Корона и тьма. Том 2. Сердце хаоса

Годрик перебил, не дав ему закончить, голос стал резче, но в нём мелькнула тень интереса, что он не хотел показывать:

– То есть, этот замок твой по праву рождения? И ты отдаёшь его моим людям? Ты стоишь здесь и говоришь, что отдашь своё наследство мне?

Эндориан не дрогнул, его взгляд был твёрд, как сталь, и он ответил коротко, без лишних слов:

– Меня с ним ничего не связывает. Он ваш.

Годрик замолчал, его глаза сузились, пальцы сжали подлокотники сильнее, и он долго смотрел на Эндориана, будто взвешивая его слова. Наконец, он выдохнул, грудь дрогнула, и голос стал тише, но в нём чувствовалась властность, что не сдавалась:

– Ты снова доказал свою преданность, рыцарь. Я не ошибся, когда взял тебя под своё знамя. Многие бы цеплялись за такое наследство, как псы за кость, но ты… ты иной. Это хорошо. Очень хорошо.

Эндориан стоял неподвижно, его лицо было непроницаемым, но внутри что-то шевельнулось – не гордость, а холодное осознание, что каждый шаг под взглядом Годрика был шагом по тонкому льду. Король кивнул, будто подводя итог, и тишина снова заполнила покои, прерываемая только треском огня.

Наконец, Годрик нарушил молчание, его голос, низкий и властный, разрезал тишину, как клинок, что вонзается в плоть. В нём чувствовалась сила, что не сдавалась, но и усталость, что он скрывал за суровостью:

– Мне нужно подумать. Можешь идти.

Слова упали тяжело, как камень в глубокий колодец, и в них не было ни гнева, ни похвалы – только холодное размышление, что он оставил при себе. Его взгляд ненадолго задержался на Эндориане, будто король искал в нём что-то ещё – трещину, слабость, что-то, что могло бы изменить его решение. Но Эндориан не дрогнул, его лицо оставалось непроницаемым, как каменная плита, что выдержала не одну зиму.

Эндориан кивнул – коротко, без лишних жестов, лишь символический поклон, что был данью уважения, но не подчинением. Его голос, хриплый и твёрдый, прозвучал в ответ:

– Доброй ночи, ваше величество.

Он повернулся, плащ качнулся за спиной, и шагнул к двери, его сапоги глухо стукнули по каменному полу. Дверь скрипнула, закрываясь за ним, и звук эхом отлетел от стен, растворяясь в полумраке коридора. Стражники у входа, высокие и неподвижные, проводили его взглядами, их копья поблёскивали в свете факелов, но никто не осмелился заговорить. Сивард, сидевший на стуле чуть дальше, поднял голову, его тёмные и внимательные, скользнули по Эндориану, но он промолчал, вернувшись к своему ожиданию первого зова короля.

В покоях Годрик остался один, его фигура в кресле казалась высеченной из камня, но напряжение в плечах выдавало борьбу, что он вёл внутри себя. Он смотрел в пламя, его пальцы медленно разжались на подлокотниках, но взгляд оставался острым, как клинок, что ещё не затупился. Эндориан доказал свою преданность, отдав замок, что мог бы назвать своим, и это было больше, чем Годрик ожидал. Но в его уме уже зрели планы – не просто гарнизон на утёсе, а нечто большее, что могло укрепить его власть или, возможно, передать её дальше. Он не доверял никому, но Эндориан, этот тёмный клинок, что служил ему без колебаний, заставил его задуматься. Тишина обволакивала его, и только огонь шептал свои тайны, пока король погружался в мысли.

Глава 25. Тень на снегу

Ночь в Альфарисе накрыла замок Снежной Лавины тяжёлым саваном, сотканным из мрака и ледяного холода, что пробирался сквозь щели в толстых брёвнах Зимнего Пристанища. Небо было чёрным, как бездонная пропасть, без звёзд, лишь тонкий серп луны висел над горизонтом, его свет – бледный, мертвенный – едва пробивался сквозь густую пелену облаков. Снег падал медленно, мелкими хлопьями, что кружились в воздухе, оседая на крыше и сугробах у стен, словно пепел давно угасшего мира. Ветер выл низко, протяжно, его голос вплетался в треск сосен за стенами замка, создавая гнетущую симфонию, что давила на грудь, как камень. Тишина внутри Пристанища была обманчивой, прерываемой лишь гудением огня в печи да грубыми голосами охотников Ледяных Клыков, что сидели на скамьях, вырезанных из цельных стволов. Их меховые плащи из шкур волков и медведей свисали с плеч, оружие – топоры с зазубренными лезвиями и копья с костяными наконечниками – лежало рядом, поблёскивая в багровых отблесках пламени. Воздух был густым, пропитанным дымом, запахом травяного отвара и едким привкусом пота, что смешивался с холодом, проникавшим снаружи.

