И пожнут бурю

Дмитрий Кольцов

И пожнут бурю

Предисловие

Данное предисловие уважаемому читателю совершенно необязательно читать. При желании он может перелистнуть несколько страниц и приступить непосредственно к прочтению основного текста.

Любой человек способен представить самого себя в своей голове. Я попрошу вас сделать это прямо сейчас – представить себя. Хотя особого смысла в этом нет. Вы же можете подойти к зеркалу и просто посмотреть на себя. Или вам страшно неохота подниматься с дивана, кресла, кровати, или на чем вы уютно расположились, чтобы прочесть данную книгу? Можете не отвечать. Вы округлили свои глаза до размера крупной монеты, пребываете в гневе и думаете было закрыть книгу уже на предисловии? Нет? Хорошо. Теперь же все-таки отложите книгу, что сейчас держите в руках, и подойдите к зеркалу, вы же не в пещере живете. Посмотрите на себя минут пять. Я вас уверяю, за это время вы успеете даже сосчитать количество морщин у себя на лице. Загляните себе в глаза. Если не боитесь, конечно. А даже если и боитесь, то попытайтесь; не будет лишним побороть странный страх в свои собственные глаза смотреть. Хотя, может, именно себе в глаза смотреть страшнее всего. Самого себя ведь не обманешь. Так или иначе, если вы к зеркалу не пошли, а продолжили лежать/сидеть на известном вам предмете мебели, то в этом нет ничего дурного. Так поступит почти девяносто семь процентов. Огорчает лишь то, что вышеизложенный текст зря писался. Или не зря? Кто знает. Вот вы знаете? Наверняка – нет. А что вы вообще тогда знаете? Не ошибусь в предположении, что вы думаете, что знаете весьма и весьма много. Может и так. А вот вы знаете, каков процент вероятности, что в пределах радиуса пятисот метров от вас находится как минимум один человек, знающий больше, чем вы? Если у вас в голове возник ответ «сто процентов», то вы либо недоразвиты, либо имеете крайне низкую самооценку. На самом деле не более пятидесяти процентов, и то, это если вы проживаете в более-менее неплохо населенном месте? Как это? Это если в данном радиусе хотя бы еще один человек помимо вас живет. Иначе и статистика работать не будет. Но и само понятие «знание» очень относительное. Что же такое знание? Задавали ли вы хоть раз себе такой вопрос? Не уверен. Только если вы психолог или философ, иначе зачем забивать голову пустой информацией, верно? Достаточно знать, что знание – это результат познания (хотя и этого многие не знают). И ведь правда, совершенно невозможно представить ситуацию, при которой домохозяйка лет сорока готовит обед для мужа и детей, и тут ей ни с того ни с сего приходит пищи для раздумий – что же такое знание? Представить вроде бы и невозможно, да только вы, читая это порождение бурной фантазии, наверняка в мыслях детально все это представили. Готов поспорить, вы даже кухню детально представили, на которой сорокалетняя домохозяйка вдруг, готовя обед, решила составить конкуренцию Аристотелю. Мы вообще очень мало времени уделяем окружающему нас миру. Вы удивитесь, наверное, с чего вдруг я решил свою ересь резко повернуть от темы знания к теме познания. Я объясню, если вы устали думать после тяжелого рабочего дня. Как уже отмечено выше, знание, с научной точки зрения, это результат познания, то есть приобретения знаний об окружающем мире. Я не берусь рассматривать знание и познание только лишь с философской стороны, иначе не только у вас, но и у меня поплывут мозги. Рассмотрим лишь то, что человек, в том числе и вы (вы же не человек, да? Я же не с мартышкой разговариваю, надеюсь), пренебрегает познанием, довольствуясь готовыми знаниями. Оно и понятно. Мы попросту не успеваем за ритмом современного мира, который развивается настолько стремительно, что что чтение книг на бумажном носителе, сотни лет являвшемся единственным способом получения знаний, постепенно становится архаизмом. Не берусь говорить за себя, но среднестатистические взрослые люди вообще бывают часто лишены даже самых примитивных увлечений, вроде вязания или рыбалки. Их это перестает интересовать. Но почему интерес пропадает? Ответ прост – перестает хватать времени. Времени вообще мало на что хватает нынче. Казалось бы, ожидаемая продолжительность жизни на самом высоком уровне, но именно в век цифровых технологий, когда почти вся работа, требовавшая раньше ручного труда, автоматизирована, именно время является самым ограниченным ресурсом. Хотя раньше время вообще за ресурс не считали, ибо к богохульству могли причислить так рассуждавшего. Жили по сорок лет, зато много не думали, не напрягались. А разве сейчас что-то изменилось? Да, стали дольше жить, больше потреблять и меньше спать. Но также, как и триста, четыреста, восемьсот лет назад, много не думаем, забот и так хватает, вон, например, суп еще не сварен и собака не выгуляна. А людей, которые за нас подумают, и так хватает, не зря же выборы проводим (вернее, принимаем участие). Поэтому-то вы также становитесь частью серой массы (пусть и в желтой водолазке или синем пиджаке), которая живет от получки до получки, пытаясь загасить кредит за крошечный седан, чтобы можно было до работы добраться побыстрее, и чтобы можно было летом, в период пары недель отпуска, съездить на дачу, получить мимолетный заряд энергии и свежего воздуха на год вперед, а потом по новой, вернее, по старой. Только люди, вставшие и подошедшие к зеркалу, чтобы разглядеть себя и познать, смогут вырваться из этой единой цепи, окольцевавшей добрую часть человечества (вы же не хотите быть муравьями?). Только три процента смогут утвердительно ответить на, казалось бы, достаточно простой вопрос: «Смог ли я познать себя?» Ведь куда важнее и сложнее познать именно себя; о себе мы забываем еще пуще, чем о других. Предлагаю вам держать этот вопрос в каком-то надежном месте в вашей голове в течение всего процесса прочтения романа (или полного бездарности бреда, как уже сами определите в итоге). А ответив на этот вопрос, решите, готовы ли вы к следующему шагу – познавать мир; заново познавать, будто младенец с чистой душой и чистыми мыслями.

