И пожнут бурю

– Они все, эти черти, являются бездушными мясниками. Они упиваются чистой арабской кровью, чтобы удовлетворить свои пошлые прихоти, поскольку у них самих кровь черная и смердящая, лишающая их всякой жизни! Я удивлен, как они вообще тебя еще не убили за столько лет!

– А я удивлен, – Омар резко помрачнел, – что обо мне вспомнили вообще вспомнили за столько лет в родном клане! Неужели кровавая пелена на ваших с отцом глазах хоть на миг спала, раз вы почуствовали, как вас точат остатки совести?

– Что ты, Омар! – Хусейн дернулся, словно испугался чего-то. – Мы ни на день не выпускали из голов мысли о тебе и не переставали думать о твоем возвращении в клан. Однако сначала мы были уверены, что ты погиб тогда, во время нашей диверсии в Оран, пять лет назад… Мы долгие месяцы оплакивали тебя, искали твое тело, чтобы похоронить по канонам, а когда не нашли, поняли, что тебя забрали враги. Чуть позже мы узнали из донесений шпионов, что ты жив…

Слушать оправдания Хусейна для Омара было похоже на пытку. Он прикусил нижнюю губу, подавляя суматошное и абсолютно эмоциональное желание броситься к брату и прижаться к нему. То ли от долгого пребывания в кузнице, то ли из-за возникшей сейчас ситуации все тело Омара горело и обливалось потом. Он не мог понять, что сейчас чувствует, какие эмоции испытывает. Он боялся почувствовать не то, чего от него ожидал брат и он сам, но при этом не имел смелости раскрыться. Хусейн же, напротив, выглядел более чем спокойным. Волнение, присущее всем людям в момент встречи после долгой разлуки, вполне естественно и нормально, и Хусейн не стеснялся его демонстрировать, а потому в глазах младшего брата казался образцом эмоциональной закалки. Для Омара без стеснения показывать свои эмоции – высшая степень человечности и искренности. Однако сейчас что-то пошло не так. Слова Хусейна о клане не казались ему настоящими, а якобы искренняя радость брата виделась в его глазах гипсовой маской, наложенной на лицо покойника.

– Омар, надеюсь, тебе не удалось потерять душу в этом грязном месте, – произнес Хусейн, заметив неуверенный взгляд брата. – Надеюсь также, что ты пойдешь сегодня со мной домой, где мы продолжим готовить планы по…

– Домой? – удивился Омар. – О каком доме ты говоришь? Когда у нас последний раз был нормальный дом, а не временная стоянка в очередном оазисе или лояльном полудохлом поселке?

Хусейн замешкался.

– Так я отвечу. За всю свою жизнь в клане я ни разу не почувствовал себя дома ни в одном из всех мест, где мы останавливались. Постоянная беготня с французами, пограничные стычки с туарегами и пиратами – вот и все занятия. Но поиска дома среди них не было и не будет. Только саму пустыню с ее барханами мы можем назвать домом, но что это за дом – настоящее царство смерти и пустоты.

– Это из-за того, что французы вероломно захватиили наши города! – оправдывался Хусейн. – Они губят наши традиции и быт!

– Не неси чепухи, Хусейн! Я пять лет живу среди них и вижу, как они относятся к арабам: никакой ненависти, никаких притеснений или запретов. Я даже в мечеть ходить могу!

– Ох, хорошо, я не буду спорить, поскольку это бесполезно. Давай просто уйдем отсюда, а потом уже серьезно поговорим. Но сперва покажи мне, где живет проклятый Жёв, чтобы я мог собственноручно пустить ему кровь из глаз и горла! После этого мы уйдем домой. Вместе.

Омар разозлился и насупил брови.

– Нет, брат, – ответил он, – я не стану ничего тебе показывать. И не пойду с тобой.

Хусейна словно ударила молния.

– Но…почему?..

– Потому что не там мой дом, – Омар указал на пустыню, – а там.

Когда Омар указал на Оран, Хусейн тоже озлобился.

– Так вот чью сторону ты выбрал, Омар. Отец мне так и говорил, а я – дурак – не верил до конца, что ты можешь быть предателем нашего клана и нашей страны.

– Да очнись ты ото сна! – Омар вспыхнул от переизбытка эмоций. – Наша страна теперь – это Франция, Алжира больше нет! И у вас с отцом не получится изменить данный факт! Примите уже наконец, что проиграли, и начните жить по-новому.

Хусейн, до последних слов брата стоявший с искривленной обескураженной гримасой, вдруг изменил выражение лица на расслабленно-снисходительное, не доброе (потому что пахло притворной гнилью, и Омар ощущал ее запах), но хитрое, надменное; такое выражение лица, как много позже писал в своих трудах известный психиатр Роберт Хэйр, свойственно людям с психопатическим синдромом22. Возможно, Хусейн ожидал именно такого ответа Омара, поскольку через несколько секунд он спокойно улыбнулся. Это заставило Омара вздрогнуть от волнения.

– Я готов повторить, – продолжал напирать Омар, становясь неуверенней, – что и отец, и ты стали заложниками того образа жизни, на который сами себя обрекли, а теперь не имеете моральных сили и совести признать, что жестоко ошиблись. У меня хватило ума осознать, что я теперь живу в другой стране и для нормального в ней существования должен соблюдать ее законы и уважать чужие обычаи. Что там говорить – я даже французский язык выучил, чтобы иметь преимущество при общении. Я, конечно, не собираюсь всю жизнь провести в крепости, когда-нибудь я уйду на поиски новой жизни, свободной от смерти и ненависти. А сейчас я чувствую себя хорошо.

Хусейн пристально смотрел в глаза Омару. Цвет глаз у них сильно отличался: старший брат был кареглазым, как и большинство арабов, а младший брат слишком выделялся, словно мутант, созданный Аллахом то ли ради возвеличивания, то ли ради унижения клана бен Али. Смотреть в эти глаза Хусейн не любил – слишком сильно напоминали о европейцах и о том, что Омар был «другим», выделяющимся, уродцем.

Внезапно Хусейн отошел от брата почти на метр. Последний недоумевающе наблюдал, пытаясь понять его задумку.

– Я с горечью слушал тебя, Омар, – произнес Хусейн, засунув руку под свою накидку из верблюжей шерсти, которую всегда носил в холодные дни. – Жаль, конечно, что вражеская паутина обмана опутала твое сердце и разум. Однако мы были готовы к такому исходу.

Омар побледнел.

– О чем это ты? – спросил он, страшась ответа.

– Улемы клана предполагали, что ты совершишь предательство, и дали отцу настойчивый совет: как можно скорее от тебя избавиться, чтобы ты не раскрыл всех тайн клана и не стал преградой для его процветания. Тебя могут использовать как заложника или пытать, так что твое пребывание вне клана опасно.

– И что, ты пришел, чтобы убить меня? Весь наш предыдущий разговор состоялся лишь потому, что мне удалось тебя обезвредить? Так бы переразал мне горло втихую?

– Нет! Я упросил отца дать мне шанс вернуть тебя живым. Наш разговор был посвящен именно этому. Но так как ты отказался восстать против своих новых хозяев, мне придется исполнить волю улемов…и отца.

Омару стало тяжело дышать. Ноги подкашивались, а руки тряслись. В глазах была видна удушающая боль.

– О, Аллах! Меня собирается зарезать родной брат! Как же ты можешь, Хусейн! Всевышний этого тебе никогда не простит – он будет терзать тебя всю твою жизнь, и даже после смерти не даст твоей душе покоя!

Хусейн начал сокращать расстояние. Омар оставался на месте, не в силах пошевелиться. Выражение лица Хусейна вновь изменилось: исчезла маниакальная улыбка, пропало психопатическое хладнокровие; теперь на лице старшего бен Али был заметен страх, порождавший еще несколько отвратительных чувств и эмоций, снедающих человека, словно язвы и опухоли. Из глаз обоих братьев потекли слезы, как они ни старались их сдержать.

– Брат…ты же…растил меня… – шептал Омар, скорее констатируя факт, нежели пытаясь разжалобить Хусейна, практически вплотную к нему приблизившегося. – Ты же братоубийцей…станешь…

Хусейн на миг опустился на землю и поднял кинжал, выбитый из его руки Омаром, после чего распахнул свою накидку и взял другой, покороче, а этот убрал. Под накидкой у брата Омар смог разглядеть также старенький трофейный револьвер, очевидно, доставшийся Хусейну от убитого «Охотника».

Наступил момент конца всего, как думалось Омару. Он стал молиться, терпеливо ожидая своей постыдной участи. Принять смерть от рук брата – высший грех, высшее бесчестье и оскорбление для всего рода. Омар закрыл глаза и… Вдруг, уже занеся руку над братом, Хусейн замер. Несколько секунд тишины, и кинжал упал на землю, а рука опустилась.

– Нет…я не могу, – произнес Хусейн, опустив голову. – Лишить жизни брата я не могу. Неважно, в чем твоя вина, и есть ли она вообще. Я люблю тебя и никогда не смогу не смогу причинить тебе вред. Никогда не посмею взять столь невыносимый грех на душу.

Омар не нашел в себе сил что-то ответить, а потому просто обнял брата. Как только объятие, длившееся около минуты, прекратилось, Хусейн сердито произнес:

– Однако Жёва нам с тобой все равно придется убить. Это дело чести!

Омар ударил себя по лбу рукой от раздражения и приготовился к очередному спору.

– Ох, Хусейн, сколько еще раз я должен тебе говорить: Жёв…

Но Омар не успел закончить свою мысль. Его оборвал громкий выстрел, раздавшийся всего в двадцати шагах от него. Повернувшись в сторону выстрела, братья оцепенели, поскольку перед ними стоял майор Жёв, окружаемый дюжиной вооруженных солдат.

Глава V

Возникла немая сцена. Два брата, будучи не в силах пошевелиться от ошеломления, молча безотрывно смотрели на Жёва, который, в свою очередь, пребывал в не меньшем изумлении. Солдаты, что стояли рядом с майором, переглядывались друг с другом, держа ружья наготове на случай, если один из братьев бен Али вздумает устроить провокацию. Из кабака повылезали вмиг протрезвевшие пьяницы, а также работавшие неподалеку технические работники, спавшие очень чутко и слышавшие буквально каждый шорох вокруг себя. Стоит сказать, что некоторые из них слышали посторонний шум ранее в районе свалки, однако приняли за истину вариант с заплутавшим выпивохой, отвергнутый Омаром. Поэтому подозрительным и пугающим им показался внезапный выстрел, и они выбежали, чтобы посмотреть, что происходит. Увидев дюжину солдат и самого коменданта крепости, они еще пуще перепугались и предпочли безмолвно наблюдать за происходящим, не рискуя вмешиваться.

Лицо Жёва было искажено от наплыва разных эмоций. Не сказать, что он очень сильно изумился, поскольку не впервой ловил лазутчиков, однако пребывал в некотором замешательстве от того, что гнусным нарушителем гарнизонного спокойствия оказался Хусейн бен Али. Больше всего старика удивлял не сам факт диверсии, а то, что Хусейн решил объявиться в жизни Омара спустя целых пять лет абсолютного отсутствия.

Спустя несколько напряженных минут всеобщего молчания слово захотел взять Омар, однако Жёв тут же его перебил, как только заметил, что тот открыл рот:

– Вот скажи, что мне мешает расстрелять вас обоих на месте прямо сейчас? Почему я должен стоять и глазеть на ваши притворные едкие морды?

– Потому что ты еще не разобрался и не понимаешь, что происходит, – ответил Омар, усиленно изображая холодность.

– О, да, это верно, я действительно не понимаю, что происходит. Но, думаю, не моя в этом вина! Какого дьявола здесь делает твой брат, Омар?!

– Это недоразумение, Оскар! – Омар отошел от Хусейна и приблизился к Жёву на пару-тройку шагов и был остановлен солдатами, наставившими на него ружья.

– Подойдешь еще хоть на один шаг, – прорычал старик, – и я точно не оставлю тебя в живых. Говори! Обо всем говори и только попробуй что-нибудь утаить или солгать!

Омар глубоко вздохнул и быстро переглянулся с братом, дав понять, что необходимо подождать.

