Первый узбек: Канувшие в вечность

Кудрет-эфенди никак не хотел забывать своего героического прошлого и, несмотря на то, что был уже давно женат, имел детей, продолжал одеваться почти как янычар. Когда-то братья слышали рассказы о том, что в янычарах служат отобранные у христиан дети, насильно обращённые в ислам. Но только в Истанбуле они поняли, что попасть в ряды янычар было не так-то легко. А учиться воинскому искусству приходилось довольно долго. Поэтому гордясь янычарским прошлым, старый воин носил длинную доламу тёмного цвета, подпоясанную кожаным поясом, широкие шаровары и мягкие сапожки.

Парней удивили пуговицы, до которых османы были большие охотники. Пуговицы были на мужской, женской и детской одежде. Они были стеклянные, костяные, деревянные, медные, бронзовые, у богатых людей они были золотые или серебряные со вставками из драгоценных камней. У себя на родине они не встречали такой интересной вещи, как пуговицы, одежду запахивали и подвязывали поясным платком. В лучшем случае были завязки, не позволяющие распахнуться халату и показать исподнее.

Долама Кудрета-эфенди была густо-синяя, а медные ясные пуговицы сверкали лучистыми сполохами на тонкой шерсти одеяния. После целого года, проведённого в Истанбуле, братья сменили привычную одежду, отказались от халатов, узких штанов и белых рубах. Теперь их трудно было отличить от местных жителей.

Кудрет-эфенди, как и многие другие мастера, отвечал сразу за нескольких работников. Новенькие подмастерья понравились ему рассудительностью, тем, что не кричали на каждом шагу, что обучаются в медресе Фатхи. Что у них нет времени часто приходить на стройку.

Стены мечети были возведены почти до купола, внутренний двор очерчен строгим периметром возвышающихся мраморных арок. В центре огромного двора Синан запланировал соорудить шадырван – фонтан для ритуального омовения. Именно для сооружения шадырвана были допущены оба брата.

Этот фонтан Синан задумал сделать прямоугольным, хотя иногда их делали круглыми или овальными для удобства молящихся. Почему такая идея пришла в голову зодчему это была тайна, покрытая безвестностью. Спрашивать у него никто не решался. Братьям поручили подготовить тонкие облицовочные пластины белого мрамора. Они должны были отполировать их до зеркального блеска и подготовить бруски для сооружения кружевных мраморных панджаров. Конечно, не они одни были заняты на этой работе, но то, что им наконец-то разрешили что-то сделать своими руками в этом божественном месте, приводило их в состояние тихого восторга.

Братья понимали, что удостоены особой чести, что их учитель в медресе и их мастер на строительстве мечети решили дать возможность проявить себя. Полгода, проведённые на строительстве мавзолея Рустем-паши и следующие полгода каторжной жизни, связанные с работой подсобниками и учёбой в медресе закалили их. Выполняя работу «подай-принеси; не мешай; безголовый болван» добавилось ещё несколько слов. Их с удовольствием выплёвывал мастер, если был в хорошем настроении: «студент – не знает цемент; студент – тащи монумент; эй, братья, навалитесь ратью».

Все эти слова Кудрет-эфенди употреблял строго к месту, иногда заменяя более увесистым наказанием, но всегда повторял «Нельзя превращать физическое наказание в избиение». Откуда он вызнал эту присказку, может сам придумал, а возможно, так воспитывали молодых кандидатов в янычары – этого братья не знали. Но старый мастер никогда не отвешивал провинившемуся более трёх ударов, и можно было быть уверенным, что наказуемый надолго запомнит каждый из этих шлепков.

Три луны – часть весны и начавшегося лета Али с Ульмасом проработали на сооружении шадырвана. Свободным от учёбы и работы был день аль-Джума, день обязательной общей молитвы. В этот день в доме Дженгиза оставались одни женщины и Садхир-певец, с недавних пор ставший для хозяина почти членом семьи. Ранней весной двое бродяг перелезли через дувал, видимо решили поживиться чужим добром. Но страшное лицо Садхира и его воинственные вопли отбили всякую охоту разжиться чужим добром. Вопли женщин и подоспевшие мужчины навели окончательный порядок в доме. С тех пор Дженгиз-эфенди был спокоен за своё добро и своих женщин.