Итак, теперича следует приступить к той основной части, ради которой ваш покорный слуга сочинял данное предисловие. Будучи писателем, еще только начинающим свой путь, мало кому известным, я пришел к мысли о том, чтобы немного представить сие огромное произведение, что вы держите в руках. Мотивы и взгляды состоявшихся и популярных авторов читателю, в основном, известны и понятны, а вот у новичков в этом невероятно тяжелом деле нет подобного бонуса. Потому я намеренно облегчу читателю (то есть, вам) задачу; я расскажу о том, чем руководствовался при написании романа, и что хочу донести до читателя. Разумеется, никто не обязан соглашаться с моими взглядами; я убежден, что среди читаталей данного произведения будут и те, кто открыто воспротивится моей точке зрения. Однако вместе с этим я преисполнен уверенности, что большая часть читателей со мной согласится.

Приступим! Начнем с того, почему роман получился столь объемным? Ответ прост: мне захотелось максимально точно и подробно описать взятую эпоху, отношения между людьми, людскую психологию, раскрыть отдельные личности и развить их во времени. Кто-то обвинит меня в графомании, дескать, текста много, а смысла мало. Быть может, частично я соглашусь с подобным обвинением, поскольку еще не научился принципам тургеневского романа. Как известно, Иван Сергеевич Тургенев был великим мастером короткого социального романа, в котором доносил до читателя свои мысли максимально точно и понятно. Для меня, тем не менее, не является главным критерием успешности литературного произведения один лишь его объем. Опытный читатель сразу вспомнит шедевр модернизма «Улисс»1, действие которого ограничено всего одним днем; хотя объем его значительно превосходит объем произведения, что вы держите в настоящий момент в руках.

