И пожнут бурю

Омар не обращал внимания на старика, продолжая стучать молотком по свежевыплавленному куску металла, из которого необходимо было выковать сверхтонкий и ровный клинок, который к тому же не рассыпется при использовании.

– Вот что! – продолжил Фуле. – Я положу ключи от замков на стол. Ты, как закончишь со своей дребеденью, потушишь огонь в горне и запрешь кузницу, на замки! Ключи же отдашь сержанту Марану, понял?

– Понял тебя, можешь не беспокоиться, – ответил Омар, не сильно влушивавшийся в слова старика.

Готовясь уходить, Фуле посмотрел на Омара и сказал:

– Попробуй снизить температуру в горне и остужай металл уже после того, как закончишь ковать клинок до нужного размера.

Сказав это, Фуле отправился спать. Сержант Маран уже третий час проводил в кабаке, так что надеяться на его трезвость и адекватность более не приходилось. Омар остался один на один со своим делом. Он прислушался к совету Фуле и сделал все так, как тот и рекомендовал. Снова последовало несколько неудачных попыток. Подходил к концу второй час, выпрошенный арабом у старика; но, раз тот ушел спать и фактически дал ему возможность неограниченное время находиться в кузнице (к тому же действовало позволявшее это указание Жёва) – бен Али продолжил работу. Он чувствовал каким-то нечеловеческим, потусторонним чувством, что цель близка, как никогда ранее, что необходимо совершить последний рывок, ни за что сейчас, в самом конце столь тяжелого и долгого пути, нельзя останавливаться. Упорству молодого бен Али мог бы позавидовать даже род Бонапартов, в лице трех Наполеонов предпринявший в общей сложности шесть попыток захвата власти, из которых почти оказались удачными.

Наконец, Омар, в очередной раз измерявший толщину клинка (к тому времени было уже далеко за полночь), внезапно замер. Его небесно-голубого цвета глаза засверкали столь же внеземным светом, а дыхание замедлилось, вместе с тем, страшно заколотилось сердце, готовое бить в набат, словно колокол Собора Парижской Богоматери. Подобная реакция могла означать только одно – успех. Непременно, это был успех. Что же это еще могло быть? После стольких попыток, после стольких неудач, когда омар начал думать, что никогда не достигнет цели, – она была, наконец, достигнута. Ох, какое же это приятное, обволакивающее чувство. Не веря своим глазам, Омар почти пять минут молча вглядывался в получившийся шедевр. Действительно, толщина выкованного клинка не превышала даже миллиметра, чем поражала сознание молодого араба, который, опомнившись от счастливого ступора, с улыбкой, излучавший невидимый яркий добрый свет, поспешил закрепить полученный разультат, чтобы потом не возникло трудностей с изготовлением второй (и, может быть, еще многих) шпаги. Преисполненный здравой гордостью за самого себя и за свой успех, Омар, однако, вспомнил и о Фуле: «Вот старый плут, ведь прав оказался со своим советом! Если б не он, возможно, и не добился бы я нужного результата!»

Закончив работать с первым клинком, Омар решил довести дело до конца (а именно: изготовить второй клинок и изготовить две полноценные шпаги) на следующей неделе. Сейчас же он захотел передохнуть. Совершив недолгий намаз, бен Али уселся в кресло Фуле. Не обращав раньше внимания на кузницу и относившись к ней лишь как к удобному рабочему месту, Омар сейчас, в поздний пятничный вечер, для себя осознал, что ему приятно находиться здесь. Да-да, уважаемый читатель, не просто удобно, а именно приятно. Огонь потрескивал в горне, оттуда же исходило тепло, согревавшее громадное тело молодого араба. В землях с климатом, подобным алжирскому, по обыкновению погода имеет странную забаву: дни и ночи разительно разделять температурой воздуха. Днем градус по Цельсию изредка опускался ниже тридцати градусов, а вот ночью едва дотягивал до десяти со знаком «плюс». А потому огонь из горна пришелся очень кстати Омару, позволив по-настоящему расслабиться и безмятежно глядеть вверх – на звездное небо, без единого облачка, абсолютно чистое и яркое, но, вместе с тем, темное, будто бездна – неизвестная и таинственная. Усеянное сотнями (а может быть и тысячами) белоцветных светил, это небо заворожило Омара с той же силой, с какой заворожил его результат успешного труда. Омар, изучив несколько древнеперсидских и арабских текстов по астрономии, а также прочитав работы Коперника, Браге, Галилея и Кеплера, обладал достаточно глубокими знаниями в этой области и имел четкое представление о звездах. Он понимал, что, вероятно, звезды на самом деле имеют колоссальные размеры и отличаются по цвету. Не вдаваясь в подробности самой астрономической науки, бен Али с интересом представлял, как могли бы выглядеть столь далекие объекты. Ночное небо также напоминало ему пустыню с ее бесчисленными миллиардами песчинок, среди которых не было ни одной одинаковой. Пустыня, известная под интернациональным названием «Сахара»19, в действительности не представляла из себя однородной природной зоны, поскольку различалась (как тогда, так и в настоящий момент времени продолжает оставаться таковой) по климатическому, географическому, топографическому, а также этнокультурному типам. Более-менее четко можно выделить двенадцать крупнейших регионов Сахары (названных, по большей части, в честь стран и территорий), каждый из которых де-факто представляет собой отдельную пустыню со своими особенностями. В Алжире Сахара также имеет свои особенности, характерные только для данной страны. Город Оран, а равно и Оранская крепость, находится на северо-западном побережье Алжира и защищается от губительного влияния пустыни огромной цепью Атласских гор, благодаря чему все побережье Алжира разительно отличается от остальной территории колонии, расположенной практически целиком среди песков. Громадные безжизненные земли во многом лишь формально числились владениями Второй империи, однако в действительности французские колониальные войска не смогли до настоящего времени обеспечить контроль над Сахарой, а потому та служила превосходным обиталищем для тех, кто не собирался присягать на верность императору Франции и признавать его власть над Алжиром законной. Непокорные племена берберов и туарегов, а также оставшиеся в живых и не арестованные члены сопротивлявшихся кланов арабов занимали многочисленные оазисы и караванные стоянки, разбросанные по всей территории пустынной Африки. Арабы продолжали изредка покидать мертвые земли и совершали диверсии на французские аванпосты и мелкие гарнизоны, а также грабили караваны, ходившие между городами, примером чему может служить уже описанная в истории жизни старика Фуле гибель его последних детей и их матери. Пустыня всегда источала опасность для всех, включая Омара. В детстве он жутко боялся песчаных бурь. Причин этого страха он уже и не вспомнит. Но вот один эпизод, потрясший его до глубины души, молодой бен Али запомнил на всю жизнь, поскольку именно после этого эпизода страх как рукой сняло, и появилось трепетное благоговение перед всемогущей стихией, сохранявшееся по сей день. Вот, что это за эпизод. Лет семь назад Омар, будучи вместе с отцом и братом на стоянке у одного из крупнейших алжирских оазисов, – Дар-Аль-Хаят20 – узнал о приближении мощной песчаной бури, своей разрушительной силой опустошившей уже четыре берберские деревни. Мальчик вжался в отца и отказывался его отпускать, бормоча все известные ему молитвы. Стоит сказать, что и Хусейн, и отец мальчиков были обеспокоены. Обитатели оазиса начали спешно собирать вещи, надеясь успеть спрятаться от порывов ветра. Бежали из оазиса лишь самые пугливые, а также пришлые постояльцы, которые не слушали уговоров, не хотели оставаться на одном месте и ждать натиска бури. Разумеется, оказавшись в открытой пустыне, они ощутили на себе всю мощь стихии. Отец заставил Омара и Хусейна спрятаться в небольшом глинобитном доме, владельцы которого радушно согласились на время принять членов клана бен Али, но, как это часто бывает, вместе с животным страхом приходит такое же животное любопытство, контролировать которое не было возможно даже самому спокойному и холодному человеку, потому что инстинкты – единственное, что люди по-настоящему не могут и не смогут никогда контролировать, что бы кто ни говорил. Вот и Омар высунул голову из маленького окошка, надеясь увидеть все ужасающее великолепие песчаной бури. Дом, в котором он спрятался, стоял таким образом, что из окна была видна дорога, уходившая далеко в пустыню и растворявшаяся в ней. Небо вскоре посерело, ветер усилился, стало холодно и тяжко. В воздушном пространстве стали появляться первые крупные песчинки, поднимаемые высоко над землей. Одна из них едва не угодила Омару в глаз и не ослепила его. Еще через двадцать минут вдалеке стала видна неимоверно высокая грязно-желто-серая стена песка и пыли. По мере приближения стены холод исчез, становилось все жарче и жарче, суше и суше. Омар было готов снять с себя всю одежду и побежать к пруду, чтобы броситься в него и охладиться, но его взор оказался застыл в одном положении, не давая возможности пошевелиться. Из урагана, казалось, сметавшего саму жизнь, показались очертания человеческих фигур верхом на верблюдах. Не веря своим глазам, Омар несколько раз протер их, словно окуляры, но это была правда – караван туарегов шел сквозь бурю, будто ее не было вовсе. Туареги, облаченные в легкие, но многослойные одежды, с повязками, закрывавшими всю голову, кроме зорких карих глаз, защищенных пушистыми ресницами, с особой статью и благородством, присущим кочевым народам Востока, спокойно двигались к оазису. Их верблюды, послушно исполнявшие волю хозяев, заметно подустали и в любой момент могли попадать на песок, но, увидев вдали спасительный участок живой земли с водоемом и зелеными растениями, животные приложили последние усилия и ускорили ход. Именно после этого события у Омара исчез страх перед песчаными бурями. Видя бесстрашие туарегов, он захотел стать таким же смелым, как они. И он стал.