– Никакой диверсии не планировалось, – начал он оправдываться, чувствуя себя нашкодившим подростком. – Хусейн прибыл сюда, чтобы вернуть меня домой, в клан. Я должен сразу сказать, что отказался возвращаться и сообщил ему, что мой дом – здесь.

– Не надейся, что я в это поверю. Вы бы непременно сбежали вдвоем или убили половину гарнизона, если бы я не подоспел. Благо, сержант Маран вовремя меня предупредил: он увидел вас, когда возвращался в свою квартиру, и немедля побежал ко мне.

«Маран! Черт бы его побрал, как же быстро он трезвеет!» – подумал Омар и недовольно скривил лицо. Хусейн не знал французского языка и к диалогу брата и Жёва относился с критическим равнодушием, больше думая над тем, как бы поскорее сбежать из крепости и, желательно, забрать с собой жизнь майора. Решив, что настал подходящий момент, Хусейн засунул руку под накидку, чтобы взять второй кинжал – более легкий и пригодный для для метания на небольшие расстояния. С самого детства членов клана бен Али мужского пола обучали обращению с ножами и кинжалами, в том числе метанию их в противника. В итоге будущие воины становились настоящими мастерами быстрого убийства и могли за несколько секунд избавиться от врага, метнув с короткой дистанции в него небольшой нож. Удар всегда приходился в шею, конкретно – в область одной из сонных артерий, что влекло за собой смерть человека практически моментально. Но в голове Хусейна возник вопрос: сохранять ли жизнь Омару? Буквально десять минут назад он, казалось бы, уже сделал выбор, бросив первый кинжал на землю. Но теперь почему-то желание спастись и сохранить клан (или хотя бы его остатки) морально чистым, без наличия на нем пятна в виде греха предательства сына вождя, пересиливало любовь к брату и заставляло думать о худшем. И все же, на радость собственной истерзанной совести, Хусейн решил ограничиться другим способом. Понимая, насколько для Жёва важен Омар, Хусейн решил взять его в заложники, чтобы беспрепятственно покинуть территорию крепости. От идеи убить Жёва он не отказывался, однако отдавал себе отчет, что сейчас осуществить ее никак не получится, либо, по крайней мере, остаться после этого в живых. А жить Хусейн очень хотел, так как, по собственному убеждению, еще не все задачи исполнил в этом мире. Увидев Жёва, он готов был забыть о всякой безопасности и броситься на него словно разъяренный лев на газель. Теперь же, понимая некоторую сложность своего положения и вынужденный рассуждать о возможности использования брата ради собственного спасения, Хусейн, изнутри пылающий неконтролируемой жаждой крови, все-таки принял наиболее рациональное (насколько это вообще было возможно) решение. Омар не вернется в клан. Во всяком случае – точно не сейчас. Он уже дал понять брату, что сделал окончательный выбор в пользу отказа от неумолимой борьбы, так что переубедить его пока что не удастся. А потому было бы разумно воспользоваться таким положением дел, нежели дожидаться, пока судьбу двух гордых арабов решит старый французский майор. Этого Хусейн не мог допустить.

– Опустить ружья! – скомандовал Жёв и вытер платком пот со лба. – Я вижу, что ты опасности не представляешь Омар, в отличие от своего брата. Тебе незачем в данную минуту нарываться на пули и штыки, все равно в изоляторе окажешься.

Омара передернуло.

– Что?! С какой стати, Оскар?! Разве я совершил что-то плохое, что-то страшное?!

– Ты будто сам не понимаешь, что натворил. Любому дураку будет очевидно, что допускать вражеского лазутчика на территорию военного объекта – преступление, наказуемое только расстрелом без всякого трибунала! Даже не пытайся строить из себя незнающего простофилю – ты воспитан достаточно хорошо, чтобы разобраться во всем. Но чувства, которые ни я, ни, тем более, ты не смог покорить в себе и поддался им, в конце концов! Эти чувства затмили в тебе всякую разумную мысль!

– Я это понимаю…

– Прекрасно! – Жёв язвил. – Тьфу, черт возьми! Какой срам, я столько сил в тебя вложил, а ты попрал все, что было сделано с тобой ради потакания глупым эмоциям!

