Корона и тьма. Том 2. Сердце хаоса

– Айлред – мой наставник, а не цепь на моих ногах, Темный Рыцарь. Я следую его поручениям, но не принадлежу ему, как клинок не принадлежит руке, что его точит. Так же, как ты, выполняя волю короля, остаёшься своим собственным хозяином – или мне стоит усомниться в этом?

Эндориан смотрел на неё, его взгляд был твёрд, но в нём мелькнула тень раздумий. Её слова – острые, как шипы, – задели его, но он не показал этого, лишь усмешка осталась на губах, холодная и сдержанная. Ливиана стояла рядом, её утончённая фигура выделялась в полумраке террасы, словно вырезанная из тёмного мрамора статуэтка, что ожила под лунным светом. Чёрная повязка на её глазах казалась тенью, что скрывала не просто взгляд, а нечто большее – глубину, что манила и отталкивала одновременно. Её платье, тёмно-серое, обтягивало её тонкую талию, подчёркивая изгибы, что дразнили воображение под слоем ткани, а мягкие пряди каштановых волос, выбивавшиеся из-под повязки, касались её шеи, чуть дрожа на морозном ветру. Эндориан смотрел на неё, его глаза – тёмные, непроницаемые, как бездна – сузились, и он заговорил, голос был низким, хриплым, пропитанным лёгкой насмешкой, что маскировала любопытство, пробивавшееся сквозь его холодную броню:

– А что случилось с твоими глазами, Ливиана? Ты же не всегда носила этот лоскут тьмы на лице, верно? Или это ещё одна загадка, что ты прячешь за своими острыми словами, как кинжал за спиной?

Ливиана шагнула ближе, её шаги были лёгкими, но точными, как у кошки, что крадётся по тонкому льду, не оставляя следов. Она подошла почти вплотную, так близко, что Эндориан ощутил тепло её дыхания – слабое, но ощутимое, оно вырывалось из её приоткрытых губ облачками пара, что таяли в морозном воздухе, касаясь его лица лёгким, почти осязаемым теплом. Её платье шелестело, касаясь каменного пола, и она ответила, голос был звонким, но глубоким, пропитанным иронией, оставляя после себя шлейф загадки:

– О, как предсказуемо, Темный Рыцарь. Ты не первый, чьи пальцы дрожат от желания сорвать эту завесу, надеясь найти под ней ключ к моим тайнам. Но скажи, что ты жаждешь увидеть? Пустоту слепоты, что отразит твою собственную тьму, или, может, зеркало, в котором твои страхи станут слишком близкими, чтобы их отрицать?

Эндориан прищурился, его усмешка дрогнула, но он не отступил, его взгляд скользнул по её лицу, задержавшись на изгибе губ, что манили своей тонкостью. Его правая рука поднялась медленно, пальцы – грубые, но осторожные – коснулись края её повязки, холодной и чуть влажной от инея, что осел на ткани. Он ощутил, как мягкая шерсть поддаётся под его касанием, как её тепло просачивается сквозь неё, и это ощущение пробежало по его коже, как искра по сухой траве. Ливиана не дрогнула, не отшатнулась – её фигура осталась неподвижной, словно статуя, высеченная из ночи, но её дыхание стало чуть глубже, пар завис между ними, густой и тёплый, смешиваясь с его собственным. Эндориан чувствовал её близость, её запах – слабый, с ноткой трав – что поднимался от её волос, и это будило в нём что-то, что он подавлял под своей стальной волей. Его пальцы замерли у повязки, не сжимая её, но и не убираясь, кончики слегка касались её кожи, и он смотрел на неё, ожидая, что она скажет, его голос стал тише, но резче, с лёгким вызовом:

– Ты уклоняешься. Я спросил не о тайнах, а о правде. Что под этой тканью? Или ты боишься, что я увижу больше, чем ты готова показать?

