июля 1956 года в Прикумье выдалось, как обычно, жарким. На пустыре у Дома пионеров, где наша братия собиралась для общения, Витя Тропин сообщил, что идет подготовка к какому-то загадочному мероприятию, которое будет проведено этой ночью.

– Там возле памятника Сталину возня какая-то затевается, – сказал он. – Но что именно, не знаю. Знаю только, что отца ночью дома не будет.

Отец Вити работал, как мне сдаётся сегодня, в райисполкоме. Он, конечно, был в курсе всех дел, и мы с его сыном решили ночью сделать вылазку к памятнику, понаблюдать, что там происходит.

Южные ночи короткие, но тёмные. Фонарей тогда в городе было крайне мало, чем и пользовались гопстопники. Отец, когда после командировки вечером ходил в баню, на всякий случай прихватывал с собой молоток. Воспользоваться им, к счастью, не довелось.

У нас молотка не было, да и он был нам не нужен. Бегали мы быстро, гоняли в футбол, надеялись, что удерём от кого угодно. Но в ту ночь, когда мы с Витей Тропиным пустырём и огородами, со всеми предосторожностями пробирались поближе к памятнику Сталину, всё равно было страшновато.

Там было выставлено оцепление. Памятник загородили высокими, видимо, специально изготовленными для этого фанерными щитами. И хотя его освещал прожектор, непонятно было, что там делается. Но когда подъехал трактор, стало ясно, что памятник готовятся свергнуть с пьедестала.

Так и случилось. На могучую шею вождя набросили удавку в виде стального троса, трактор отъехал, трос натянулся, как струна, но монумент не шелохнулся.

Мы наблюдали за всем этим с помощью бинокля, подаренного мне дядей Колей, затаившись в кустах. Нас никто не заметил. И мы стали свидетелями кульминационного момента: потужившись пару-тройку минут, трактор всё же оторвал отца всех времён и народов от постамента и поволок за собой.

…Утром горожане, которые шли на работу, недоумевали и оглядывались по сторонам, словно попадали в какое-то совсем другое место. В окружающем их пейзаже явно чего-то недоставало. Только потом люди соображали, что на месте памятника разбита цветочная клумба. А много лет спустя я узнал, что памятник Сталину в Будённовске, как, впрочем, и в других городах и весях Советского Союза, был снесён в соответствии с постановлением ЦК КПСС «О преодолении последствий культа личности Сталина», которое было опубликовано 30 июня 1956 года. Вскоре, кстати, переименовали и Будённовск. Он стал Прикумском, как назывался с 1921 по 1935 год. Теперь уже постановление Президиума Верховного Совета СССР запрещало присваивать населённым пунктам имена людей, которые ещё живы.

Бутерброды для бродячей собаки

Тогда в школах не было буфетов, мама отправляла меня на уроки с бутербродами. И за мной каждый раз увязывалась бродячая собака. Она была доброй и всегда голодной, и мне было её жалко. Я скармливал ей свои припасы. К тому же обнаруживать их при одноклассниках стеснялся, поскольку многим из них ничего с собой из еды не давали. Нищета тогда в маленьком провинциальном городке, каковым являлся Будённовск, была ужасающая.

Однажды я ушёл в школу, забыв бутерброды. Собака шла за мной и недовольно ворчала. Я извинился, сказал, что покормлю в следующий раз. Но собака упорно шла за мной, и я попытался её отогнать. Топнул ногой. И она меня укусила. И смертельно обиделась. На следующий день вообще исчезла. Потом мне сказали, что её отловил собачник, который разъезжал на телеге с будкой. Он получал какие-то копейки, когда сдавал собачьи и кошачьи трупы на мыловаренную фабрику.

Мы, мальчишки, его люто ненавидели и один раз украли колесо от его телеги. Собаколов нажаловался участковому, тот, в свою очередь, нашим родителям. Кого-то поколотили. Со мной провели профилактическую беседу.

Пацанячья месть

Я был влюблён в одноклассницу Лену Муравьёву с рыжей толстенной косой и, как я, конопатую. Но летом меня отправили в пионерский лагерь. Я, кажется, перешёл тогда в четвертый класс. Мы жили в палаточном городке, и я не поладил со своими соседями. Не помню, в чём была причина, но они вчетвером напали на меня. Я отбивался, но мне всё же поставили фингал, и я ходил, офонаряя окрестность. Синяк был такой большой, что от меня шарахались. В том числе и Лена Муравьёва.

Я страдал, и потом отомстил. Когда в Будённовске выпал снег (это там бывало тогда довольно редко), я вытоптал у её дома аршинными буквами такую надпись: «Лена, я тебя больше не люблю».

Снег до утра не растаял. Но и Лена меня больше не любила. Впрочем, я переживал недолго. В детстве ничего не пугает, даже смерть.