Правда, день ас-сабат считался днём отдыха, но братья уже забыли, когда они в этот день предавались неге и безделью.

Ас-сабат был полностью посвящен чтению, спорам, написанию работ и доскональному изучению всего того, что в течение недели нечаянно пропустили в ходе диспута или не поняли в объяснении мударриса. Иногда и такое бывало.

В медресе братья присоединились к группе, обучавшейся третий год. Студенты изучали уже четвёртую книгу Витрувия, свободно болтали о коринфских колоннах и капителях, обсуждая их преимущества или осуждая мнимые недостатки, словно те были их подружки. Братья ещё не до конца осилили третью книгу, в которой рассказывалось о храмах богам, о стилях этих храмов. В ней автор сравнивал соразмерность человеческого тела с пропорциями храма. Всё это было настолько запутано, что если бы не их знание математики и чертёжные способности Али, то они застряли бы в медресе на два лишних года.

Чтобы понять и быстрее освоить эту сложнейшую часть, Али принялся рисовать описанные Витрувием колонны. Больше всего ему хотелось нарисовать человека, которого описал древний латинянин, но он немного побаивался, несмотря на то, что его рисунки с людьми и животными все учителя видели и никто не поругал. Наконец, выбрав день, который молодой мужчина счёл по всем признакам счастливым, он изобразил квадрат, вставил в него обнажённого человека, но без дунгуля и лица, определил, где на рисунке должен находиться пупок этого чудовища и циркулем обвёл окружность. К его неописуемому удивлению плавная дуга точно прошла по приподнятым вверх рукам и раздвинутым ногам изображённой фигуры.

– Ульмас, ты посмотри, что у меня получилось! – у того от восхищения затряслись руки, и он немедленно взялся за расчёты, которые до этого момента не давались.

– Али, я всегда тебе говорил, что ты гений! Ну почему этот Витрувий ничего не нарисовал, почему он не сделал эскизов к своему гениальному сочинению? Насколько было бы проще изучать архитектуру по чертежам и иллюстрациям! – со вздохом восклицал Ульмас.

– Я уверен, что он всё нарисовал, но за полторы тысячи лет все рисунки, чертежи и эскизы растерялись. Сами европейцы узнали об этом величейшем архитекторе всего пятьсот лет назад…

– Не думаю, что все рисунки потеряны!

– Ничего ты не понимаешь! Мы должны думать, мы должны постигать истину в поиске, а не в готовом виде. Когда мы думаем, когда спорим, мы лучше запоминаем то, что должны постичь! У нас обоих хорошо работает голова, но это должны знать не мы с тобой, это должны оценить наши учителя. И если раньше, когда я был ещё мал и глуп, я хотел стать великим для того, чтобы меня знали, то сейчас я хочу, чтобы здания, построенные мною, были самые прочные, красивые и полезные. Именно о таких сооружениях писал Витрувий. Он давно умер, а мы читаем его великий труд и благодарим за науку. Вот в чём заключается величие человека. – Али задумчиво смотрел на своего странного человека, заключённого в совершенные геометрические фигуры – квадрат и круг.

Они ещё долго говорили, что нужно сделать, чтобы постичь надлежащие науки для пополнения их скудного образования.

Беркер-эфенди часто поправлял рисунки, объясняя это тем, что многое из того, что рисовал Али, он видел воочию. Братья с трудом продирались сквозь дебри истории, не считая её за науку и пренебрегая ею. Преклоняясь перед гением Витрувия, они с трудом понимали, что этот человек жил и создал свой труд давным-давно. Такие отрезки времени были для них пустым звуком и всё, что происходило до рождения пророка Мухаммада и приобщения арабов к исламу, было для них ересью.

Беркеру с трудом удалось убедить их прочитать сочинения Гесиода, Гомера, Эсхила, Софокла и других сочинителей античной эпохи. Парни даже слово это воспринимали со снисходительной улыбкой. Устод мог их заставить, но он хотел пробудить их истинный интерес и доказать, что история является такой же наукой, как математика и архитектура. Хотя существует она и проистекает в ходе деятельности людей. Они дружно не поверили, что Сулейман Великолепный читал все эти сочинения и от этого ничуть не стал хуже. Обучаться древнегреческому языку они начали с первых дней своего пребывания в медресе и долго ломали голову, для чего им может пригодиться эта белиберда.