Торвальд стоял у печи, его фигура в тулупе Гриммарда казалась массивной, но тяжёлой, как скала под снегом. Протез тихо звякнул, когда он скрестил руки, его взгляд – острый, но усталый – был прикован к Гуннару, что сидел напротив, сжимая кувшин с отваром. Охотники вокруг молчали, их татуированные лица – суровые, с рунами, что вились по коже, как следы когтей – смотрели на Торвальда с ожиданием, что резало острее клинка. Белые и чёрные косы с костяными бусинами свисали до пояса, позвякивая при каждом движении, а глаза, ледяные и цепкие, следили за ним, будто выискивая слабость. Гуннар, чьи голубые глаза горели холодным огнём, заговорил первым, его голос – грубый, гортанный – разрезал тишину на норфарийском, языке Ледяных Клыков, что звучал, как раскаты грома в горах:

– Торвальд. Н’гарм вар’н старейш’н вах м’хаш. Н’крог вах вожд, н’гар вар’хаг н’рудн, н’мех, н’крист’н вах пещ’р. (Торвальд. Старейшины выберут меня. Если я стану вождём, я принесу руду, меха и кристаллы из пещер.)

Торвальд кивнул, его лицо осталось неподвижным, но внутри что-то сжалось – обещание Гуннара было щедрым, но тяжёлым, как цепи, что он не знал, сможет ли нести. Он ответил на том же языке, голос был глубоким, твёрдым, но в нём мелькнула тень сомнения:

– Гуннар. Н’гар вар’хаш н’креш вах м’цен. Н’рудн, н’мех, н’крист’н вар’н м’долг вах Альфарис. Грак вар’хар н’прав? Н’гарм н’знак вах хаш’н. (Гуннар. Это большая ценность для меня. Руда, меха, кристаллы – долг Альфариса. Но как поступить правильно? Я не знаю этого.)

Гуннар сжал кувшин сильнее, его косы качнулись, и он наклонился ближе, голос стал тяжелее, пропитанный скорбью и решимостью:

– Н’прав вар’н м’кров, Торвальд. Гроз’хар вар’крог Хродгар’н ур’хаш. Н’гарм вар’н м’сила вах н’хаш. Н’крог вах м’кров, н’гар вар’хаг н’ждат. (Правильно – это наша кровь, Торвальд. Грозовые Хищники убили Хродгара. Мы должны взять их силу. Ждать нельзя, кровь зовёт.)

Охотники вокруг зашевелились, их кулаки сжались, голоса слились в низкий гул, повторяя слова Гуннара на норфарийском:

– Н’кров вар’н м’долг! (Кровь – наш долг!)

– Гроз’хар вар’крог н’хаш! (Хищники заплатят!)

Торвальд чувствовал, как их взгляды давят на него, словно камни, что катятся с горы, готовые раздавить его под своей тяжестью. Его грудь сжалась, сердце колотилось неровно, каждый удар отдавался в висках, как молот о наковальню. Он смотрел на Гуннара, на его татуированное лицо, и видел в нём Хродгара – его друга, чья кровь запятнала его руки, чья смерть была ложью, что он сплёл с Катариной. Выбрать было невозможно: идти с Клыками на Хищников означало бросить деревни Ледяного Кряжа и Северного Шрама на милость волков и мороза, но остаться значило потерять союз с Клыками, их руду, их силу – и доверие, что держало Альфарис на плаву. Его разум кричал, требуя ответа, но каждый путь вёл к пропасти, и он не знал, как шагнуть, не рухнув вниз. Он не был готов к этому – не к такой ноше, что легла на плечи после смерти Гриммарда.