Глава IV

      Мысли о пустыне невольно заставляли Омара все глубже погружаться в воспоминания о семье. Как бы ему ни хотелось насильно перестать думать о ней и сменить источник рассуждений – не выходило. Даже наоборот: все навязчивей и въедливей становились они, эти воспоминания. «Возможно, и правда настало время поддаться на уговоры разума и отдаться во власть размышлений о клане?» – подумал Омар, снова взглянув на звезды. Уже прошло достаточное количество лет, чтобы молодой бен Али отпустил воспоминания о родственниках и не тяготил себя извечным изнемождением, связанным с непреходящим чувством, одним словом описать которое было бы невозможно. Оно напоминало интеграцию страха, презрения, тоски и отчужденного безразличия, с переменным успехом подавляемого живым состраданием. Сколько разных цветов и красок, которыми можно было бы обрисовать такое чувство: черный, ядовито-красный, дымчато-серый – все они сливались в одно большое пятно, замазавшее рассудок Омара и не дававшее ему покоя.

За последние годы клан бен Али заметно поредел, и Омар не мог не знать, по какой причине. «Охотники» Лазара Буффле специально истребляли детей и их матерей, чтобы клан не имел возможности разрастаться. О судьбах своих ближайших родственников – тех, кого считал семьей – Омар ничего не знал, лишь мог строить пустые догадки, основанные на его знаниях о клановых тайниках пятилетней давности, которые само собой, уже не могли считаться достоверными. Из бесед солдат можно было услышать изредка некоторую информацию о делах клана, но чаще всего она касалась очередных бессмысленных стычек между ними. О личной, не связанной с бесконечной круговертью пустых убийств и бесчинств, жизни своей семьи Омару также ничего не было известно. Да и ему не особо хотелось специально этим интересоваться, хотя периодически из души выплескивались грусть и тоска, и недолгие минуты меланхоличных раздумий и воспоминаний затуманивали арабу голову. Наибольший интерес в такие промежутки представлял для Омара Хусейн – старший брат, сильный и благородный воин, стоящий на страже традиционных арабских и мусульманских ценностей. Правда, порой благородство в душе и поступках Хусейна отходило на дальний план, уступая место неистовой ярости, по своей жестокости и аморальности сравнимой только с тем, что со времен Великой французской революции стали именовать «терроризмом». Фанатик – такой человек. Обязательно нужно убить как можно больше «врагов и узурпаторов», как можно больше профранцузских поселений опустошить, весь мир сжечь в пламени религиозного и политического фанатизма – безжалостном и бесконтрольном. «Не уверен, что он вообще думает о политике, – думал Омар о брате, устремив взгляд на кузнечный горн. – Для него всегда существовала только одна цель – добиться независимости Алжира. Он был готов применять любые методы и привлекать любые средства для достижения этой цели. Научился у отца, что поделать. Иногда даже кажется, что Хусейн давно превзошел отца по кровожадности и сепаратистскому помешательству. Он бездумно сражается, не предполагая, какие последствия могут от этого быть. Утопическая, но совершенно бредовая идея, что после провозглашения свободного алжирского государства настанут светлые и славные времена расцвета всего и вся. Полная чушь! У власти окажутся необразованные крестьяне и однобокие вояки, страну будет ждать изоляция. Ни к чему, кроме еще большей разрухи, еще большему числу смертей и еще большему обнищанию жителей это не приведет.»

Омар все же отвлекся и посмотрел на кабак, в котором не утихала пьянка. Потом он направил взгляд на здание комендатуры. Из окон кабинета на вотором этаже горел свет, что означало, что майор Жёв продолжал работать. Хотя, он скорее не работал, а отдыхал, читая какую-нибудь книгу в вливая в себя бокал за бокалом хороший коньяк. Далее бен Али перевел взгляд на высокий флагшток, стоявший на плацу. Поднятый сине-бело-красный флаг слегка развевался – ветер даже на высоте свыше ста метров (если учитывать возвышенность, на которой располагалась крепость) дул с неохотой, словно делал одолжение всем жителям ночного Орана. При этом не было жарко. О причинах этого говорилось много выше. Глядя на все, что окружало сейчас Омара, он душил в себе мысль, что Хусейн спокойно может это уничтожить, разрушить уже полностью сформировавшееся новое, абсолютно уникальное общество. Может быть, Омар хотел бы лично от брата услышать ответ. Но страх услышать вполне предсказуемые слова отбивал всякое желание даже надеяться на встречу, которой, все же, было суждено произойти. И Омар не подозревал, как скоро это случится.

Часы в кабинете Жёва пробили полночь. Красивое число – двенадцать, – символичное. Освобождение, очищение от грязи прошедшего дня, новое начало, сила, неподвластная человеку. Как и все время, собственно. Его невозможно контролировать, невозможно на него как-то влиять; можно только лишь строить невыполнимые планы по его покорению и имитировать этот самый недостижимый контроль. Посему извечные изречения вроде «Ах, сколько бы я всего мог сделать в своей жизни, если бы имел чуть больше времени!» абсолютно бессмысленны и жалки. Сослагательного наклонения не терпит ничто рациональное и уже свершенное, а потому подобного рода проявление жалости к самому себе не является чем-то иным, нежели обыкновенным оправданием собственной слабости и ошибок, допущенных из-за постоянных раздумий о понятиях и элементах бытия, человеку неподвластных. Да, гораздо проще и удобнее искать оправдания. И оправдание, что «не хватило времени» – самое универсальное из всех. А меж тем попросту невозможно даже вообразить, каким был бы мир, если бы у людей был контроль над временем. Омару, вот, думалось, что жизнь была бы слишком скучна и предсказуема, а люди вымерли бы из-за такого бесконечного круга всем известных событий, исход которых всегда можно поменять по своему усмотрению. Да, и от скуки умереть можно. Человек, сам того не замечая, зачахнет с поразительной быстротой. Возможно, Омар прав. Гораздо интереснее и привлекательнее жить с осознанием того, что есть вещи, превозмочь безграничную силу и власть которых никогда не удастся ни одному живому существу. И болезней от этого меньше, и душа спокойней, да и появляется хоть какой-то смысл в существовании. Простейший пример приведем: два разных человека гладят двух разных коят. Один человек – маленький ребенок, только научившийся читать. А второй человек – пожилой состоявшийся мужчина, успевший за свою жизнь прочитать не одну сотню книг и статей. Однако, при столь существенных физизиологическом и интеллектуальном различиях, в ту минуту, что маленький ребенок, что пожилой мужчина были одинаковыми. Были одинаковыми их мысли и действия. Они не думали о том, как бы с пользой провести именно эту минуту. Вместо этого они без лишних забот восхищались красотой и милым видом котят (каких именно – на воображение читателя). Поэтому нужно больше думать о тех вещах, которые нам подвластны. А из элементов времени нам подвластен лишь часовой механизм, которым мы можем распоряжаться, как захотим. Все. На само время и его естественный ход перевод стрелок никак не повлияет. Иллюзия обладания властью так же сладка, как и сама власть, но с очень горьким послевкусием от того, что чрезвычайно скоротечна, и потому, что является имитацией желаемого, не давая фактического результата. Любой человек, впавший в зависимость от таких имитаций, ничего в действительности не добивается, а лишь с еще большими усилиями ищет оправдания собственной ничтожности и слабости21, все сильнее теряя связь с реальностью.