Витькин дед

Самым верным своим другом я считал Витю Шапоренко, который воспитывался без отца. Его матери сделали неудачную операцию – у неё была спайка кишок, и она, высохшая как мумия, заботиться о сыне не могла. А когда умерла, опекунство над внуком оформил дед.

Дед Виктора был безногим – немецкий снаряд под Ельней разорвался буквально рядом с ним. У него были деревянные протезы кустарной работы, которые страшно скрипели. Но зато у деда была инвалидская машина. Драндулет, который демонстрируется в «Операции «Ы». И дед-пердед, как мы звали его за глаза, возил нас с Витей на рыбалку.

Рыбачил Витькин дед, как правило, на Буйволе. Сейчас солёное озеро входит в городскую черту Будённовска. Но было и другое озеро, километрах в двадцати от города. Самое его любимое, поскольку зараз он вылавливал там по 5—6, а иногда и больше килограммов рыбы. Озеро было небольшим, в начале лета мелководье зарастало тростниковыми плавнями, покрывалось, как ряской, плотным ковром водорослей, но потом от них избавлялось. Дед в это время ловил карпа, карася, плотву, а в апреле попадался и окунь, правда, мелкий. Как бы там ни было, рыба помогала деду выжить на нищенскую пенсию. Но дед считал рыбалку удачной только в том случае, если удавалось поймать уклейку или белого амура. Ну а когда он выуживал судака, – это был настоящий праздник.

Под его присмотром мы купались, но научить нас плавать из-за своих протезов Витькин дед не мог. Он курил самые дешёвые короткие сигареты под названием «Новые». Вставлял их в мундштук. От никотина у него были жёлтыми не только пальцы, но даже ладони. Окурки вытряхивал в специальный мешочек, потом их разделывал и неиспользованный табак набивал в патроны для папирос. У него ничего не пропадало. Из рыбьих голов, которые обычно выбрасывали, варил холодец.

Витькин дед никогда не рассказывал о войне, а когда мы его об этом просили, злился. Я видел его пьяным только один раз – в День Победы, который был объявлен праздником много позже. Дед съездил на базар и купил четыре чайника вина (вино почему-то тогда продавали из чайников), причем со скидкой. Получилось ровно ведро. Чтобы оно не расплескалось в дороге, дед отпил литра полтора и поехал на своем драндулете мимо постового на перекрестке, да ещё и посигналил ему. Постовой деда знал и дал ему отмашку: дескать, понимаю, что ты нетрезв, но в честь праздника прощаю. Дед выругался и сказал:

– Дурак ты, ничего не понимаешь. Иди ко мне, а то мне на протезах нести ведро тяжеловато. Иди, выпьем.

– Не положено мне, я при исполнении, – как-то неуверенно стал отнекиваться милиционер.

– Ты же ведь воевал, – настаивал дед. – Сержантом, кажется, дембельнулся. С орденом Славы. И ты меня проигнорируешь? Старшину, который командовал такими, как ты?

– А если кто увидит? Выгонят тогда меня в три шеи.

– А ты на меня сошлись. Скажи, что дед Шапоренко приказал, как старший по званию…

Я видел его позже. Ведро с вином уже было почти пустое.

– Наверно, зажился я, на этом свете, – сказал он мне и вдруг затянул казачью песню:

Ой, да запрягу я тройку борзых,

Эх, да самых лучших лошадей,

Ой, да и помчусь я в ночь морозну,

прямо, эх, к любушке своей…

По лицу его катились крупные слёзы, он промокал их бабушкиным фартуком, и я тихо ушел, чтобы ему не мешать. Я понял, что этому человеку крайне нужно побыть одному.

Счастливая пора

В Будённовске и прошло мое детство. Это была самая счастливая пора. Я был круглым отличником. Но однажды получил двойку, и одноклассники бежали за мной до самого дома и дразнили. Я отбивался портфелем. И такая злость вскипела, что потом вплоть до седьмого класса ни одной четверки не получал – только одни пятёрки. Даже в тетрадках.

Лет в десять я написал первое свое стихотворение. Но вот я шевелю извилинами – и выплывают откуда-то из небытия, казалось бы, забытые навсегда строки:

Серёжа чернилку случайно пролил.

Над ней он напрасно все слёзы пролил…

И концовка:

…оттуда выходит в обличие льва

Серёжа Степанов из третьего «а».

Свои стихи я никому не показывал, а их к пятому классу набралась целая тетрадка. Куда она делась, не представляю. Потеряна и первая заметка, опубликованная в «Ставропольской правде» (я послал её туда без ведома отца, за что получил потом разнос, но, поскольку фамилия Степанов распространённая, в редакции и знать не знали, что я – сын её собкора).

В Будённовске, где спустя много лет посвирепствовал Шамиль Басаев, где его боевики убили много народа, я прожил шесть лет. У меня здесь было много всяких приключений. И много друзей.