Катарина стояла у стены, её меховой плащ колыхался от сквозняка, что пробирался через щели. Она не понимала норфарийского, слова охотников были для неё как вой ветра – резким, чужим, но полным угрозы. Её лицо было бледным, глаза горели лихорадочным блеском, пальцы сжимали рукоять меча так сильно, что костяшки побелели. Внутри неё что-то шевелилось – не просто усталость или гнев, а голод, жгучий, необъяснимый, что требовал крови. Она чувствовала, как её грудь сжимается, как горло пересыхает, а руки дрожат не от холода, а от желания вонзить клинок в кого-то – в Гуннара, в охотников, в любого, кто стоял слишком близко. Она стиснула зубы, сдерживая этот порыв, не понимая, что с ней творится, но ощущая, как он растёт, как зверь, что рвётся из клетки. Её взгляд метнулся к Торвальду, и она шагнула к нему, голос был резким, но тихим, чтобы не привлечь внимания Клыков:

– Торвальд, отойдём. Нам нужно говорить.

Торвальд бросил взгляд на Гуннара, затем кивнул, его лицо напряглось, и он последовал за сестрой к дальнему углу Пристанища, где тени от печи сгущались, скрывая их от глаз охотников. Дым висел в воздухе, едкий и густой, смешиваясь с запахом сырого дерева и мха. Катарина остановилась, её дыхание было неровным, пар вырывался изо рта, и она заговорила, голос был низким, но острым, как клинок:

– Что ты медлишь? Они ждут твоего слова, Торвальд. Я не знаю, что они говорят, но вижу их глаза – они хотят крови. И я… я тоже хочу этого, хоть и не понимаю почему.

Торвальд повернулся к ней, его взгляд был тяжёлым, усталым, но в нём мелькнула тень боли, что он не мог скрыть. Он сжал кулаки, протез звякнул, и ответил, голос был глубоким, пропитанным отчаянием, что рвалось наружу:

– Я не знаю, Катарина. Не знаю, как поступить. Гуннар обещает руду, меха, кристаллы – всё, что нужно Альфарису, если его выберут вождём. Но он хочет идти на Хищников сейчас, и я… я не могу выбрать. Если мы пойдём с ними, Ледяной Кряж и Северный Шрам останутся без защиты – волки разорвут их, мороз заберёт остальное. Если останусь, Клыки уйдут, и мы потеряем их силу, их доверие. Любое решение – это кровь, это смерть, и я не готов к этому. Гриммард знал, как держать всё в руках, а я… я не он.

Катарина шагнула ближе, её глаза сузились, пальцы сжали рукоять меча ещё сильнее, и она ощутила, как этот голод внутри неё пульсирует, требуя действия, требуя резни. Она стиснула зубы, прогоняя его, и заговорила, голос был резким, но твёрдым, как удар топора:

– Нет правильного решения, Торвальд. Ты думаешь, я этого не вижу? Но ты теперь правитель этих земель, а у любого правителя есть долг – принимать решения, даже самые тяжёлые, даже те, что режут тебя самого. Ты должен взять на себя эту ношу, эту ответственность, иначе она раздавит нас всех. Выбирай, брат, или выбор сделают за тебя.

Торвальд смотрел на неё, его грудь вздымалась тяжело, каждый вдох был борьбой с самим собой. Её слова били по нему, как молот по наковальне, и он чувствовал, как они правдивы, но от этого было только хуже. Он отвернулся, взгляд упал на карту, что лежала на столе у печи, её края были загнуты, красные пятна отмечали деревни, что просили помощи. Его разум кричал, требуя ответа, но каждый путь вёл к пропасти: кровь Хищников или кровь его народа, честь перед Клыками или долг перед Альфарисом. Он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладонь, оставляя следы, и выдохнул, пар вырвался изо рта, растворяясь в дымном воздухе. Он не был готов, но Катарина была права – выбор был неизбежен.

Гуннар поднялся со скамьи, его татуированное лицо выделялось в багровых отблесках огня, и шагнул к ним, голос был низким, властным, на норфарийском:

– Торвальд, н’гарм вар’н м’ждат вах хаш’н? Н’кров вар’н м’долг, н’гар вар’хаг н’сила! (Торвальд, мы ждём твоего слова? Кровь – наш долг, мы берём силу!)

Охотники за его спиной вскинули кулаки, их голоса слились в гортанный крик:

– Крах’дар! (Месть!)