– А что я должен был сделать?! Убить его на месте?!

Последняя фраза была произнесена сквозь крик. Хриплый, мерзкий; словно Омар безостановочно рыдал и кричал последние сутки. И ведь правда, в горле у него стоял невыносимо тяжелый ком, сдавливавший гортань, затавлявший хрипеть и дрожать в страхе ожидания чего-то ужасного. Возможно, поэтому он не выпускал из руки нож.

– Он же мой брат… – сквозь легкие всхлипы произнес Омар и умолк, не в силах больше оправдываться.

– Ох, Дева Мария, за что ты так со мной? – промолвил Жёв и отвернулся, чтобы что-то сказать Марану, стоявшему позади.

Хусейн решил воспользоваться возникшей паузой. Спрятав в рукаве кинжал, он стал медленно и практически бесшумно приближаться к Омару, стараясь демонстрировать солдатам, что якобы хочет его утешить. Омар не слышал шагов брата и не догадывался о его приближении – опустив голову, он погрузился вглубь себя, вошел в некий транс, на время выведший его сознание из этого мира.

Невероятно, но именно в этот момент поднялся ветер. Слабый, неспособный сильно помешать даже полету стрекозы, но столь ощутимый и столь внезапный и холодный, что каждого, кто стоял на улице, пробрало до самых костей. Словно предупреждая, ветер дул Омару в спину, и, поднимая легкий песок, бил им по ботинкам араба, но тот не разгадал намеков природы. Он крепко сжал в руке нож, который схватил со стола старика Фуле, думая даже над тем, чтобы атаковать Жёва и силой добиться сохранения жизни Хусейна. Но судьба не была бы самой собой, если бы не подсунула очередную свинью…всем. Действительно, ситуация похожа была на патовую, из которой практически невозможно выйти, не отняв чьей-нибудь жизни. Бескровно арестовать братьев бен Али не получится – не Омар, так Хусейн начнет усиленно сопротивляться и положит не одного французского солдата прежде, чем уйти к Аллаху. А расстрелять сразу обоих – лишиться единственного эстетически правильного симбиота западной и восточной культуры, готового ассимилироваться с христианским обществом, и потерять ценнейший источник информации о местонахождении всех оставшихся членов клана бен Али. Смерть и кровь витали в воздухе. Древний бог карфагенян – Баал-Хаммон – будто воскрес в эти минуты из бездны вечного забвения, чтобы начать кровавую жатву. Ему было достаточно одной жизни, случайно или намеренно отнятой у кого угодно, чтобы напитать жаждой крови каждую душу, находящуюся поблизости. И тогда бы началось побоище, сопровождаемое пальбой и огнем, столь любимым жестоким божеством23. Вероятно, по его замыслу, пролить первую кровь должен был Хусейн, использовав брата сначала как заложника, чтобы сбежать, а потом убив его, как ненужного, лишнего человека, оказавшегося на опасном распутье между арабским традиционным укладом с пустыней, джихадом и шариатом, и новым миром, светским и прогрессивным, к которому его вел Жёв. Но даже боги, какими бы жуткими древними они ни были, вынуждены считаться с судьбой, которая властвует над всем мирозданием, всем сущим и невещественным.

К моменту, когда Жёв вновь повернулся к Омару, Хусейну оставалось преодолеть всего несколько шагов, чтобы добраться до брата. Хусейн вновь изменил мнение – он решил не оставлять Омара в руках Жёва, намереваясь убить его сразу после отхода к месту, через которое попал в крепость. Так, по его мнению, можно было значительно ослабить и деморализовать Жёва и порушить его планы по использованию Омара в гнусных целях. В действительности же определить цель и дать справедливую оценку действиям и мыслям человека, запутавшегося в паутине собственных убеждений и ценностей, сможет только Создатель, нейтрально наблюдающий за мирозданием и вечно молчаливый, словно позабывший о людях, которых столь усердно воспитывал в ветхозаветные времена.

Жёв с недоверием и опаской следил за движениями Хусейна. «Его следовало арестовать вместе с братом, а не распинаться на пустые разговоры. Омар умело пудрит нам всем мозги, пытаясь спасти шкуру Хусейна. Жалкий щенок, захотевший защитить бешеного шакала», – подумал майор, направив на пару секунд взгляд на Омара, который, казалось, начал приходить в свое обыкновенное состояние. По крайней мере, он поднял голову и с ответным недоверием смотрел на солдат. Весьма интересно, что ни один солдат не смотрел в сторону Хусейна и не менял положения ружья, будто бы всем мысленно был послан строгий приказ решительно не обращать внимания на старшего бен Али, а сосредоточить все свои взоры на младшем.

– Омар… – тихо произнес Жёв, когда Хусейн почти подобрался к брату.

Ответа не последовало. Очевидно, Омар услышал старика, но демонстративно проигнорировал его. Он не хотел выглядеть слабым, однако это у него пока слабо получалось. Несмотря на весь свой внутренний стержень, способный выдержать множество сильнейших ударов, Омар не мог порой полностью контролировать себя. Тело его не было таким сильным, как дух (не в физическом смысле, а в эмоциональном), а потому часто лились слезы и возникал ступор.

– Омар… – снова произнес Жёв, рассчитывая достучаться до младшего бен Али хоть с какого-нибудь раза, пока не стало слишком поздно.

Время было не во власти Жёва, который начал догадываться о планах Хусейна. Но направить ружья на арабов майор не мог, поскольку рисковал спугнуть Хусейна и тот спрятался бы за спиной брата. По догадке Жёва, Хусейн должен был вплотную подобраться к Омару, а дальше дело было за последним.

Наконец, обстановка стала настолько напряжена, что, казалось, будто тысячи невидимых стальных нитей обтянули все вокруг, парализовав каждого зрителя. И лишь Хусейн, словно обладавший каким-то сверхъестественным зрением и видевший эти жуткие нити, беззвучно скрипевшие и резавшие тишину, продолжал движение, обходя их с мастерством циркового акробата.

Но больше тянуть было нельзя – риск успеха замысла Хусейна стал слишком велик. Старший бен Али стоял всего в двух шагах от младшего и аккуратно занес руку с кинжалом, надеясь за пару-тройку секунд поднести оружие к горлу Омара и решить все быстро. Увидев в руке последнего нож, Жёв крикнул ему:

– Омар, сзади!!!

На сей раз призыв разбудил бдительность Омара. Сказалось обучение в детстве, сделавшее из него рефлекторную машину. Он одним резким движением всадил нож в шею Хусейна, заставив того застыть на одном месте с единственной мыслью пугающего непонимания. Рука, занесенная для исполнения плана, обмякла, и кинжал упал на землю, издав едва слышимый тупой звук. Вслед за кинжалом рухнул и Хусейн. Омар, не знавший и не видевший, кого де-факто убил, услышав звук падения тела, резко обернулся назад, чтобы посмотреть на несостоявшегося преступника. И увидев – он ужаснулся. Хусейн неподвижно лежал, отчаянно хватая воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Удар Омара пришелся прямо в левую сонную артерию и перекрыл, тем самым, доступ кислорода к головному мозгу. Сознание Хусейна погибало с громадной быстротой. Омар, не думая о последствиях, упал на коление перед братом и резко вытащил нож из шеи, чем спровоцировал выплеск мощной ярко-алой струи крови, обрызгавшей руки и одежду араба. Постепенно красной стала и земля вокруг братьев. Издавая истошный стон, Хусейн успел выпустить изо рта всего два слова:

– Проклинаю тебя…

Сказаны они был по-арабски, но даже так всем был понятен их смысл. После этого старший брат сделал последний слабый болезненный вздох и застых навсегда. Кровь из его шеи еще несколько минут продолжала сочиться, несколько струек текли также изо рта. Хусейн стал единственной жертвой сегодня. Кровавой жатвы не случилось: план Баал-Хаммона провалился.

Глава VI

Миновало три недели после произошедшего инцидента. Первое время Омар совершенно не мог опомниться. Ему постоянно казалось, будто дух его брата не покинул земной мир и следит за ним. Эти мысли душили молодого араба изнутри, не давали ему заснуть. Никто в гарнизоне не хотел теперь иметь дел с Омаром после того, что случилось. Майор Жёв сильно охладел к своему персональному пленнику, будто не замечал мечущегося в страданиях парня.