Ливиана чуть склонила голову, её тонкие губы изогнулись в улыбке, что несла в себе насмешку, но и глубину, будто она знала его мысли лучше, чем он сам. Она подалась чуть ближе, её грудь поднялась в глубоком вдохе, и тепло её дыхания скользнуло по его шее, заставляя кожу под плащом напрячься. Она заговорила, голос стал тише, но острее, что цепляло как шипы:

– Ты хочешь правду, рыцарь? Как мило с твоей стороны думать, что она лежит так близко, под тканью, что ты можешь её коснуться. Но уверен ли ты, что готов снять этот покров? Истина – не добыча, что сдаётся охотнику, она – бездна, что смотрит в ответ, и её взгляд тяжелее, чем ты привык нести. Может, слепота – это милость, что хранит нас от того, что мы не в силах выстоять, а знание – цепь, что гремит в ночи, пока ты спишь. Заглянешь ли ты туда, чтобы потом жить с её шёпотом в своих костях?

Эндориан замер, его пальцы дрогнули у повязки, кончики задержались на её коже, ощущая её тепло, что пробивалось сквозь холод ткани. Её слова ударили по нему, как порыв ветра, что ворвался на террасу, резкий и ледяной, но в то же время обжигающий, как пламя, что слишком близко. В его мыслях вспыхнули видения – резкие, как молнии в ночи, что разрывали тьму. Он увидел Элдрика, своего предка, чья фигура стояла на утёсе у чёрного замка, его глаза – пустые, кроваво-красные – горели в темноте, а плащ развевался, как крылья падшего зверя. Элдрик смотрел на него, и в этом взгляде была тьма, что шептала о боли и утрате, о крови, что текла по камням, о проклятии, что текло в их роду, как яд в венах. Затем образ сменился – его отец, Бальтазар, возник перед глазами, его лицо – суровое, изрезанное морщинами – было холодным, как сталь, а голос, что звучал в памяти, гудел, как далёкий гром: «Тьма – твоя сила, сын. Не отвергай её, или она поглотит тебя». Эндориан ощутил, как этот голос резонирует в груди, как тень прошлого сжимает его сердце ледяной рукой, и его пальцы медленно опустились, отпустив повязку, оставив её на месте, но тепло её кожи всё ещё жгло его кончики пальцев.

Он смотрел на Ливиану, его взгляд был твёрд, как камень, но в нём мелькнула тень сомнения, что он не хотел показывать, а под этой тенью тлело что-то ещё – напряжение, что поднималось в нём, когда она стояла так близко. Её дыхание смешивалось с морозным воздухом, её грудь поднималась чуть быстрее, и это движение под платьем притягивало его взгляд, как магнит, что он пытался игнорировать. Она была рядом, её тепло противостояло холоду ночи, и терраса вокруг них молчала, словно замок затаил дыхание, ожидая его ответа.

Эндориан сделал шаг назад, его сапоги хрустнули по тонкому слою снега на террасе, и морозный воздух ворвался между ними, словно пытаясь разорвать эту нить напряжения, что натянулась до предела. Его взгляд – тёмный, непроницаемый – всё ещё цеплялся за её фигуру, но он отступил, чтобы вернуть себе контроль, чтобы заглушить это тепло, что поднималось в груди, как угли под пеплом. Ливиана стояла перед ним, её утончённая силуэт выделялся в полумраке, чёрная повязка на глазах казалась частью ночи, что обволакивала её, а мягкие пряди каштановых волос дрожали на ветру, касаясь её шеи. Но она не дала ему уйти – её рука метнулась вперёд, пальцы – холодные, как лёд, но твёрдые, как сталь – поймали его запястье, сжав его с неожиданной силой. Эндориан замер, его дыхание сбилось, пар вырвался изо рта, смешиваясь с её собственным, что поднималось облачками в морозном воздухе.

Она подалась ближе, её грудь почти коснулась его доспехов, платье шелестело, цепляясь за грубую ткань его плаща, и её голос стал шёпотом – глубоким, низким, пропитанным иронией и намёком, что резали, как тонкий клинок, но манили, как зов из тени:

– Я чувствую её, Эндориан. Твою тьму. Это не просто проклятие, что дремлет в крови твоего рода – она жива, шевелится в тебе прямо сейчас, как зверь, что рвётся из клетки. Скажи, боишься ли ты того, что я могу увидеть, если сорву эту повязку и взгляну на неё своими глазами?

Её слова ударили по нему, как порыв ветра, что ворвался на террасу, холодный и резкий, но в то же время обжигающий, как пламя, что лизнуло кожу. Они стояли так близко, что он чувствовал тепло её тела, пробивавшееся сквозь мороз, её запах – травяной, с ноткой земли – смешивался с его собственным, грубым, пропитанным железом и дымом. Её лицо было в ладони от его, её губы – чуть приоткрытые, полные – дрожали от дыхания, и Эндориан ощутил, как их тепло коснулось его, мягкое, но настойчивое. Небо над ними горело тонким серпом луны, его бледный свет отражался в снежинках, что медленно падали, кружась, как звёзды, что сорвались с небес. Одна из них опустилась на её щеку, растаяла под теплом её кожи, оставив каплю, что блеснула в полумраке, и этот миг был как вспышка – их губы соприкоснулись, едва, но ярко, как молния, что разрывает ночь. Её дыхание – тёплое, чуть сладкое – смешалось с его, грубым и тяжёлым, как искра, что пробежала по их телам, зажигая что-то глубокое, что нельзя было остановить.

Ливиана не отпустила его руку, её пальцы сжали его запястье сильнее, и она шагнула вперёд, увлекая его за собой. Эндориан не сопротивлялся, следуя за ней. Они покинули террасу, морозный воздух остался позади, уступив место сырому теплу коридоров замка. Каменные стены дышали холодом, факелы чадили, бросая дрожащие отблески на пол, где их шаги гулко отдавались, эхо возвращалось, усиливая тишину. Ливиана вела его уверенно, её платье шелестело, касаясь камня, и она остановилась у тяжёлой деревянной двери, обитой железом, что тускло блестело в свете огня. Её рука – всё ещё холодная, но тёплая в своей хватке – легла на ручку, и дверь скрипнула, открываясь внутрь, в спальню, что встретила их теплом и полумраком.

Комната была просторной, но суровой – стены из серого камня, покрытые выцветшими гобеленами с узорами битв, пол устилали толстые доски, потемневшие от времени. В углу пылал камин, его огонь трещал, бросая багровые блики на широкую кровать с тёмным балдахином, чьи занавеси колыхались от сквозняка. Воздух был тёплым, пропитанным запахом дров и смолы, что смешивался с лёгким ароматом трав, исходившим от Ливианы. Эндориан остановился у порога, его взгляд – тёмный, напряжённый – скользнул по комнате, затем вернулся к ней, и он заговорил, голос был низким, хриплым, с тенью сомнения, что резала его самого:

– Это неправильно. Мы не должны…

Она шагнула к нему, её пальцы всё ещё сжимали его запястье, и её улыбка – острая, как клинок – блеснула в свете камина. Её голос стал глубже, вызовом, как шёпот в ночи:

– С каких пор ты, Темный Рыцарь, стал рабом правил? Я думала, ты тот, кто режет их своим клинком, а не гнётся под их тяжестью. Или это твоя тьма шепчет тебе о долге, пока сердце бьётся совсем о другом?

Её слова ударили по нему, как порыв ветра, что раздувает угли, и он не успел ответить – она рванула его к себе, её рука сжала его запястье ещё сильнее, и их губы соприкоснулись снова, на этот раз не едва, а страстно, яростно, как буря, что разрывает небо. Их дыхание смешалось, жаркое, тяжёлое, её губы – мягкие, но настойчивые – прижались к его, и он ответил, его руки – грубые, сильные – обхватили её талию, притягивая ближе. Поцелуй был как пламя, что вспыхнуло в ночи, глубокий, ритмичный, их языки встретились, танцуя в этом жаре, и каждый вдох был как глоток жизни, что они отбирали друг у друга. Одежда начала таять под их руками – его пальцы скользнули под её платье, сминая ткань, что упала на пол с шелестом, как листья в ветре, а её руки – тонкие, но цепкие – расстегнули ремни его доспехов, что звякнули, падая на доски. Плащ Эндориана соскользнул, её платье растаяло, и свет камина озарил их, бросая тёплые отблески на их кожу, что блестела в полумраке.