Поначалу «Теогония» Гесиода произвела на них тягостное впечатление и возможно, впервые в жизни они не пришли к единому мнению. Долго спорили, пытаясь понять: неужели такие жалкие и захудалые боги достойны великолепных храмов и трепетного поклонения? Али, выучив большую часть этого объёмного произведения наизусть, цитировал самые, с его точки зрения, кощунственные строки и взывал к здравому смыслу:

– Ульмас, я не против того, что ты шатаешься по ночам неизвестно где и рискуешь своим естеством, но ты только послушай, они же отвратительны в своём развратном поведении!

«После того он на ложе взошел к многокормной Деметре,

И Персефоной его белолокотной та подарила:

Деву похитил Аид у нее с дозволения Зевса.

Тотчас затем с Мнемосиной сошелся он пышноволосой.

Муз родила ему та, в золотых диадемах ходящих,

Девять счетом. Пиры они любят и радости песни.

С Зевсом эгидодержавным в любви и Лето сочеталась.

Феба она родила с Артемидою стрелолюбивой;

Всех эти двое прелестней меж славных потомков Урана.

Самой последнею Геру он сделал своею супругой»5

– Они же спят с одной и той же богиней и имеют от неё детей, а им эти тупоумные эллины посвящали не только храмы, но свои молитвы и верили им. Ты внимательно всё прочитал? И тебе это всё не противно?

Ульмас снисходительно относился к весёлому разврату богов, неизвестно когда существовавших и существовавших ли в действительности. Он свято вверил в непреложность Корана, а те давнишние боги и их описание необходимы ему были для иллюстрации математических расчётов.

– Брат, вот когда ты станешь мужчиной, и женщин у тебя будет больше пяти или десяти, тогда ты поймёшь, что боги эллинов, это те же люди, но живущие в чертогах, которые ты должен изобразить. Они всё делают по-другому. Питающиеся немного по-другому, почти не спят и могут делать всё, что им хочется.

Беркер-эфенди внёс ясность в их спор.

– Боги, люди, цари, короли и султаны – не всё ли вам равно? Истина заключается в том, что именно для них и ради них эллины придумали и соорудили великолепные храмы. С теми великолепными пропорциями, впоследствии описанными и воссозданными Витрувием. Вас обоих не смущает, что наши далёкие предки жили в пещерах или в землянках? Так путь вас не доводит до бессмысленного спора их желание пошалить. – В отличие от целомудренного, Али Беркер-эфенди, был похож на его гулящего брата, хотя дома имел нескольких жён и наложниц.

Воспроизводя эллинские храмы, пытаясь достоверно изобразить колонны, которых он никогда не видел и лишь представлял их по расчётам в своём воображении, Али начал мечтать о том, чтобы посмотреть на все эти сооружения. Он хорошо понимал, что они ещё не всё выучили в Истанбульском медресе, хотя ненамного приблизились к титаническим замыслам гениального Синана, но мечты Али бежали впереди здравого смысла.

– Ульмас, как ты думаешь, успеем мы изучить все необходимые науки в медресе за год, и сможем ли мы осилить книгу Витрувия за это время? И допустят ли нас до других работ после окончания сооружения шадырвана? Я почему об этом говорю – я больше жизни хочу посмотреть на все эти храмы, которые описаны, и на те, которые построены по его канонам. А как я хочу поработать на их сооружении…

– Брат, ты знаешь, что ты очень жадный? – Ульмас нашёл очень верное слово. Али недоверчиво тряхнул головой. – Не спорь, ты скряга! Мы с превеликим трудом уговорили Мимара Синана взять нас под своё крыло! Нас обучают в самом великом медресе подлунного мира. У нас изумительные учителя, у нас, двух бродяг с конца света! А ты собираешься всё бросить и куда-то бежать сломя голову? Ты как хочешь, но я останусь, пока не закончится срок обучения.

– Ульмас, ты думаешь, что я совсем безголовый? Я никуда не собираюсь уезжать. Я тебе говорю о том, чего я хочу! – братишка облегчённо выдохнул.