Далее следует рассказать, почему я углубился в далекую эпоху второй половины позапрошлого столетия. Дело в том, что характеризовать современность через призму времени – занятие весьма увлекательное. Людям (не только мне) нравится заглядывать в прошлое, потому мне захотелось показать им определенный период, который ранее почему-то затрагивался только Эмилем Золя2. Однако руководствовался я, в первую очередь, не одними только историческими фактами (иначе бы художественный роман являлся научным трудом), а совокупностью различных способов и факторов, наиглавнейшим из которых является принцип псевдо-историзма. Он заключается в придании никогда не существовавшим фактам характер настоящих, в действительности когда-то происходивших событий. Именно поэтому на страницах романа читателю будут встречаться точные до дней и часов даты, а понять, что из всего этого правда, а что вымысел – будет крайне сложно, но очень увлекательно.

Наконец, несколько слов о проблематике. Пускай мною написан роман, научной ценности не несущий, в нем поднято более десятка всевозможных проблем, актуальных как в те относительно далекие времена, так и в настоящее время – в третьем тысячелетии. Я не буду раскрывать в предисловии эти проблемы, поскольку надеюсь, что сумел показать их в основном тексте достаточно ясно и понятно. Вместе с тем, нахождение и понимание этих проблем совершенно не обязательно для читателя. Если он приобрел данную книгу с целью развлечь себя и отвлечься от реальности, или ему интересно цирковое искусство, которого в романе более чем достаточно (ну или он просто любить читать о жестокости, происходящей вокруг), то никто не вправе ему запретить читать. В настоящее время таких читателей становится все больше, и именно они формируют книжный рынок. По крайней мере, я могу быть счастлив, что данную книгу вообще кто-то купил.

Вот, собственно, и все, что мне хотелось бы сообщить уважаемому читателю прежде, чем он приступит к чтению романа.

Желаю счастливого пути в таинственное прошлое, за которым скрывается пугающее настоящее!

«…Так нисшедший в преисподнюю не выйдет…»

Иов. 7:9

«Преисподняя и Аваддон – ненасытимы;

так ненасытимы и глаза человеческие»

Пр. 27:20

Часть первая:

Иллюзия жизни

Глава zéro

Центральные кварталы Парижа всегда служили витриной Франции, во все времена. Широкие проспекты и бульвары в дневное время никогда не пустовали: многочисленные парочки людей (горожан и приезжих) – молодых и не очень – красиво одетых, в шляпах и перчатках прогуливались по обоим берегам Сены, рассуждая о чем-то простом и обыденном, вроде очередной свадьбы или модных явлениях. Дамам принято было дарить лаванду и лилии – и мужчины дарили, еще ярче украшая своих спутниц. В дни, когда погода благоволила, набережная Орсе на Левом берегу больше напоминала Центральный рынок с огромным количеством людей, имевших желание ощутить в легких благостный прохладный воздух водной артерии города, а на деле походивших на жирных раскормленных голубей, не знавших, куда бы деться. Рано или поздно начинался исход. Люди победнее оставались на Левом берегу и разбредались по Марсовому полю, либо шли вдоль берега до набережной Вольтера. Люди с высоким достатком двигались мимо еще не достроенной башни, которую месье Гюстав Эйфель возводил ко всемирной выставке, и через Йенский мост добирались до садов Трокадеро, откуда многие заказывали транспорт и уезжали в салоны – играть в карты, выпивать и рассуждать о политике и моде; другие же продолжали прогулку, доходя до площади Согласия. Отдохнув в саду Тюильри, пары выходили на Елисейские поля и улицу Риволи, где во второй половине дня сосредотачивалась почти вся парижская буржуазия. Поесть и поспать любят все, но вот есть и спать с особым изыском могут лишь немногие, и для этих немногих на Правом берегу Сены располагались фешенебельные гостиницы и рестораны. Более скромные в достатке горожане оставались на Левом берегу и встречали вечер в многочисленных кафе в квартале Сен-Жермен. В таких кафе собиралась интеллигенция и рождались великие литературные произведения. Действительно светлое время – La Belle Époque3.

В один из теплых майских дней на центральных улицах все так же гуляли богатые пары, наслаждавшиеся сладким весенним воздухом, запахами десятков тысяч цветов, кофе с круассанами и собственного парфюма. Часы на башне замка Консьержери, выходящей на бульвар дю-Пале, набережную Орлож и мост Менял, только что пробили два часа пополудни.

Самое кипящее время для труда.

– Как только окончите свой рассказ – дайте мне знать, принесите его мне! Я обязательно должен с ним ознакомиться одним из первых!

Произнес эти слова один уважаемый парижский издатель, обладавший фактической монополией на издание мемуаров во Франции и пользовавшийся своим статусом для ведения дружбы с политиками и коммерсантами. Обращался же он к своему гостю – малоизвестному и заурядному журналисту, доселе ничего заметного не публиковавшему. Офис издателя находился напротив сада Тюильри по улице Риволи, что на Правом берегу Сены в квартале Сен-Жермен-л’Оксеруа – самый центр Парижа, центральнее только Лувр и остров Сите – замечательное место для работы.

– Месье, позвольте узнать, – заговорил журналист, смутившись, – почему вы так добры? Вы слывете тем еще снобом и критиком. Я не мог подумать, что отрывок из моих мемуаров придется по нраву.

Издатель снял с носа сверкавшее золотом пенсне и протер уставшие веки. Усевшись в большое кожаное кресло напротив сидевшего на диванчике гостя, издатель ответил:

– Такая завораживающая история достойна быть напечатанной только моим издательством – вот и весь ответ. Я сам с семьей не раз посещал «Paradise» и каждый раз оказывался словно посреди Эдема, сотворенного человеком в отместку Богу. Я, будучи некоторое время назад депутатом Национального собрания, даже думал над возможностью установить памятный бюст в честь вашего бывшего директора. Однако, послушав от вас и прочитав отрывок из вашего рассказа, – я ужасаюсь. Разумеется, мне не было известно о подробностях той трагедии…

– Мне кажется, это должно послужить уроком для каждого приверженца такой же профессии, месье.

– О, несомненно, месье…эм, простите, я забыл вашу фамилию…

– Боннэр, месье, – сказал гость и неловко улыбнулся.

– Да-да, месье Боннэр! – продолжил издатель. – Благодаря этой трагической истории я…брр…то есть вы заработаете неплохие деньги и сможете стать известным писателем. Весь beau monde4 будет говорить только о вас и ваших книгах, выпущенных моим издательством!

Издатель неприлично оскалил рот и позвонил в колокольчик, подзывая секретаря.

– Мне не деньги нужны, – тихо произнес месье Боннэр, сжимая в руках черновик своих мемуаров. – Самое главное, чтобы весь мир узнал, какого дьявола боготворил все эти годы…

Спустя минуту в кабинет зашел молодой секретарь с подносом в руках. На подносе лежал договор в двух экземплярах, утвердить и подписать который еще только предстояло. Издатель внимательно изучил оба экземпляра и велел передать один гостю. Месье Боннэр, все это время не сводивший глаз с секретаря, робко принял свой экземпляр договора и бегло его прочитал, не сильно вникая в подробности коммерческой части.

– Все ли верно указано? – спросил издатель, надевая песне на нос. – Правильно ли записано ваше полное имя, месье?

– Да, все верно, – ответил гость. – «Юбер де Боннэр». Записано правильно.

– В таком случае, можем ли мы подписать договор?

Боннэр еще раз взглянул на толстый лист документа.

– Конечно, месье. Давайте подписывать.

Глава I

Много разных эпох повидал человек. Они не были похожи друг на друга, но в то же время каждая последующая эпоха объединяла в себе отдельные черты эпох предыдущих, тем самым создавая неповторимые особенности, которые навсегда оставались в памяти людей. Великолепный город Париж за тысячу лет вместил внутри своих границ памятники эпох столь отличных друг от друга, что к концу XVIII века был похож на огромный базар с кварталами в качестве павильонов. По неизвестной автору причине этот базароподобный, «старый» Париж был очень любим интеллигенцией. Видимо, чтобы понять весь антураж ушедшей эпохи, в этой эпохе нужно прожить. Именно поэтому практически вся французская (и отчасти общеевропейская) интеллигенция жутко взъелась после решения о переустройстве городского ландшафта, что уж говорить о знаменитой железной башне, вызывавшей у некоторых людей чуть ли не тошноту. Почти весь девятнадцатый век Париж представлял из себя одну большую стройку, вернее, – перестройку, результаты которой мы имеем возможность наблюдать сегодня, и которые не были оценены по достоинству очевидцами тех событий, окрестившими Париж очередной жертвой девятнадцатого века.

А что для вас означает девятнадцатый век? Будет совершенно неудивительным, если вы ответите, что ничего. Но это совершенно зря. Девятнадцатый век был для всего нашего мира поворотным. Собственно, каждый век в истории человечества был поворотным. Что-то изобреталось, совершались какие-то географические открытия, научные труды выходили в свет, шли кровопролитные войны за власть над тем же миром, а иногда и по пустякам, кто-то великий умирал либо мучительно и долго, либо насильственно и быстро, церковь всё больше становилась не религиозной организацией, а коммерческим предприятием, при этом по-прежнему диктуя правила поведения всем людям, а несогласных попросту сжигая публично. Но век девятнадцатый был ещё более особенным, чем, скажем, тот же семнадцатый век. Да, в семнадцатом веке жил Галилей, случилась Тридцатилетняя война, начался промышленный переворот в Англии и Нидерландах, последовательно распространившись по всей Европе и Новому Свету. Но в девятнадцатом веке изменения были такими громадными, что всего сто лет этого века были намного более запоминающимися, чем пятьсот лет средних веков. Именно в девятнадцатом веке начался тот промышленный бум, который теперь уже не остановить. А сейчас ведь бум очень сильно потерял в темпах роста, но в девятнадцатом веке он был настолько быстр, настолько стремителен, что новое изобретение появлялось буквально каждый день! Если в начале века не было даже нормальных дорог, все города, включая Петербург, Париж и Лондон купались в грязи, то к концу века эти города были полностью асфальтированы, жители вовсю пользовались новым модным, хотя и весьма дорогим изобретением – автомобилем. В начале века у всех на слуху был Наполеон, в середине века – Гарибальди, а конце века – Бисмарк. Только представьте: за один без четверти век во Франции, некогда бывшей гегемоном и оплотом абсолютизма, сменилось шесь режимов! От Первой республики до Первой империи, от реставрации Бурбонов и Ста дней до Июльской монархии, от Второй республики до Второй империи, и, наконец, до Третьей Республики. Разрозненные итальянские и германские страны объединились в мощные государства с имперскими амбициям. Везде поощрялась наука, как важнейший двигатель прогресса, со временем потеснивший религии и войны. Учёные в девятнадцатом веке совершили такие великие открытия, что даже постройка Большого адронного коллайдера не так сильно удивила нас, как удивила постройка первого дирижабля Фердинандом Цеппелином. Девятнадцатый век подарил миру гениев и злодеев, иногда, в одном лице. В девятнадцатом веке творил великий Пушкин, написал «Войну и мир» и «Анну Каренину» Лев Толстой, Виктор Гюго создал гениальные романы «Человек, который смеётся», «Собор Парижской Богоматери» и «Отверженные». А сколько учёных и изобретателей жило и творило в Золотой век цивилизации! Только представьте – Менделеев, Бенц, Дизель, Майбах, Попов, Юнг, Фрейд… Этот список можно растянуть на сотни и сотни имён!

Необходимо упомянуть, что одновременно с промышленной и научной отраслями человеческой цивилизации в девятнадцатом веке развивалась отрасль и культурная. Строились театры, сочинялись великие оперы, пьесы, балеты. Своего пика и одновременно упадка достигла такая индустрия культуры, как бродячий цирк. Как известно, первые бродячие цирки появились ещё в далёком пятнадцатом веке, они разъезжали по Европе и развлекали посетителей разнообразной программой. И взрослые, и дети искренне радовались и веселились, когда к ним в город приезжала долгожданная труппа. Со всей округи сбегался люд, чтобы посмотреть на канатоходцев, фокусников и укротителей животных. Как это прекрасно, как это красиво и величественно. Цирк был и есть тем местом, к котором люди могут действительно отдохнуть, повеселиться и подёргать свои нервы. В этом он в разы лучше театра или зоопарка. В театре никто не будет на потеху публике глотать ножи или совать голову в пасть тигру, ровно, как и в зоопарке никто не будет заставлять тех же тигров прыгать сквозь кольца, неважно, горящие или нет. В этом особенности этих заведений. Театр место слишком строгое в плане правил, которые создавались многие века и никогда, скорее всего, нарушены или кардинально изменены не будут. А зоопарк место слишком скучное. Разве весело ходить и смотреть через стеклянные стены вольеров на животных, иногда, да что там иногда – всегда, постоянно испытывающих стресс при виде людей. Животные заперты в четырёх стенах и только и делают, что играют роль полумузейных экспонатов.

Вот почему цирк с этой точки зрения намного привлекательней и театра, и зоопарка. В цирке посетителю не дадут заснуть, как в театре, и покажут изумительные способности животных, которых они не могут, в силу замкнутости пространства, продемонстрировать в зоопарке. Но помимо представлений с животными и акробатических трюков, в бродячих цирках также активно демонстрируются вещи, казалось бы, совсем чуждые благородному цирковому искусству. Вообще, таких вещей две.

Первая вещь, а точнее, целый сборник различных направлений, использующихся во многих бродячих цирках, – это карточные представления, всякие сомнительные игры на деньги, нацеленные на то, чтобы обобрать человека до последней нитки, а также эксперименты с людьми, в том числе и с посетителями цирка. В большинстве своем эти развлечения, если их можно так назвать, существуют в цирке для получения гигантских денег в кратчайшие сроки. Также стоит упомянуть, что к этому направлению бродячего циркового искусства иногда относят и работу в цирках гадалок, медиумов и прочих представителей «людей, знающих больше, чем другие». Мастера пудрить мозги отчаявшимся влюбленным молодым людям, обедневшим коммерсантам, состарившимся девам и пр., они умело играли на их чувствах, изображая общение «с духами умерших» и неведомыми «высшими силами». Сейчас кажется несколько смешным, но в те времена ни в одном уважаемом заведении, будь то ресторан, светский салон, кабаре, театр или трактир, не обходились без хотя бы одной гадалки, хотя бы одного мага или спиритуалиста. И цирки не были исключениями из общепринятых норм того времени. И это вполне правильно. Ведь так тоже можно получить очень много денег. Но из-за средств, используемых представителями данных «специальностей» – гадалками, шулерами и прочими, очень высока вероятность проблем если не законом, то с обозлённой и враз обедневшей толпой, которая может смести весь цирк, если поймёт, что её, т.е. толпу, обманули как трехлетнее дитя. Поэтому многие цирки нанимают себе гигантскую охрану, причём и в количественно, и в физиологическом смыслах. Обычно цирковые охранники, по крайней мере, того времени, были молчаливыми великанами двух метров от земли. При виде двух-трёх таких «Голиафов» толпа быстро рассасывалась до одного человека, затеявшего отчихвостить добрых и честных, по мнению остальной толпы, уже находившейся на стороне цирка. Идеолога «восстания» стражи порядка и чести хватали под белые рученьки и вели на разговор с начальником охраны цирка, если таковой был, либо сразу к директору цирка. Первый или второй беседовал с возмущённым посетителем, и последний через несколько минут выходил и публично приносил глубочайшие извинения всему цирку и его честным сотрудникам. Так было почти всегда. Но иногда таких бунтарей даже не приходилось никуда вести, они либо сразу извинялись, либо охрана попросту их избивала до полусмерти и выкидывала за пределы цирка.

А второй вещью был новый, или не новый, смотря с какой стороны посмотреть, вид зоопарков, но с представлениями. То есть животные кривлялись перед толпой, а та смеялась и издевалась над бедными созданиями. Как вы уже наверняка успели догадаться, речь идёт о людях-уродах, имевших серьёзные отклонения в развитии. Уродами их называть, конечно, неприемлемо, но в девятнадцатом веке их называли именно так, не считая за «нормальных» людей, но считая за зверей, таких же, как в зоопарке или в лесу. Люди-уроды не имели ничего, не имели при себе документов, не имели свободы передвижения, не имели права даже открывать рот без позволения хозяина, они не имели даже личности. Их держали как скот и выставляли на всеобщее обозрение, называя их уродливость «карой божьей за грехи человеческие». Знание человеческой физиологии развивалось исключительно медленно. Да и сама наука – медицина – сотни лет подавляемая Церковью, еще не начала совершенствоваться с той быстротой, что присуща современной медицинской науке. Даже в эпоху Просвещения человек продолжал оставаться творением Бога, Высшего разума, как у Аристотеля, или Верховного Существа, если говорить на манер французских революционеров. Дабы как-то оправдать держание уродцев в цепях и в клетках, владельцами цирков и были выдуманы всякого рода околобиблейские мифы о страшной участи детей грешнико, либо самих нечестивцев, настолько разгневавших Создателя, что тот определил для них участь гораздо хуже гибели. И люди верили. Верили и платили за то, чтобы только посмотреть на результат божьего гнева и справедливой участи тех, кто оказался неугоден ему. А разве она была справедливой? Разве они заслужили такого обращения? На это есть много ответов. Но в те времена никто никому таких вопросов задавать не будет. Зачем зря раздражать народ, в большинстве своем неграмотный? Иначе этого человека сразу же загрызут и приравняют к тем самым уродам, которых он вызвался защищать. С некоторыми так и поступали. Признавали сумасшедшим и бросали или в лечебницу, или отдавали в цирк уродцев, на потеху публике, которая с преогромным удовольствием глазела на бедолаг и обкидывала их арахисом, как тогда было модно. Конечно, через призму времени это всё кажется просто невероятным душегубством, но в те времена этому никто бы не удивился, наоборот, всеобщее удивление и непонимание вызвал бы противоположный поступок. Хотя, конечно, находились единицы небезразличных людей, которым удавалось оставаться на свободе и не быть посмешищем в глазах общества, но таких людей считали за чудаков, относились снисходительно и прощали подобного рода «шалости», в основном потому, что эти самые чудаки были чертовски богаты, а у богатых, как говорится, свои причуды. А иногда богачи выкупали у цирков разных уродцев и увозили к себе в поместья, где вытворяли с ними всё, что заблагорассудится их душам. Порой их прихоти выходили даже за рамки норм того времени. К примеру. Жил в те времена, примерно чуть позже Восточной войны, один американский плантатор из Кентукки. Он выкупил у какого-то цирка троих чернокожих рабов, которые выполняли роль уродов только потому, что были неграми, а натурой были в общем-то недурны. У каждого были развитая мускулатура, высокий рост, ровные зубы, отсутсвовали существенные дефекты развития. Вместе с тем, из-за отсутствия хотя бы начального образования и из-за постоянных угнетений у них притупился ум. И заставил их плантатор сначала полгода работать в поле, после чего перевёл в хозяйский дом и вытворил такую вещь, что писать про неё слегка дурно. Плантатор, которому было весьма за пятьдесят, заставил этих самых рабов играть la commedia dell'arte5! Разумеется, неграмотные негры совершенно не справлялись, из-за чего по дикой привычке стали колотить друг друга, не понимая, чего от них хочет хозяин. Последнему захотелось побольше чертовщины, и он приказал привести горничную-негритянку, которой повелел немедля начать совокупляться с одним из негров-«актеров». Поначалу обе жертвы отказывались, но под ударами плетей были вынуждены начать процесс. Но в какой-то момент и это перестало удовлетворять плантатора, и