И вот Омар. У него в голове мелькали такие же мысли, когда он думал о брате. Пытаясь оправдаться перед самим собой, он для себя же мысленно отстаивал правоту своих убеждений, представляя, будто дебатирует с Хусейном. Настоящей же встречи, где не будет возможности по своему усмотрению фантазировать разные варианты исхода диалога, он боялся, будто Иблиса. Решив хотя бы временно сбросить с себя ярмо столь пространных рассуждений, Омар схватил со стола Фуле небольшую книжку и стал читать. Стоит сказать, что читать Омар любил (что можно было понять, исходя из его любви к гарнизонной библиотеке) и, что важнее, умел читать практически любую литературу. Сюжет (если речь идет о беллетристике) увлекал его с первых строк. Для нас книга, информацию из которой принялся жадно поглощать Омар, не столь важна. Гораздно важнее то, что Омар сумел отвлечься и расслабиться. Вскоре пробил час пополуночи. Ночью время шло по-другому, словно в волшебной стране, не подчиняясь законам логики и путая человека. А когда человек еще чем-то занят – время вообще перестает ощущаться объективно.

Погода ночью стояла невероятно тихая. Отдыхала природа… В этих местах и так не было большого числа крупных деревьев, так еще единственные кипарисы полностью замолчали, став приютом для множества спавших птиц. С кузнице также царила тишина. Слышен был только слабый треск горевшего угля в горне, огонь в котором медленно утихал и без подпитки начинал тлеть. В кабаке стихли крики пьяных дебоширов; они либо уже отправились спать (или попадали прямо в кабаке), либо вели менее шумные дискуссии, которые часто ведут люди, напившиеся до положения риз. Тишина окутала всю крепость своим умиротворяющим туманом. Даже постовые, обязанные каждые два часа обходить свои участки с целью подтверждения мирной обстановки, не смогли устоять перед этим абстрактным туманом и полустоя дремали, опершись на ружья. Омар тоже не собирался до самого утра сидеть в кузнице. Остановившись на середине читаемой книжки, он положил ее на стол Фуле и медленно, словно нехотя, поднялся с кресла. Пора было уходить к себе. Однако его внимание привлек какой-то посторонний шум, исходивший неподалеку от кузницы. Насторожившись, Омар стал прислушиваться. Поначалу ему казалось, что это был один из посетителей кабака, заплутавший по пути в свою казарму, но эту версию пришлось сразу отбросить, поскольку вход в кабак всегда был перед глазами бен Али, в какой бы части кузницы он ни находился, и он не видел, чтобы среди тех, кто покидал кабак, был хоть один человек, направившийся в ту сторону, откуда исходил подозрительный шум. Да, можно предположить, что этот условный пьяница мог выйти из кабака в момент, когда Омар читал книгу и не мог следить за дверью, но и здесь не так все просто: как было обозначено выше, кузницу и кабак разделяло лишь около сотни шагов, следовательно, – Омар в любом случае услышал бы звуки открытия и закрытия входной двери кабака, а также хоть какой-то звук от пьянчуги. А Омар ничего не услышал. Все, кто хотел или мог, ушли намного раньше. Значит, шумел кто-то посторонний. Место, откуда исходил шум, представляло из себя что-то наподобие небольшой свалки, куда кидали всякий хлам, сломанную мебель, починить которую уже было нельзя, а также вообще все, что хотелось обитателям крепости: от сигаретных окурков до истоптанных сапог.