Мачкин

Фамилия одного из них была Мачкин, а вот как его звали, выветрилось из памяти. Наверняка как-то заковыристо, потому что называли его только по фамилии, благо, она была короткой. Он был постарше, и у него тоже был дед, и тоже вернувшийся с войны с деревянной ногой. Несмотря на это, дед Мачкина плотничал, чем зарабатывал на жизнь, воспитывая внука. Почему Мачкин жил с дедом-инвалидом, а не с родителями, были ли они у него или нет, я не знаю. Это тоже была запретная тема.

Я часто приходил к Мачкину. Мне нравилась мастерская его деда, где пахло стружкой и столярным клеем, где дед Мачкина учил нас играть в подкидного дурака. Играл он великолепно, держал в памяти все карты, которые уже были побиты, и которые еще оставались в колоде. Помню, что за всё это время он не проиграл ни разу.

Витю Шапоренко Мачкин к себе не приглашал. Витя был моложе нас. Но всех нас всё-таки что-то объединяло. Тогда я не знал, что. Теперь знаю. Бедность и готовность помочь друг другу.

Еще одним моим другом был Саша Карандин – сын начальника местной милиции. Толстый, неповоротливый, он вызывал насмешки сверстников, и я взял его под свое крыло. Со мной связываться остерегались. Не умея драться – меня этому никто не учил, – я однажды дал отпор самому отпетому в школе хулигану по фамилии Алимов, который был старше меня на три года. Когда он замахнулся, я, скорее от безысходности положения, ухватил его за шею и едва не задушил – он стал хрипеть. После этого хулиганы на меня не покушались, хотя основательно поколотили учителя пения. Напали на него ночью, он не разобрал, кто его бил.

Логово ведьм

Среди одноклассников я выделял Виктора Есипенко и Анатолия Лыкина. Первый был помешан на Средневековье и устраивал рыцарские турниры. Мы сражались деревянными мечами, а вместо щитов использовали крышки от кастрюль. Было очень весело, но часто доставалось по пальцам. Что касается Толика Лыкина, то он мечтал стать лётчиком. Тогда многие мальчишки об этом мечтали. Похоже, его мечта осуществилась.

Мачкин учился в другой школе. Однажды он прибежал ко мне. Глаза – со сковородку. Говорит:

– Знаешь, я нашёл дом, где ведьмы живут.

– Брось, – осадил его я. – Какие в наше время ведьмы?

– А ты приходи ко мне вечером, сам убедишься. Так и быть, покажу их логово.

У Мачкина болел дед. Его положили в больницу, и я упросил маму отпустить меня на ночь к Мачкину, сделав упор на том, что он боится один в доме оставаться. Вдвоём же как-то веселее. Мама сначала настаивала на том, чтобы не я ночевал у Мачкина, а Мачкин у нас, но потом всё-таки меня отпустила.

Я пришёл к нему, когда уже начало темнеть.

– Надо дождаться, когда все огни в округе погаснут, – сказал он.

Мы дождались и пошли дворами по маршруту, который знал только Мачкин. Облаянные собаками, рискуя быть покусанными, мы то и дело перелезали через заборы, и я потерял всякую ориентацию, где нахожусь. Остановились только тогда, когда перед нами вырос заброшенный дом с заколоченными ставнями. На двери висел большой амбарный замок.

– А теперь иди сюда, – позвал меня Мачкин. – Слушай.

До меня донёсся какой-то странный шум, умноженный эхом. Он напоминал треск высоковольтных линий электропередач, только был гораздо сильнее.

Заглянуть внутрь не представлялось возможным. Я увидел валявшуюся на земле лестницу, ступеньки которой уже поросли травой.

– Давай залезем на крышу, – предложил я. – Может, оттуда что-нибудь увидим?

Мы с большим трудом подняли лестницу и приставили ей к стене. Лестница была большая и тяжёлая, к тому же расшатанная, и мы рисковали с неё свалиться. Но всё-таки полезли, хотя от страха даже дух перехватывало.

Дом был крыт шифером, но от ветхости крыша напоминала собой решето. Мачкин посветил фонариком, и всё стало ясно. По дому носилась стая летучих мышей. Они словно почувствовали наше присутствие и, вырвавшись из пустого дома, стали кружиться над нами, со свистом рассекая воздух.

И вот тут-то мы испугались по-настоящему. Возникла опасность свалиться с крыши и в лучшем случае стать калекой. О более плохом варианте как-то не думалось.

Нужно было что-то предпринимать. Я подобрал какую-то палку и попытался отогнать нетопырей. Не тут-то было! Они ловко уворачивались от палки. Да и не удивительно: рукокрылые прекрасно ориентируются в темноте с помощью эхолокации. Не почувствовать, что в них метят увесистой дубинкой, – такое даже предположить трудно.