Огонь в камине отбрасывал багровые отблески на стены, но в комнате царил другой свет – исходящий от неё, от её кожи, от жара, что разгорался между ними. Ливиана стояла перед ним, её тело было сокрыто не тканью, а лишь загадкой – чёрной повязкой, затянутой вокруг её глаз. Но она всё видела. Она ощущала.

Она шагнула вперёд, и Эндориан почувствовал, как воздух между ними сгустился, пропитанный ожиданием. Повязка на её глазах не мешала ей двигаться уверенно, грациозно, точно хищница, что знает каждый сантиметр своей территории. Когда её пальцы коснулись его груди, скользнув по коже с едва ощутимым нажимом, у него перехватило дыхание. Она знала, что делает с ним.

Он не успел ответить ей прикосновением, как она уже толкнула его на кровать. Не грубо, но властно, так, что у него не осталось выбора, кроме как подчиниться этому порыву. Простыни сомкнулись вокруг его тела, занавески балдахина дрогнули, когда она поднялась над ним, её колени сомкнулись по обе стороны от его бёдер, её руки скользнули по его плечам, оставляя огненные дорожки.

– Я чувствую тебя. Ты горишь для меня, – её голос был низким, насыщенным, и он понял, что она говорит не просто о его теле, но и о чём-то глубже, сокрытом в их сердцах.

Её губы нашли его шею, и Эндориан стиснул зубы, когда её дыхание обожгло кожу. Она не спешила. Её поцелуи были медленными, дразнящими, словно она смаковала этот момент, этот вкус власти, который держала в своих пальцах. Он провёл ладонями по её спине, чувствуя, как напрягаются её мышцы, как дрожит её тело от желания, но она всё ещё держала контроль, дразня его этим сладким мучением.

Её волосы скользнули по его груди, оставляя после себя лёгкий холодок, что контрастировал с жаром их тел. Он знал, что должен взять над ней верх, но что-то в ней, в этой скрытой под повязкой уверенности, не позволяло ему. Она прижималась к нему ближе, её бёдра двигались в неспешном ритме, заставляя его забыть, где заканчивается он и начинается она.

Он схватил её за талию, намереваясь перевернуть, взять инициативу в свои руки, но Ливиана не позволила. Она резко впилась ногтями в его плечи, вдавив его в простыни, наклонившись, её губы нашли его с новой силой. Этот поцелуй уже не был дразнящим – он был требовательным, жадным, глубоким. Он ощутил, как она улыбнулась, когда его дыхание сорвалось на короткий стон.

Их тела двигались в унисон, будто исполняли давно известный, но каждый раз новый танец. Огонь в камине плясал вместе с ними, стены замка казались слишком узкими, чтобы удержать этот накал страсти. Ливиана больше не сдерживалась – её руки изучали его, её спина выгибалась, а дыхание становилось всё прерывистее.

Его пальцы пробежались по её бёдрам, задержались, прижали её к нему ещё сильнее. Ливиана запрокинула голову, её волосы рассыпались по спине, повязка на глазах оставалась чёрным пятном среди этого пламени желания. Она не видела его, но в то же время чувствовала каждую его эмоцию, каждую вспышку удовольствия, каждый взгляд, которым он пожирал её.

Они достигли вершины одновременно, их сердца застучали в унисон, как бой барабанов в далёком военном походе. Их тела напряглись, сплетясь воедино.

Когда страсть утихла, а дыхание стало ровнее, Ливиана медленно опустилась на его грудь. Её волосы рассыпались по его коже, а пальцы лениво обрисовывали круги на его плече. Эндориан провёл рукой по её волосам, запоминая этот момент, зная, что он не будет последним.

– Теперь я вижу тебя, – выдохнула она, и её голос был мягким, наполненным не только желанием, но и чем-то большим. Её дыхание – тёплое, мягкое – коснулось его груди, и она медленно подняла руки к повязке. Её пальцы – тонкие, чуть дрожащие – подцепили край ткани, и потянули её вниз. Повязка соскользнула с тихим шелестом, упав на простыни, и её глаза открылись – светящиеся в темноте зеленоватым оттенком, как болотные огни, что манят путников в ночи. Они горели, яркие, но мягкие, словно изумруды, что поймали свет луны, и в этом сиянии была глубина, что резала душу. Она посмотрела на него, её взгляд был твёрд, но в нём мелькнула тень боли, что она не могла скрыть. Её голос стал тише, но глубже, пропитанный лёгкой иронией:

– Это сердце, Эндориан, что бьётся под моей щекой… оно принадлежит другой. И знаешь, это было так предсказуемо.

Эндориан прищурился, его рука замерла в её волосах, пальцы сжали прядь, но он не отвёл взгляд. Её слова ударили по нему, как холодный ветер, что пробирается под доспехи, и он ответил, голос был низким, хриплым, с лёгкой насмешкой, что маскировала смятение:

– Ты говоришь так, будто знаешь больше, чем я сам. Но если твои глаза видят так ясно, почему ты прячешь их за этой тряпкой? Что такого в них, что ты держишь их в тени?

Ливиана чуть отстранилась, её голова поднялась с его груди, волосы скользнули по его коже, оставляя тепло, и она села, простыня мягко упала, обнажая её плечи, что блестели в свете камина. Её глаза – зеленоватые, сияющие – смотрели на него сверху вниз, и она заговорила, голос стал глубже, пропитанный болью и иронией, что резали, как клинок, но оставляли шлейф трагедии:

– Почему я прячу их? Потому что большинство, увидев их, бегут прочь, рыцарь. Эти глаза – как зеркала, что отражают не лица, а души, и люди боятся того, что видят в них. Мои родители… они были первыми. Я была ребёнком, едва начавшим ходить, когда они заметили этот свет в моих глазах – зеленоватый, как у призраков, что бродят в болотах. Они шептались, что я проклята, что я не их дочь, а подмена, что тьма оставила в их доме. Однажды ночью мать привела меня к реке – холодной, чёрной, полной теней – и оставила там, крича, что не хочет смотреть в эти глаза. Я стояла на берегу, дрожа от холода, слыша, как её шаги растворяются в лесу, а вода шептала мне о смерти. Мне было пять, Эндориан, и я осталась одна, пока Айлред не нашёл меня. Он услышал слухи о девочке с глазами, как у призрака, что бродит по деревням, пугая всех, кто осмелится взглянуть. Он пришёл за мной не из жалости, а из любопытства – увидел во мне не ребёнка, а загадку, что он мог разгадать. Он забрал меня, дал мне имя, повязку, сделал своей ученицей. Но эта повязка… она не для них, а для меня. Без неё я вижу то, чего сама не хочу – тьму, что живёт в каждом, боль, что прячется за их словами, смерть, что идёт следом. Это груз, что я несу, и я прячу его, чтобы не сломаться.

Её голос дрогнул, но она быстро взяла себя в руки, её глаза – светящиеся, как болотные огни – блеснули ярче, и она посмотрела на него, её улыбка стала тоньше:

– Вот моя правда, Темный Рыцарь. Теперь ты знаешь, почему я прячу их. Или ты всё ещё думаешь, что это просто ткань на глазах слепой девчонки?

Эндориан смотрел на неё, его грудь поднялась в глубоком вдохе, рука сжала простыню, и он ответил, голос был низким, хриплым, с тенью боли, что он не хотел показывать:

– Ты видишь тьму внутри меня. Я чувствую это в твоём взгляде. Что она тебе говорит?