Катарина напряглась, её тело дрожало, не от холода, а от чего-то внутри, что требовало действия, что толкало её к краю. Она ощущала, как её пальцы сжимают рукоять меча, как горло пересыхает, как этот голод растёт, шепча ей наброситься, вонзить клинок в Гуннара, в его людей, разорвать их всех. Она стиснула зубы, прогоняя это, и бросила взгляд на Торвальда, её голос стал резче:

– Они не будут ждать вечно. Говори с ними, или я сама решу.

Торвальд открыл рот, чтобы ответить, но тишину разорвал топот копыт снаружи – быстрый, неровный, как бег загнанного зверя. Дверь Пристанища распахнулась с треском, впуская морозный ветер, что ударил в лицо, как хлыст. В проёме стоял парень – молодой, не старше двадцати, с худым лицом, покрытым пятнами грязи и крови, что засохла на его руках, превратившись в тёмные корки. Его светлые волосы слиплись от пота и снега, глаза – голубые, расширенные от ужаса – метались по комнате. Он был закутан в потёртый меховой плащ, что висел на нём, как на вешалке, сапоги промокли, оставляя лужи на полу. Руки дрожали, не от холода, а от того, что он видел, и голос его, хриплый, сорванный, разорвал гул Пристанища:

– Барон Сайрхолд! Торвальд, на помощь! Ледяной Кряж… резня… волки… и люди… люди в масках!

Он шагнул вперёд, ноги подкосились, и он рухнул на колени, хватая воздух ртом, его пальцы вцепились в пол, оставляя кровавые следы. Торвальд рванулся к нему, протез звякнул, тулуп Гриммарда волочился за ним, и он опустился рядом, схватив парня за плечи. Голос был резким, но в нём мелькнула тень тревоги:

– Говори, что случилось? Кто напал?

Парень поднял взгляд, его глаза блестели от слёз и страха, и он выдохнул, голос дрожал, но слова падали, как камни:

– Волки… они пришли ночью… рвали скот, людей… но это не всё… люди в масках… с топорами… они резали всех… дома горят… моя сестра… она кричала… я бежал… я не мог… Торвальд, они убили их всех!

Катарина шагнула ближе, её лицо побледнело ещё сильнее, но глаза горели, пальцы сжали рукоять меча так, что суставы хрустнули. Она ощутила, как этот голод внутри неё вспыхнул ярче, требуя крови, требуя резни, и едва сдержалась, чтобы не броситься к двери. Гуннар и охотники вскочили, их голоса слились в яростный гул на норфарийском:

– Гроз’хар! (Хищники!)

– Н’кров вар’н м’долг! (Кровь – наш долг!)

Торвальд выпрямился, его взгляд метнулся от парня к Гуннару, затем к Катарине, и он понял – это не просто волки. Грозовые Хищники начали войну, их маски скрывали лица, но не намерения. Его грудь сжалась, сердце колотилось, как барабан перед битвой, но разум прояснился, как лёд под солнцем. Он сжал кулаки, протез звякнул, и шагнул к столу, где лежала карта, его голос был глубоким, твёрдым, но без лишней торжественности:

– Честь подождёт. Она может лежать в снегу, пока мы дышим, но люди – это наш долг. Они – сердце Альфариса, и я не дам его разорвать.

Он повернулся к Гуннару, его взгляд был острым, как лезвие топора, и он кивнул, принимая выбор, что рвал его душу, но был неизбежен. Катарина смотрела на него, её тело дрожало, но в глазах мелькнула тень облегчения, что скрывала бурю внутри.

Торвальд выпрямился, его взгляд, встретил глаза Гуннара, что стоял напротив, холодные и цепкие, словно лёд Грозовой Скалы. Решение было принято, тяжёлое, как камень, что он нёс в груди, но неизбежное. Огонь в печи Зимнего Пристанища гудел, бросая багровые отблески на татуированные лица охотников, что замерли в ожидании, их кулаки сжимались, а косы с костяными бусинами тихо позвякивали в дымном воздухе. Торвальд шагнул к краю стола, где лежала карта, его протез звякнул о дерево, и он подозвал одного из стражников, что стоял у двери – высокого, широкоплечего мужчину в потёртой кольчуге, чьё лицо было покрыто шрамами, а глаза смотрели прямо, не дрогнув. Звали его Хальвар, и его голос был хриплым, но твёрдым, когда он ответил на зов.