Как только тело Хусейна остыло, ему отрубили голову и бросили в специально вырытую для него яму на окраине гарнизона. Без опознавательных знаков, без цветов. Даже без земляного бугорка, чтобы была возможность понять, что здесь находится могила. По приказу Жёва могилу сравняли с землёй, будто никого и не хоронили. Омар молча смирился с этим, иначе рисковал повторить судьбу брата. В глубине души своей он жаждал смерти, жаждал встречи с Хусейном, хотел попросить прощения. Но боялся встречи с Аллахом, боялся суда. Это и сдерживало его. Страх. Только страх смерти сдерживал его от безумства. Он ненавидел себя, ненавидел Жёва, ненавидел всех вокруг. Но вынужден был продолжать жить в гарнизоне среди тех людей, которые убили его брата. Он не считал себя виновником его смерти. Пусть он и сделал единственный удар. Смертельный удар. Его заставили обстоятельства, заставил Жёв, заставил сам Хусейн.

Первые три дня после произошедшего Омар провел в карцере. Поместили его туда не просто так: осознав, что натворил, бен Али впал в неиствовство и собирался наброситься на солдат Жёва, чтобы перерезать всех в качестве отмщения. И если бы его сразу не схватили и не оглушили ружейным прикладом, то крови пролилось бы гораздо больше.

Большинство офицеров, простых солдат и гражданских жителей крепости требовали немедленной казни Омара. Старик Фуле, ко всему прочему, настаивал на публичной порке араба и использование его как батрака за нанесение какого-то мнимого ущерба кузнице. Но Жёв воспрепятствовал этим призывам, напомнив, что Омар является его личным пленником, и право решать его судьбу принадлежит только ему во всем Оране. Но и сам он осозновал, что Омару больше нельзя оставаться ни в гарнизоне, ни даже в городе. Равно как и нельзя было ему было возвращаться в клан: там наверняка уже поняли, что Хусейе погиб, раз спустя столько дней не вернулся обратно. А если бы вернулся один Омар, то к нему возникло бы слишком много вопросов, да и сам он наврядли захотел бы или, скорее, посмел бы вернуться. Его нужно было куда-то деть, увезти так далеко, чтобы он забыл обо всем, что пережил, забыл лица и имена всех, кого знал. Однако Жёв думал реалистично и понимал, что единственный безопасный для всех способ увезти Омара из Орана и из Алжира – продать его. Конечно, на официальном уровне правительства стран Нового Света и Европы давно отменили и осудили рабство во всех его проявлениях, однако фактическое положение дел свидетельствовало о том, что местные власти часто закрывали глаза на случаи работорговли в портовых городах, особенно, если рабов привозили из колоний. В те годы шла активная колонизация Африки и Индии, откуда вывозили тысячи формально свободных, но на деле полностью бесправных негров, арабов или индусов. Торговля людьми с темным цветом кожи не считалась чем-то зазорным, если при этом платились налоги на транспортные перевозки и пошлины. Моду на такое двуличное отношение к людям и закону ввели британские колонизаторы, продавая дешевую рабочую силу из Индии и Западной Африки колонизаторам-французам и предпринимателям с юга Соединенных Штатов. Единственный пропуск на рынок рабов – размер кошелька. Британцы вообще любили быть новаторами в областях, вызывавших всеобщее одобрение тогда (особенно, если это приносило большие деньги), и всеобщее отвращение сейчас. Работорговля, в основе своей не являвшаяся чем-то новым и неизвестным для европейских дельцов, да и для простых сведущих граждан, переживала всплеск популярности благодаря, как ни парадоксально, ее юридическому запрету. По всему миру стали открываться черные рынки, на которых совершались сделки по приобретению человеческого капитала в самом прямом смысле. Словно торгуя акциями на бирже, работорговцы зарабатывали огромные деньги на такого рода спекуляциях и считались одними из самых влиятельных деятелей теневого рынка всего цивилизованного мира.