Больше об отъезде разговоров не было, но братья ещё более рьяно вгрызались в учёбу. Они не шли на работу – они бежали по мощёным дорогам Истанбула, сберегая каждую минутку. По пути пересказывали друг другу строфы из «Илиады» или «Одиссеи», произведений великого слепца Гомера, которые полюбили всей душой. Стараясь не сбить дыхание, махали руками и пинали пустоту, вспоминая уроки Дэн Зена, маленького коротконогого китайца. Одновременно говорить, бежать, пинать и махать было сложно, но они уже привыкли.

Возвращались домой в темноте, когда работать было ещё можно, но было так же просто испортить работу, поэтому Кудрет-эфенди как-то прогнал их с площадки.

– При свете самой яркой лампы вы увидите своё изделие не таким, каким оно окажется при естественном солнечном освещении. Именно поэтому мы и не работаем при свете ламп. При искусственном освещении можно делать первоначальные заготовки, но нам уже привозят готовые очищенные куски мрамора, их следует лишь ошкурить и отполировать. А этим вы будите заниматься при свете дня. Запомните, торопливость в этом деле не нужна – эта мечеть является первым сооружением, над возведением которого вы работали под руководством великого учителя. Вскоре рядом с ней появятся медресе, бани, ханака* и другие сооружения. Будут разбиты парки, выложены красивыми камнями дорожки и поставлены скамейки. – Впервые братья видели одного из своих учителей в благостном состоянии. Он разговаривал с ними не как учитель с неразумными учениками, а как старший товарищ с молодыми соратниками.

– Спасибо, учитель, мы поняли, но мы хотим побыстрее выучится!

– Не следует в большом деле торопиться. «Хороший замысел второпях не осуществляют». Когда вы заставили, своим упорством и большим желанием строить, обратить на себя внимание великого человека, я подумал, что надолго вашего терпения и сил не хватит. Я ошибался. Много было таких прытких да шустрых на словах! Где они все? О вас вполне положительно отзывается Беркер-эфенди из медресе, а его одобрение сложно получить. Он не хвалит вас, он не ругает, этого уже вполне достаточно. – Кудрет-эфенди потёр свой шрам, в сумерках производящий жуткое впечатление и продолжил: – Вы думаете я не догадываюсь, что вы хотите побыстрее выучить всё, что необходимо и отправится в Венецию? Я бы и сам хотел туда попасть, но не могу. А вам туда дорога открыта.

У братьев перехватило дыхание от страха – сейчас эфенди доложит Мимару Синану, что двое бродяг хотят покинуть строительство и тот недолго думая, выгонит их. А они ещё не научились строить османские колонны и выводить своды. Они не знают, как правильно проектировать купола! И делать им дома без этих знаний нечего потому, что про купола и своды в книге Витрувия ничегошеньки нет! Переглянувшись, они решили, что правда лучше, чем нагромождение самой красивой лжи. Они старались не обманывать ни друзей, ни недоброжелателей, но и вываливать всю правду и свои планы тоже не спешили. Но тут такая история…

– Кудрет-эфенди! Наш отец и старшие братья тоже очень редко работали при свете лампы. Они говорили то же самое, что и вы сейчас. И наша тётушка Нафиса, великолепная вышивальщица, никогда не работала при светильнике. – Али нарочно начал издалека. Но Кудрет-эфенди друг самого Мимара Синана, и не какой-то игрок в кости, его не обмануть и не увести в сторону. – Да, в наших мечтах есть желание посмотреть, как в мире были осуществлены замыслы и опыт Витрувия. Но мы много ещё не знаем из того, чему нас учат в медресе и поэтому наши мечты пока остаются мечтами.

Мастер не стал ни о чём говорить, он слегка потрепал правой рукой плечо Ульмаса, так по-отечески ласково, что у того на глазах появились слёзы. Вот уже три года никто так не дотрагивался до него, а он так устал быть взрослым. Как хорошо было быть маленьким. Но впереди ещё много такого, что нужно будет сделать. Братья опять переглянулись.

Садхир пел грустную песню и постукивал в бубен, лениво разглядывая завсегдатаев кофейни, располагающейся на берегу красивейшего залива Золотой рог. Он понимал, почему эта загогулина так называется, вода в ней была почти прозрачной, никто не кидал с берега отбросы или не пытался утопить прах своих усопших родственников. Вот уже два года он живёт вместе со своими молодыми друзьями-спасителями в Истанбуле, и до сих пор не устаёт удивляться, глядя на них.