– Хальвар, – начал Торвальд, его голос был глубоким, резким, пропитанным холодной решимостью, – найди командира Эйрика. Передай: пусть быстро соберёт и вооружит сто человек. Мы выдвигаемся немедленно.

Хальвар кивнул, его шрамы дрогнули в свете огня, и он склонил голову, голос был коротким, но почтительным:

– Как прикажете.

Он развернулся, сапоги глухо стукнули по каменному полу, и скрылся в ночи, дверь Пристанища скрипнула, впуская морозный ветер, что ударил в лицо, как хлыст. Торвальд повернулся к Гуннару, его взгляд был твёрд, и он заговорил на норфарийском, язык резал воздух, как клинок:

– Гуннар, н’гар вар’хаг н’люд вах м’сила. Н’крог вах хаш’н вах дор’г. Н’гарм вар’н м’встр на пут’н. (Гуннар, собери несколько человек. Отправь их за своими воинами. Мы встретим их на дороге.)

Гуннар кивнул, его белые косы качнулись, и он махнул рукой троим охотникам, что сидели ближе к двери. Их татуированные лица напряглись, они вскочили, схватив топоры и копья, что лежали у ног, и двинулись к выходу. Дверь хлопнула за ними, звук эхом отлетел от стен, и три фигуры растворились в ночи, их шаги хрустели по снегу, становясь тише с каждым мгновением. Гуннар шагнул ближе к Торвальду, его голос стал глубже, пропитанный уважением, что редко звучало в его гортани:

– Н’гар вар’хаг н’прав, Торвальд. Н’люд вар’н м’долг, н’кров вар’н м’сила. (Ты поступаешь правильно, Торвальд. Люди – наш долг, кровь – наша сила.)

Торвальд кивнул, его лицо осталось суровым, но внутри что-то дрогнуло – облегчение, смешанное с тяжестью выбора, что он не мог сбросить. Решение было принято, но каждый шаг вперёд был шагом по тонкому льду, что мог треснуть под его ногами. Он отвернулся от Гуннара, взгляд упал на карту, где красные пятна Ледяного Кряжа казались кровью, что уже пролилась.

Снаружи начался шум – низкий, нарастающий гул, что пробивался сквозь толстые брёвна Пристанища. Воины собирались, их голоса сливались в резкий хор команд и ругани, что разносились по двору замка. Сапоги хрустели по снегу, металл звякал, когда мечи вынимали из ножен, а копья поднимали с оружейных стоек. Топот ног смешивался с ржанием коней, что выводили из конюшен, их копыта били по мёрзлой земле, оставляя глубокие следы. Кто-то крикнул: «Живее, проклятые лентяи!», и звук удара – кулака о щит – эхом отлетел от стен. Воины выстраивались в неровные ряды, их доспехи поблёскивали в свете факелов, что стражники несли в руках, освещая ночь. Тени метались по сугробам, длинные и изломанные, как призраки, что ожили в этом хаосе. Лязг металла, скрип кожаных ремней и тяжёлое дыхание людей наполнили воздух, смешиваясь с морозным ветром, что выл всё громче, словно предвещая кровь.

Дверь Пристанища скрипнула снова, и в проёме появилась Лея, её тёмная коса лежала на плече, меховой плащ был наброшен наспех, а руки сжимали края ткани, защищаясь от холода. Её лицо, обычно твёрдое и спокойное, дрогнуло, когда она увидела Торвальда у стола и Катарину рядом с ним. Глаза Леи – тёмные, глубокие – метнулись к брату, и голос её, мягкий, но полный тревоги, прорезал гул охотников:

– Торвальд, ты уходишь? В ночь?

Торвальд повернулся к ней, его взгляд смягчился на миг, но тут же стал твёрдым, как камень под снегом. Он шагнул ближе, протез оставил глубокую вмятину в полу, и ответил, голос был глубоким, но в нём мелькнула тень боли:

– Люди в Ледяном Кряже могут не дожить до утра, Лея. Волки и Хищники режут их прямо сейчас. Я должен идти.

Лея подошла к нему, её шаги были быстрыми, но твёрдыми, и она обняла его, руки сжали мех тулупа, лицо прижалось к его груди. Её голос стал тише, пропитанный заботой, что резала острее клинка:

– