И пожнут бурю

За рабов предлагали, как и заведено было на обыкновенных рынках, разные цены относительно категорий качества и назначения товара. Водились и дешевые рабы, в основном шедншие на сельскохозяйственные предприятия – плантации и фермы. Таких продавали всего чаще в США, поскольку сельскохозяйственный Юг требовал гигантского количества рабочей силы для обработки полей. Были рабы подороже, которые использовались на строительных объектах, на больших суднах, осуществлявших грузовые перевозки за пределами Европы; также их отправляли на рудники и копи при раннем освоении месторождений по путям рудознатцов. Чаще других других государств рабов из этой категории приобретали Великобритания и Чили, а также частные лица из этих стран. Первая, благодаря функционированию нескольких десятков осколков некогда великой и всесильной Ост-Индской торговой компании24, для которых до сих пор львиную долю рядовых рабочих в колониях составляли невольники. Вторая же располагала огромным количеством медных, литиевых и серебряных рудников, где также требовались рабочие, готовые пахать за гроши или вовсе бесплатно. Отдельную категорию рабов составляли женщины и дети, которых из гуманных соображений европейцы не продавали и не покупали, оставив эту нишу китайцам, арабам, персам и свободным африканским язычникам, где торговля детьми практиковалась тысячи лет и вряд ли когда-нибудь затухнет в силу сформировавшегося особенного менталитета данных народов. Исключения для себя допускали самые обеспеченные и беспринципные богачи, готовые заплатить буквально любые деньги ради покупки такой экзотической игрушки или, что вернее будет, домашнего зверька, с которым можно будет вытворять любые чудачества, и здесь уже цвет кожи совершенно не важен, важно только дикое желание клиента. Лишь бы власти не знали.

Про уродцев речь уже шла несколькими главами ранее, так что останавливаться на них не будем. Самыми же дорогими и редкими рабами считались те, которые относились к категории «красивых»: настоящие музейные экспонаты, способные обворожить своей харизмой и своим ослепляющим великолепием даже самого искушенного коллекционера. Цены за такие раритеты стремились к небесам, поскольку на рынке они появлялись крайне редко, а спрос на них был наиболее высоким. Человеческой греховности нет и не будет предела: они будут купаться в ваннах, наполненных кровью красивых юношей и девушек, купленных на невольничьих рынках или попросту украденных из семей; они будут истязать себя плетьми и унижаться, будучи покоренными ангельской красотой этих рабов и рабынь. Имея деньги и власть, они с поразительной легкостью с ним расстанутся, лишь бы часок почувствовать себя свободными от вечно осуждающего и давящего на душу общества, построенного на черствой, как годовалый пряник, морали. Возможно, данная категория рабов наиболее подходит для легализации в виде обыкновенной элитной проституции, поскольку позволяет людям выплеснуть наружу все свои психические отклонения, развившиеся из-за постоянного общественного давления и неограниченного потока денег, золота, каменьев и алкоголя. Стоит сказать, однако, что предаваясь порочным утехам с «красивыми» рабами, богачи, их купившие, не отдыхают и не излечивают себя, но только потакают своим преступным желаниям и лишь усугубляют течение заболевания, самостоятельно превращая его в нечто еще более страшное и неконтролируемое. Впрочем, находились единицы среди всей оравы обезумевших от денег и похоти толстосумов, приобретавшие «красивых» рабов не для богомерзкого блуда, а для умных бесед и споров, если раб попадался образованный. Ах да, куда же без бродячих цирков – завсегдатаев вообще любых черных рынков, а не только невольничьих. Ведь за деятельностью бродячих цирков особого контроля не осуществлялось ввиду особого статуса их работы, так что сотрудников они набирали где угодно: от уличных площадей и кабаре до помоек, церквей и рынков рабов. Разумеется, рабы, относившиеся к категории «красивых», рассчитывали жить совершенно не так, как по обыкновению преподносится жизнь заурядных рабов – в цепях, в разорванной одежде, в лачуге или бараке с отвратительным питанием, способным довести до могилы раньше надсмотрщиков. Нет, конечно. «Красивые» рабы жили наравне со своими хозяевами – в роскоши, обласканные прислугой, окруженные чудесными садами, усадьбами и дворцами, имевшие спальни больше, чем квартиры многих депутатов Законодательного корпуса. Поэтому, именно к этой категории рабов Жёв в итоге и отнес Омара.