Последнее время он их редко видит. Их пути почти разошлись, но каждый свободный от учёбы и работы миг своей жизни, братья стараются поговорить с ним, поддержать, послушать его пение или просто помолчать, просеивая сквозь память воспоминания прошедших лет. Они иногда называют его Ярымуз-ака, тут же поправляются, и иногда, из уважения к нему переходят на пенджаби. До Истанбула редко доходят хиндустанские купцы. Вся торговля в этом месте контролируется имперскими законами и арабскими торговцами. Но когда те добираются до «центра мира», то разговоры и воспоминания текут, словно бурные воды Инда.

Хиндустанские купцы, несмотря на чужую касту, готовы целовать пыль под ногами Садхира, несмотря на его изуродованное лицо. Но это лишь здесь, вернись он в Хиндустан, в Лахор, он останется изгоем. Османы относятся к любому увечью и ранению с огромным почтением и уважением. Такой уж они воинственный народ. Певец придумал достаточно правдоподобное объяснение полученному безобразному шраму. Всем и каждому он рассказывал, что служил в войсках хана Хумаюна, но в одном из сражений получил ранение, соратники сочли его убитым, оставив непогребённым на поле боя.

Проходящий караван остановился возле колодца, а молодые ребята, Садхир часто приговаривал «После моего спасения они стали мне как сыновья», случайно наткнулись на его изуродованное тело на пепелище. Поняв, что он почти живой, привели в сознание и уговорили караванбаши взять раненого с собой. Он в жизни один как перст, вот и присох к неугомонным братьям, честь им и хвала.

Когда любопытные спрашивали, что индус делал в войсках завоевателя, и где он так научился петь, Садхир разливался канарейкой, соловьём или скворцом, в зависимости от того, кто его об этом спрашивал.

– Уважаемый, я редко интересуюсь, чьего рода-племени янычары доблестного Сулеймана Великолепного, но я часто вижу не османскую внешность воина. Я же не пристаю к нему и не спрашиваю, из какой он семьи. Вы сами знаете, что они не помнят своего детства… Не знают где родились и кто по вере их родители, поскольку сейчас они все мусульмане. А я певец. Я знаю, какой я касты и какой бог благословил моё рождение. – Его завирательные рассказы невозможно было проверить, окружающие качали головами, соглашаясь с таким объяснением.

Во время своего нищего детства, бурной мошеннической молодости и благополучной зрелости, Садхир не удосужился выучиться грамоте, считая её ненужным довеском к касте вайшья. Память у него была хорошей, достаточной для запоминания стихов и тактов на ситаре. Играл он на многих музыкальных инструментах надеясь на свой изумительный музыкальный слух. Так же пел. Поэтому он удивлялся той неистребимой жажде знаний, засевшей в его друзьях. Он не понимал этого, но не осуждал и немного завидовал.

Видя, как много денег они тратят на краску, бумагу, книги и старинные свитки, он полностью взял на себя оплату проживания и питание в доме Дженгиз-эфенди. Их хозяину была скормлена та же легенда о чудесном спасении из военного пожарища, так что семья Дженгиза не удивлялась, а всячески стремилась угодить увечному ветерану далёкой битвы. Изредка братья вспоминали, что они давно не платили за проживание, но Дженгиз уверял, что они заплатили, но забыли, потому что сильно заняты. Братья сетовали на ухудшение памяти, а Дженгиз-эфенди или его жёны спрашивали:

– Что вы вчера вечером ели на ужин? – еда поглощалась машинально, часто братья и не понимали, что едят, ладно, что не отбросы. Соглашались – да, с памятью что-то надо делать.

Но Садхир прекрасно видел, что учёбы ухудшение памяти не касалось. Как-то в послеобеденное время он выбрался посмотреть, чем же братья занимаются. Он увидел их висящими в воздухе и выводящими своды купола. Он еле разглядел парней, но второй такой парочки на стройке не было – плотно сбитый Ульмас и длинноногий, длиннорукий Али. Вечером он спросил:

– Али, а ты не боишься упасть с мостков, с которых собираешь панджары и выводишь своды? – Дожёвывая кусок лепёшки и запивая жирным бульоном из косы, тот поднял на Садхира глаза и пролепетал:

– Ака, я так боюсь высоты, что все мои кишки стянуты в узел, но Ульмас гуляет по одной дощечке и даже не смотрит, куда ступает. Он как птица. Я старше него, он не боится, и я тоже не должен бояться. Нас мастер поставил на очень ответственную работу. Она – результат нашего двухгодичного обучения в медресе и у мастера Мимара Синана. – Али посмотрел на Ульмаса и тот продолжил.