он прогнал нагую горничную и приказал рабам ставить пьесу «Тит Андроник» Шекспира. Сначала плантатор смотрел на это, а потом, ранив одного из них в ногу, другого ошпарив кипятков, а третьему сломав руку ружьем, присоединился к компании, играя все основные роли и просто издеваясь над своими «вещами». После всего этого действа, продолжавшегося, по воспоминаниям прислуги плантатора, около трёх часов, плантатор в гневе перестрелял парней. Перестрелял, как скотину, будто готовил на убой. Бессердечно объяснял, что в пьесе множество персонажей погибло, вот и решил привнести реалистичности в постановку. И ничуть не раскаялся, не жалел, даже сетовал на то, что рабы были чересчур тупоголовые и не проявляли ни должного уважения, ни играть нормально не могли. Потом убитых парней выбросили гнить в чистом поле, где дикие собаки сожрали их тела. Но это были единичные случаи, да и то, по обыкновению почему-то именно американские плантаторы любили издеваться над своими рабами и всякого рода уродцами. Абсолютное большинство зрителей в цирках просто смеялись, глядя на неуклюжих толстяков или бородатых женщин. Смеялись и дети, и старики, и аристократы, и крестьяне, и короли с императорами. А уродцы безвольно и безмолвно исполняли приказ своих надзирателей и дрессировщиков, секущих их кнутами при любой попавшейся возможности. Большинство цирковых уродцев были очень смирными, запуганными и жалкими. Боялись сделать лишний шаг и сказать даже лишнюю букву. Но если же находились те, кто выказывал своё недовольство, пусть просто немного поворчав, многие дрессировщики воспринимали это как проявление неуважения и зачатки бунта, поэтому старались сразу же пресечь любое неповиновение, избавляясь от недовольных. Необязательно только лишь среди уродцев: простые сотрудники тоже совершали проступки, за которые их всячески наказывали, используя безграничную фантазию. Могли просто уволить и бросить на произвол судьбы, а могли и жестче обойтись. Как, например, в случае с мальчиком Луи, пятнадцати лет от роду, выступавшем в одном из цирков Европы. Этот несчастный ребенок с полидактилией, семью пальцами на правой руке и всего с четырьмя на левой имел несчастье разозлиться на директора цирка и плюнул ему в глаз, причём так метко и сильно, что у директора потом он болел неделю. Гневу директора не было предела. Сначала он приказал догола раздеть мальчика и заставил нагишом пройтись по цирку. Потом, видимо, ещё сильнее разозлившись – Луи веселился от этой прогулки, – директор приказал высечь пятьюдесятью ударами плетью публично. Тогда Луи стало уже совсем не до смеха. Каждый новый удар приносил мальчику невероятные страдания, разрывая плоть на его спине. Смотревшим на это другим циркачам директор запретил плакать под страхом лежать вместе с бедным Луи. А мальчик рыдал, кричал, вырывался, молил о пощаде, даже секущий его мучитель слегка трясся потел, но продолжал выполнять приказ, потому что сам директор цирка стоял рядом и с дьявольской кривой улыбкой наблюдал за страданиями бедного дитя и чуть слышно повторял одну и ту же фразу: «Dieu vous punit6». Эти три слова он повторял словно мантру, когда кого-нибудь наказывали. Работники цирка заучили эту фразу наизусть. Когда процедура наказания была закончена, Луи лежал еле живой с полностью рассечённой спиной, окрашенной в красный цвет собственной крови. После этого его оставили лежать там же, где и наказывали, одного. Никто не подошёл к нему после, не помог ему, не отмыл его от крови. Никто. Все боялись гнева своего директора. К тому же, всем запретили к нему даже подходить под угрозой подобной участи. Немудрено, что мальчик Луи умер на следующий день… Через неделю же ему быстро подыскали замену. В цирке детей и подростков проживало очень много, и лакомые места в труппе, позволявшие выступать в самых больших шатрах с лучшими артистами, никогда не пустовали. Не стоит ложно думать, что автору захотелось намеренно резать сердца читателей столь тяжелыми сценами. Все дело в том, что такова была действительность, без всякого романтизма. Чистейший натурализм, а потому и говорить следует обо всем, без прикрас.