Рядом со свалкой росла тройка олеандров. Кусты их были невысоки, суховаты, с маленькими цветочками, однако благодаря близкому друг к другу расположению могли служить неплохим укрытием для непрошенных гостей. Об этом подумал и Омар, вспомнив про кустарники и буквальное отсутствие стен на данном участке крепости. Насторожившись (в который раз) и прокрутив в голове самый нежелательный вариант – диверсию, – Омар взял со стола Фуле рабочий нож и отправился на разведку. Приблизившись к свалке, бен Али затаился. Он начал двигаться тихонько, с осторожной и беспокойной мягкостью крадущейся кошки. Подобна кошачьей была и его наблюдательность. Всматриваясь в каждый куст и тень, вслушиваясь в каждый шорох, Омар рассчитывал обезвредить нарушителя раньше, чем тот сделает то же самое с ним.

Тень предполагаемого злоумышленника двигалась в сторону Омара, который замер в ожидании, укрывшись за старым диваном, выброшенным на свалку и ожидавшим неизбежной участи – сожжения, – которая одинаково для всех типов мусора наступала в одно и то же время, ждать приближения коего приходилось порой не один год. За время ожидания судного дня мебель находилась на свалке и медленно гнила, превращаясь в труху. И вот к этому трухлявому дивану, изгрызанному термитами, приближалась вражеская тень. «Другого шанса у меня не будет – или я его, или он меня», – подумал Омар, готовый к атаке. Когда тень стала выходить за диван и ноги лазутчика показались на свету, бен Али считал секунды до нападения.

И вот, когда показалось плечо, Омар начал действовать. Молниеносно ударив нарушителя в область плечевого пояса и временно дезориентировав его, Омар сделал несколько ударов по ногам – по коленям и голеностопным суставам – и быстрым движением выбил из правой руки длинный кинжал. Сразу после этого последовала отчаянная попытка сопротивления, однако Омар сразу ее пресек, использовав прием захвата со спины. Прием оказался действенным: лазутчик прекратил сопротивляться и покорился Омару, когда тот приставил нож к его голу.

– Черт бы тебя побрал, Омар! – прошипел по-арабски лазутчик, изумив бен Али. – Думал, смогу пробраться незамеченным, но ты оказался куда более осмотрительным. Я мог бы тобой гордиться.

Голос показался Омару отдаленно знакомым.

– Ударился в бред от страха смерти? – съязвил он, не понимая смысла слов нарушителя.

– Правду от бреда порой очень сложно отличить, – произнес нарушитель и усмехнулся. – Но ты, Омар, должен обладать силой это сделать.

Продолжая пребывать в изумлении, Омар захотел увидеть лицо нарушителя, поскольку голос его слишком сильно впивался в память, а то обстоятельство, что тому было известно имя молодого бен Али, ставило последнего в тупик. И ладно, если бы только имя; но ведь необходимо знать носителя имени в лицо! Убрав от горла лазутчика, слегка задетого лезвием, нож, Омар резким движением повернул его к себе, оттолкнув на полметра. И обомлел.

– Ты вырос, брат, даже выше меня теперь! – сказал лазутчик и улыбнулся.

До Омара не сразу дошло, что перед ним стоял его старший брат Хусейн. Последний же продолжал что-то говорить, то улыбаясь, то хмурясь, бросая зоркий взгляд с брата на пустыню, с пустыни на комендатуру, с комендатуры на обратно на брата. Хусейн говорил и говорил, а Омар, словно впавший в столбняк, не слушал, а только смотрел на него. Вглядывался в покрытое глубокими бороздами преждевременных морщин смуглое, гораздо более темное, лицо, заросшее густой смоляной бородой с едва заметной серой проседью в усах, также возникшей слишком рано. В левом ухе у него слабо сверкала серебряная серьга без камней, правое ухо наполовину отсутствовало. С правой же стороны лица Хусейна случилось много всяких неприятностей, а потому изрезана она была от лба до носа и подбородка. Возможно, Хусейн в ту минуту рассказывал брату про то, как приобрел множество шрамов, потому что часто показывал пальцами на свое лицо, но Омар пропускал все его слова мимо ушей. Это было слишком заметно.

– Омар, ты меня слушаешь? – спросил Хусейн.

– Нет, я тебя не слушаю, – ответил Омар. – Что последнее ты сказал?

– Я предложил тебе вернуться домой после того, как мы с тобой убьем этого мясника Жёва!

– «Мясника» Жёва? Насколько я помню, отец мясником любил обзывать Лазара Буффле.