И ведь были все основания. Во-первых, его нетипично привлекательная внешность, которой было уделено и без того много внимания на страницах произведения. Во-вторых, его физические способности. Имея почти двухметровый рост и крепкое телосложение, Омар без труда мог свернуть в крендель кочергу, раздавить в кулаке спелое яблоко и поднять взрослого мужчину за шею на два десятка сантиметров над землей. Ну и третьей его «красивой» характеристикой являлась его прекрасная образованность. Омар владел несколькими языками, читал художественную и научную литературу, газеты и журналы, неплохо разбирался в живописи и архитектуре (сказалось прочтение «Жизнеописаний» Вазари), имел опыт общения и поведения на светских мероприятях. Жёв часто брал его с собой на рауты и офицерские посиделки, чтобы похвастаться перед знакомыми. На таких мероприятиях Омар запоминал новые слова и фразы, следил за жестами и манерами статусных французов. Если бы не смуглая кожа, слегка крючковатый нос, отличающийся по форме от французских крючковатых носов, и чересчур вычурное имя, то его без особого труда можно было принять за слегка подзагоревшего месье, прибывшего из Марселя. Поэтому, принимая во внимание все вышеперечисленные достоинства Омара и умолчав о недостатках, Жёв дал объявление о его продаже, надеясь на появление потенциальных покупателей в короткий срок. Всего у майора был ровно месяц на то, чтобы избавиться от Омара, в противном случае бен Али ждала неминуемая казнь, способ которой выбирал бы уже алжирский генерал-губернатор.

Сами объявления были отправлены в Марсель, Ниццу, Барселону, Неаполь, Палермо, Константинополь, Каир, Венецию, Мальту и Геную. Десяти городов Жёву показалось достаточно для поиска богатых покупателей. И он не просчитался. Уже в первые десять дней с почтовым кораблем пришло восемь писем с ответом на объявление. Стоит отметить, что давались подобные объявления совсем не так, как можно было подумать. Заявления для продажи рабов не печатали на листовках и не расклеивали по всему городу, а готовили в виде небольших брошюр или даже книжек, в которых излагали информацию по товару и свои адресные данные, сумму, за которую хотели бы продать раба и дублировали на другом языке. Вы спросите, зачем эти сложности, можно было ведь просто отправить Омара на невольничий рынок, там всего за несколько часов нашелся бы покупатель. А дело в том, что как бы Жёв ни гневался на своего пленника, как бы ни хотел от него избавиться, а всё равно чувство привязанности засело в душе старика. Майор понимал, что Омара нужно отдать в надежные руки, и поэтому искал покупателей напрямую среди европейских богачей.

Однако все восемь писем, что пришли Жёву в ответ на его объявление, оказались просто благодарственными грамотами, в которых писалось примерно одно и то же: «Сердечно благодарим Вас за оказанную честь и доверие в данном деликатном торговом вопросе и желаем поскорее найти честного и уважаемого покупателя для предлагаемого вами товара. Мы же по горькому стечению всяких пренеприятнейших обстоятельств, мало от нас зависящих, в данный момент времени никак не имеем возможности приобрести у Вас сей замечательный товар и так же сердечно просим у Вас прощения за трату средств на производство присланной нам недавно брошюры». В общем, отнекивались, как могли. И так во всех восьми письмах. Сложно судить о том, каковы были причины всеобщих отказов. Это могли быть и финансовые проблемы откликнувшихся господ (хотя цену Жёв запросил и без того небольшую), и политические факторы, основанные на возможном более ужесточенном отношении европейских властей к подпольной работорговле. В сущей действительности сложно узнать. Однауо, как и подобает благородным и воспитанным господам, клиенты в своих длинных грамотах, скрепленных сургучными печатями, рассыпались в угодливых комплиментах, призванных вроде бы утешить и взбодрить незадачливого торговца. Разумеется, для сохранения анонимности клиентов, все сургучные печати бвли пустыми, т.е. не имели изображений родовых гербов, обычно отображаемых на оттисках для идентификации личности владельца. Дочитав последнее письмо, пришедшее из Генуи, Жёв позвал к себе своего адъютанта, лейтенанта Лассе, и побеседовал с ним:

– И почему всё так… – негодовал Жёв, развалившись в кресле за столом и раскуривая трубку. – Жизнь то и дело пытается наказать нас за наши грехи, однако почему она почти никогда не дает нам возможности исправиться, посылая один удар за другим? Я отправил объявления в десять крупнейших портов Средиземноморья, и из восьми из них уже пришли отказы. Если так пойдет и дальше, то мне останется выбирать одно из двух зол: отдать Омара на невольничий рынок где-нибудь в Мавритании или казнить его. И оба этих варианта режут мне сердце и пытают душу.

– Ваше превосходительство, – лейтенант Лассе с позволения майора присел в кресло для посетителей и робко замолвил, – не нужно забывать, что ещё не пришли ответы из Марселя и Константинополя. Надежда должна жить во что бы то ни стало!

Жёв медленно поднялся с кресла и подошёл к окну напротив своего рабочего стола. Из окна открывался чудесный вид на Оран. Здание комендатуры гарнизона находилось на возвышенности, а кабинет Жёва был на втором этаже, что позволяло обозревать весь город в ясные дни. К тому же, из окна майора можно было наблюдать Оранский порт. В него заходили как торговые, так и военные корабли, поэтому необходимо было постоянно следить за ним. В те годы имперские зодчие уже обосновались в Алжире и активно работали над перепланировкой прибрежных городов на французский манер, рассчитывая при этом сохранить историческую архитектуру в центральных кварталах. Оран не являлся исключением в этом плане. К моменту назначения Жёва комендантом крепости, городские набережные уже были облагорожены мощеными мостовыми, газовыми фонарями и деревянными скамейками. Мостовые ровными линиями вели в разные стороны и переходили в маленькие аллеи и бульварчики с высаженными вдоль них еще молодыми и невысокими кипарисами, которым предстоит еще взмыть ввысь и заслонить собою знойное средиземноморское Солнце. До массового переселения французской буржуазии в Алжир оставалось еще примерно пятнадцать лет, так что арабское большинство тогда, в эпоху Второй империи, не понимало и крайне неохотно принимало любые нововведения колонизаторов. Поэтому в Оране в годы службы Жёва еще не строили красочные дома и не разбивали во двориках и на пустых балконах чудесные сады. Даже фонари имелись лишь на набережных, в крепости и местами в остальных частях города – преимущественно в кварталах расселения французских переселенцев, уже прибывших из метрополии. Большая же часть города, с ее маленькими глиняными домиками и чрезвычайно узкими улочками, оставалась нетронутой. Из-за этого по ночам город погружался во мрак и жизнь в нем прекращалась и возрождалась лишь с появлением солнечных лучей. Вечерами Жёв выходил на балкон своего кабинета и любовался спящим городом. Оскар Жёв, погружаясь в раздумья о мировом бытии, отвлекался от насущных проблем, имел возможность хоть немного отдохнуть и расслабиться. Но в последнее время Оран был атакован грозами, и шторм мог нагрянуть в любой момент, поэтому старый офицер не выходил на балкон, а лишь наблюдал за городом сквозь стёкла оконной рамы.

– Мне уже почти шестьдесят лет, Рене, – обернувшись к своему адъютанту, простонал Жёв. – Ждать осталось мало, меня могут отправить на пенсию в любой момент, а Омара повесить на следующий день. Вернее, уже нельзя ждать. Просто невозможно. Я слишком сильно привязался к этому наглому арабу, чтобы терзать себя муками ожидания прощания. Я хочу поскорее отдать его кому-нибудь, а от того, что осталось лишь два города – Марсель и Константинополь – у меня почти нет надежды. Из Константинополя вряд ли придет письмо вовсе, потому что турки с нами крайне неохотно сношаются: после войны с Россией наш император решил забыть о дружбе с османским султаном и уже который год яростно защищает Рим и Папу от Гарибальди.

– Значит, остался один Марсель, ваше превосходительство. Я слышал, что там часто останавливаются состоятельные господа в поисках прислуги.

– Я был в Марселе года три назад. И знаешь, что я там увидел? – Жёв снова сел в свое громадное кресло и стальным взглядом посмотрел на своего адъютанта.

– Нет, ваше высоко…

– Ничего я там не увидел! – Жёв не сдержался и ударил кулаком по столу, да так, что лейтенант Лассе дернулся от неожиданности. – Нет в Марселе ни невольничьих рынков, ни подпольных торговых баз, ни контор по поиску объявлений. Я отправлял туда объявление, надеясь, что получу положительный ответ из какого-нибудь другого города! Однако теперь же именно Марсель может спасти жизнь Омара от безвременного её прерывания и мою душу от путешествия в Ад! Я отводил месяц на поиски хорошего покупателя. Раз вариантов почти никаких нет, то придется ждать хоть какого-нибудь человека, готового купить у меня этого беса. Но я не допущу, чтобы его отправили на рынок или надели петлю на шею!

– Ваше превосходительство, – всё также робко и боязно говорил Лассе, – а если всё-таки из Марселя придёт отрицательный ответ на ваше объявление. Что же вы будете делать? Как поступите?

– Я даже мысли сейчас такой не допускаю, – злобно пропустил сквозь зубы Жёв. – Но если такое произойдёт, то я выберу меньшее из двух зол – отдам приказ о казни Омара, чтобы он не мучился.

      Пару минут в кабинете царило молчание. Лассе смотрел на майора и не понимал, откуда в его холодном сердце, больше похожем на часы, чем на орган, появилось столько любви и заботы к совершенно чужому и чуждому ему человеку. Лейтенант отдавал себе отчет, что старик ни за что не отдаст приказ казнить своего личного пленника из старческой слабости, а потому решился на продолжение разговора:

– Прошу заметить, ваше превосходительство, – более уверенно, чем ранее, но всё равно также робко и боязливо сказал Лассе, – что многие офицеры, и я в том числе, не буду от вас скрывать сей факт, крайне обеспокоены слишком сильной привязанностью Вашего превосходительства к этому арабу. Я понимаю, что это ваш личный пленник и вы воспитали из грязного повстанца достаточно порядочного, Господи прости, человека. Но вы перешли все границы недавним своим решением!

Жёв еле сдерживал в себе приступ гнева, потому что не мог себе представить, что будет слушать упреки от собственного адъютанта. Но он пока держал вулкан в себе, постепенно краснея и насупливаясь.

– Как ваш адъютант, – всё ещё продолжал Лассе, не имея желания остановиться и, кажется, всё смелея и смелея, – позволю себе сделать вам замечание и высказать своё личное недовольство вашим поведением и конкретно совершенным вами поступком.

– Всё сказал? – Жёв был в невероятном изумлении от слов Лассе. Майор никак не мог ожидать от этого маленького лейтенанта такой дерзости. – А теперь уходи с глаз моих, пока я самолично не вышвырнул тебя вон!

Лассе пришлось подчиниться. Однако ушел он с чувством облегчения, потому что знал, что прав, и Оскар Жёв также это понимал, потому так разгневался на адъютанта. Сам Жёв был в смятении. В армии то и дело вспыхивали акты неповиновения приказам майора, из-за чего удвоились случаи отправки провинившихся на гауптвахту и применения телесных наказаний. Обещанный Жёву чин полковника испарился вместе с утренними каплями росы, и он продолжал оставаться единственным во всей колониальной Африке майором-комендантом крепости такого значения. К примеру, комендант Алжира носил чин генерал-лейтенанта и был офицером Ордена Почетного Легиона, хотя и был младше Жёва на девять лет. Это всё сильно раздражало старого майора. Иной раз он даже подумывал об отставке, но чувствовал, что пока не пришло время для этого.

Сразу после ухода Лассе Жёв вышел на балкон, позабыв о грозах. Слушая крики чаек вдали, и засматриваясь на Оранский порт, майор также и отвлекал себя и от мыслей о судьбе Омара. Теплый, не совсем приятный для нормандца ветер обдувал седые пряди старика и напоминал, что тот находится в Африке, пусть климатом сравнимой с Каталонией, но все же в Африке. За годы в Оране Жёв так и не смог до конца адаптироваться под алжирский климат, из-за чего часто страдал. К шестидесяти годам он хоть и болел, но на пенсию не собирался, как и всякий уважающий себя и свою службу военный, а уж особенно служивший в месте, где распространен сепаратизм, если не мечтал, то уж точно имел сильное желание погибнуть в бою. Эту мысль он пронес через всю свою жизнь. Начав служить ещё семнадцатилетним юношей, Оскар Жёв побывал во всех колониях Франции, начиная с Мартиники на Карибах, и заканчивая Чандернагором в Бенгалии. Несколько десятков раз он принимал участие в сражениях против англичан и коренных народов, которых считал низшей расой. Он вообще не особо любил негров, арабов и прочих темнокожих, в основном за их убеждения и веру, а не за сам цвет кожи, хотя и он играл большую роль. Жёв следовал устной доктрине императора, что французы в колониях – это вершители судеб тех народов, которые проживали в землях, завоеванных Империей, и французы должны быть судьями для их жизней, должны миловать и казнить, поощрять и наказывать, наставлять на путь истинный с помощью обучения французскому языку и католических проповедей, ведь язык и вера – объединяющие факторы для великой империи. Жёв непреклонно следовал этой доктрине, именно поэтому он первым делом обучил Омара французскому языку, письменности и чтению. И пусть в истинную веру обратить своего пленника майор не смог, привив этому грязному арабу европейские манеры, культуру поведения и общения, этикет, он уже сделал прорыв, потому что Омар стал отличаться от того же Жёва лишь цветом кожи и верой.

Именно сейчас, в тот момент, когда, казалось, решалась судьба не только Омара, но и самого майора, Жёв стоял на балконе и предался размышлениям:

«Что же творится в этом мире, Господи? Если я разгневал тебя лояльным отношением к этому неверному братоубийце, то позволь же замолить грехи, позволь же исправиться в верном служении Тебе, но не в монашеском деле, а в мирском, в военном. Позволь же нести и дальше Твою великую и справедливую волю в край темноты и рек крови, в край, что зовется Магрибом. Я искуплю свои грехи во имя Тебя, Господи. Но если же я не грешен пред тобой, и Ты не гневен на меня, то скажи, почему я так боюсь и страдаю? Неужто ли этот араб так дорог мне? Нет! Я не могу считать его дорогим для себя человеком. Он – жалкий пленник, предатель, братоубийца, лжец! Но я обучил его тому, что знал сам, как нормандец и француз. Тогда почему я так страдаю, Господи? Я буду счастлив узнать, что Омар уехал куда-нибудь в Индию или Аравию. Но если же он вынужден будет остаться в Оране, то Ты, Господи, видимо наказываешь меня. Казнить Омара – это казнить мою душу! Я был бы спокоен, если бы он погиб на войне или скончался от болезни, но лично своими устами отдать приказ о расстреле я не смогу. Господи, почему я так тяжело это воспринимаю? Я выносил десятки, если не сотни смертных приговоров, но я всегда был холоден к тем, кого приказывал лишить жизни. Возможно, потому что не знал их так глубоко, как я знаю Омара. Именно поэтому, Господи, мне хочется, чтобы этот дерзкий и свободолюбивый араб поскорее покинул это место, этот город, забыл о том, что живет такой старик, по имени Оскар Жёв. И только когда он очистит душу от желчи. Только тогда я буду спокоен».

Глава VII

      Еще почти две недели ждал Жёв писем из последнего города, вселявшего в него надежду – Марселя. Он уже получил от генерал-губернатора Алжира письмо, в котором предписывалось не позднее чем, через три недели незамедлительно казнить Омара, и Жёв, то и дело хватаясь за сердце, преисполненный печали и страха, даже думал о том, как это совершить. Омар же замкнулся в себе. Он мало ел, мало пил. Камера, в которой его держали, была невыносимо мала и пуста. Единственное окно едва пускало солнечный свет к узнику. Из других камер доносились голоса презиравших араба французских арестантов. Все они искренне желали увидеть его смерть – мерзкого чудовища, как им казалось. Ненависть эта отчасти была оправдана. Ведь Омар до пленения участвовал в рейдах на французские гарнизоны, атаковал патрули, грабил караваны и совершал прочие преступления, за которые любой французский гражданин, являющийся патриотом своего государства, его приговорил бы к казни. Любой, кроме Жёва. Раньше то, может быть, до знакомства с ним, старый майор немедля отдал бы приказ о расстреле, но теперь же все было совсем по-другому.

Практически каждый служащий гарнизона был рад тому факту, что в Марселе не было даже призрачной возможности продать или купить раба, и поэтому логично предположить, что казнь Омара была предопределена. Но в таком случае на этом бы повествование просто закончилось, а это было бы просто ужасно. Поэтому Господь услышал Жёва и подарил ту надежду, которую он почти потерял.

Всего за три дня до истечения срока, поставленного генерал-губернатором Алжира для поиска новых хозяев для араба, в Оран неожиданно пришло письмо из Марселя. Никто не мог подумать, что именно Марсель окажется тем городом, что подарит право на жизнь Омару бен Али. Когда майору принесли это письмо, в груди у него защемило, и он побледнел, став похожим на норвежского моряка после похмелья. Усевшись в свое кресло, прогнав из кабинета всех офицеров и охранников, оставшись наедине с письмом, Оскар Жёв распечатал молочного цвета конверт специальным ножом и достал бумагу, сложенную на четыре части. На одной стороне был текст, который старик все еще боялся читать, а на другой был герб, неизвестный ему: словно объединивший в себе сразу несколько геральдических традиций, он был слишком непохожим на традиционные дворянские гербы, поскольку мантию не увенчивала корона, а щит имел форму остроконечного треугольника, весьма распространенную лет так пятьсот назад (как дань истории – такая форма щита сохранилась у герба Норвежского королевства); верхнюю сторону щита охранял ангел, опершийся руками о щит и распустишвий свои крылья в стороны, словно коршун; руки и шею ангела обвивали две змеи, смотревшие слево и вправо с раскрытами пастями, высунутыми языками и зубами; сам щит делился на четыре равные части: в верхней левой и нижней правой изображались три fleur de lys25, а в верхней правой и нижней левой – по одной башне; в центре щита, в месте пересечения четырех углов всех частей, также находился маленький круглый щит, выполнявший функцию пятой части; в центре круглого щита находился цветок розы, а вокруг нее расположился змей, пожиравший собственный хвост и как бы окаймлявший этот круглый щит; большой щит украшала цепь Ордена Почетного легиона, а снизу на ленте был написан девиз, очень длинный, а потому трудно разглядимый. Надев очки, майор прочитал: «Qui seminat ventum metet tempestas». От волнения он позабыл латынь и не обратил внимания на смысл пяти этих слов. Осушив бокал с коньяком, Жёв взял себя в руки и стал читать письмо:

«Многоуважаемый месье Жёв!

Пишу Вам с великим почтением к Вашей персоне, к Вашим заслугам перед империей, к Вашему высокому положению в военной иерархии нашей страны.

Как видите, Вам не получилось обеспечить таинственность Вашей персоны, мои друзья на черном рынке проследили путь письма и известили, что оно было отправлено из города Орана. Я не имею цель как-то Вас оскорбить или унизить, а потому сохраню таинственность Вашей персоны для всех других уважаемых граждан, осведомленных о существовании Вашего письма.

Принимая во внимание тот факт, что Вы, видимо, совсем отчаявшись, решились на весьма опрометчивый поступок и послали письмо с объявлением о продаже некоего живого товара в город Марсель, говорит о том, что Вы хотите уже любыми методами избавиться от этого самого товара. Прочитав ваше письмо от начала до конца, я убедился, что Вы наверняка человек военный, поэтому некоторые неточности Вам простительны. Однако так или иначе письмо Вы отправили. И вот Вам мой ответ. Вам очень повезло, что как раз в самый момент прибытия письма из Орана в Марселе оказался я, благодаря чему у Вас появился шанс избавиться от надоевшего Вам товара. Я готов приобрести товар, однако совершенно не согласен с ценою, установленной Вами за него. При стоимости в пять тысяч франков Ваш товар никто не купит и даже торговаться не захочет. Я же проявляю учтивость и предлагаю Вам продать товар мне за сумму поменьше – пятьсот франков и ни монетой больше. Я прекрасно понимаю Ваше негодование по поводу такого резкого снижения цены, но прошу меня понять, мы живем не в Китае, чтобы вертеть сотнями тысяч франков или фунтов за торговлю опиумом, мы с вами живем в Европе, самой цивилизованной части мира! Гораздо более цивилизованной, чем Китай, Индия и даже Соединенные Штаты!