– Мастер сказал нам, что мы можем говорить везде, что учились у него. Этот выдающийся подарок он сделал нам на прошлой неделе, после пятничной молитвы. Мы хотели известить всех вас об этом и приготовить праздничный плов, но раз уж пошёл такой разговор, то мы вас всех извещаем об этом.

– Дженгиз-ата!– Взволнованно продолжил Али. – Вы нам как отец, если бы вы нас не направляли, мы бы не нашли такую работу и ничего бы не достигли. Мы бы не пошли в медресе и остались глупыми неучами. Мы не очень много заработали, но так много приобрели, что это невозможно выразить в золоте!

Садхир понял, что предстоит длинная и неизвестная дорога. Куда она поведёт и куда приведёт – ему всё равно. Он никогда не бросит и не оставит братьев, этих неуёмных бродяг, находящихся в непрерывном поиске. Ему искать нечего, но как же певцу хочется знать, что в итоге будет найдено его молодыми друзьями.

Глава 2.

Суд для народа, судья для себя

Жаркая ночь подходила к концу, на смену ей приходило такое же жаркое утро. За ними последует не менее жаркий день. Если бы не чилля-хона*, то не знаю, что бы я стал делать. Как я не любою зиму, то так же плохо переношу жару. Избегая холода можно закутаться в ватный чапан, согреться углями жаровни, от жары только и остаётся, что скрыться под землёй. В Арке чилля-хона для меня была отстроена в дальнем углу сада, вход в неё скрывали густые заросли кустарника. Невысокие стены из гувалля предохраняли от удушающей жары.

Сама чилля-хона была вместительная, и предусмотрена для сорокадневного поста с начала месяца Зу-л-Каада до серединыЗу-л-Хиджа. Нет в других странах такого погодного сезона как у нас. Ни от кого я этого не слышал. Многие купцы, попадающие в середине лета в Мавераннахр, ужасаются. Но некоторые из них побывавшие в пустыне Текла-Макан говорят, что в этих песках так же жарко. Купеческие караваны проходят по иссохшей местности туда-сюда, расстояние в двести пятьдесят фарсагов. Некоторые теряются, не зря это место называют «Пойдёшь – не вернёшься», или «Оставленное в покое место».

Прямиком по пустыне никто не передвигается, идут севернее или южнее огненного нутра этого земного ужаса. Но без китайских товаров нам никак не обойтись. Тут ещё появилось препятствие для нашей выгодной торговли – морской путь. Я думал об этом, но на всё воля Всевышнего. Если морской путь выгоднее, то никогда купеческий караван не пойдёт по безлюдным и опасным дорогам.

Вот уже тридцать лет я постепенно, но неуклонно провожу изменения в управлении государством. Системы налогов, сборов и управления, перекочевавшие от Саманидов, Караханидов и Темуридов, меня никогда не радовали. Саманиды правили давно, Караханиды уничтожили владетельное сословие – дехкан. Скажи сейчас кому-нибудь, что дехкане это владельцы огромных и богатых поселений, передаваемых по наследству, такого умника на смех поднимут.

Дехкане в правлении караханидов, были единственной силой, способной дать отпор завоевателям. Кочевники смекнули – не воевать со всем народом, а отрубить голову сопротивления. Кадиваров* и кашаварзов* захватчики освободили от власти дехкан, низведя последних до состояния бесправного землепашца. У них отобрали землю, власть, право суда и дали свободу всем остальным. Народ не понял, что свобода без земли пустой звук, а когда понял, то на его шее уже сидели другие правители. Не свои, знакомые до последней чёрточки характера, а пришлые, оставшиеся навсегда. Дехкане вместе с остальными превратились в основное податное население. Даже арабы в своё время опирались на дехкан, роднились с ними, получив от правителей поселений мощную поддержку в деле закабаления новых подданных.

Система управления как караханидов*, так и монголов была основана на привилегированном положении захватчиков. Местным ничего не оставалось, как подчиниться и забыть о свободе. Приспособиться.