Ливиана наклонилась ближе, её глаза блеснули ещё ярче, зеленоватый свет отразился в его тёмных зрачках, и она ответила, голос стал глубже, пропитанный мудростью и лёгкой насмешкой, что цепляли:

– Тьма в твоей крови, Эндориан. Она не спит – она дышит, шевелится, как зверь, что ждёт. Но ты выбрал ей противостоять, держать её в цепях своей воли. Это борьба, что горит в тебе, и я вижу её отблески – яркие, но холодные, как лёд под солнцем.

Эндориан прищурился, его рука поднялась, пальцы коснулись её щеки, ощутив тепло её кожи, что контрастировало с холодом её слов. Он заговорил, голос был твёрд, но в нём мелькнула тень усталости:

– А что будет завтра, Ливиана? Если эта тьма не спит, что ждёт впереди?

Она посмотрела на него, её глаза – светящиеся, как звёзды в ночи – не дрогнули, и она ответила, голос стал тише:

– Завтра придётся выбирать снова, Темный Рыцарь. И послезавтра, и каждый день после. Ты будешь стоять на краю, держа эту тьму за горло, и каждый выбор будет резать тебя, пока он не станет частью твоей крови, твоей души. Это не конец, а путь – долгий, холодный, и ты пройдёшь его, пока тьма не решит, что ты её хозяин.

Эндориан смотрел на неё, его пальцы замерли на её щеке, тепло её кожи горело под его рукой, и он молчал, чувствуя, как её слова оседают в нём, как снег на камнях, холодные, но тяжёлые.

Глава 27. Топор Судьбы

Ночь в Альфарисе была безжалостной, её тьма – густая, как смола, заливала Ледяной Кряж, где луна, тонкая и бледная, как лезвие ножа, висела над горизонтом, бросая призрачный свет на растерзанную деревню. Мороз сковал землю железной хваткой, каждый вдох резал лёгкие, оставляя привкус льда и металла на языке. Снег лежал плотным ковром, но теперь он был не белым – он багровел от крови, что текла реками, замерзая в лужах, что блестели в лунном свете, как зеркала, полные смерти. Дома, что ещё вчера стояли крепкими, из толстых сосновых брёвен, теперь пылали или догорали, их остовы торчали из сугробов, как обугленные кости гигантов. Пламя лизало стены, пожирая соломенные крыши, и чёрный дым поднимался к небу, клубясь, как дыхание невидимого зверя. Пепел падал сверху, медленно, словно чёрный снег, оседая на мёрзлую землю, на тела, что лежали повсюду, и на лица тех, кто ещё цеплялся за жизнь.

Торвальд въехал в деревню во главе сотни воинов, его конь ступал тяжело, копыта хрустели по снегу, что смешался с кровью и золой. За ним следовали люди Гуннара – охотники Ледяных Клыков, их меховые плащи колыхались на ветру, топоры и копья сверкали в руках. Ночь встретила их стонами умирающих, что раздавались из теней – низкими, хриплыми, как вой раненых зверей, что зовут смерть. Воздух был пропитан запахом горелого дерева, мокрой шерсти и железа, что исходило от разодранных тел. Дома горели, их стены трещали, выбрасывая искры, что гасли в снегу, оставляя чёрные пятна. Один из них, ближе к центру, рухнул с громким треском, бревно раскололось, и угли высыпались на землю, шипя, как змеи. Рядом лежала женщина, её тело было переломано, руки вытянуты вперёд, будто она ползла к ребёнку, что замер в нескольких шагах – маленький, с разрубленной головой, его кровь растеклась по снегу, замёрзнув в тонких узорах, что напоминали трещины на льду.

Дальше, у колодца, что стоял посреди деревни, вода вытекала из пробитого бока, смешиваясь с кровью, что текла из горла старика, чья шея была перерезана до кости. Его седые волосы слиплись от грязи, глаза – широко открытые – смотрели в небо, застыв в последнем крике. Рядом валялся топор, его лезвие было покрыто коркой льда и багровыми пятнами, что блестели в лунном свете. Чуть в стороне – девочка, не старше десяти, лежала на боку, её платье из грубой шерсти было разодрано, грудь пробита копьём, что торчало из снега, как метка убийцы. Её рука сжимала деревянную куклу, чьи глаза из угольков смотрели в пустоту, а пальцы – тонкие, замёрзшие – впились в игрушку, будто она могла её спасти. Стоны доносились из-под рухнувшей стены – мужчина, чьи ноги были раздавлены бревном, хрипел, его голос был слабым, но полным боли, слёзы замерзали на щеках, оставляя белые дорожки.

Торвальд соскочил с коня, его протез звякнул, утопая в снегу, что хрустел под сапогами, и его взгляд – суровый, но дрогнувший – обвёл деревню. Пепел падал на его лицо, оседая на мехе тулупа Гриммарда, что висел на нём, тяжёлый, как груз вины. Он сжал кулаки, ногти впились в ладони, и рявкнул, голос был резким, пропитанным яростью, что рвалась наружу:

– Помогайте раненым! Быстро! Ищите тех, кто ещё дышит!

Его воины бросились вперёд, их шаги гулко отдавались по мёрзлой земле, мечи звякали в ножнах, факелы в руках бросали дрожащие блики на снег. Один из них – молодой, с рыжими волосами – опустился к мужчине под стеной, пытаясь приподнять бревно, его лицо покраснело от усилия, дыхание вырывалось облаками. Другой – седой, с длинным шрамом на щеке – склонился над женщиной у колодца, чья грудь вздымалась слабо, её кровь текла тонкой струйкой, замерзая в снегу. Он сорвал плащ с плеч, прижимая его к ране, но её глаза уже стекленели, жизнь уходила, как дым в небо.

Торвальд повернулся к Гуннару, что стоял рядом, его татуированное лицо выделялось в лунном свете, белые косы с костяными бусинами свисали до пояса, топор в руке блестел, покрытый инеем. Глаза охотника – голубые, холодные – обводили деревню, но в них мелькнула тень гнева, что не знала слов. Торвальд шагнул к нему, его голос – глубокий, твёрдый – зазвучал на норфарийском, язык резал воздух, как клинок:

– Н’гар вар’хаг н’звери вах м’сила? Грак вар’хар н’крог вах хаш’н? (Какими зверями надо быть, чтобы сотворить такое? Почему они сделали это?)

Гуннар сжал топор, его косы качнулись, и он ответил, голос был низким, пропитанным холодной яростью и мудростью, что резали, как сталь:

– Н’звери вар’крог вах м’пищ или вах м’зем’н, н’гарм н’муч вах хаш’н. Н’люд вар’хаг н’рад вах м’удов’н. (Звери убивают ради еды или защищая свои земли, они не мучают жертву. Только люди могут резать ради удовольствия.)

Торвальд кивнул, его лицо напряглось, взгляд скользнул по деревне, где его люди вытаскивали раненых из-под обломков, их голоса сливались со стонами, что рвали тишину. Пепел падал сверху, чёрный и лёгкий, оседая на крови, что замерзала в снегу, и он чувствовал, как гнев сжимает его горло, как тень Хродгара шепчет о мести.

Катарина стояла чуть в стороне, её меховой плащ колыхался на ветру, что выл между домами, глаза – тёмные, лихорадочные – обводили деревню. Она видела тела, что лежали в снегу, их кровь растекалась, как реки, что замерзли в ночи, видела дым, что поднимался от догорающих домов, и пепел, что оседал на её руках, как чёрные слёзы. Внутри неё вспыхнул гнев – жгучий, необузданный, он заполнил её грудь, как пламя, что пожирает сухую траву. Она вытащила меч из ножен, клинок с синими и красными камнями на рукояти сверкнул в лунном свете, и её голос – резкий, пропитанный яростью – разорвал тишину: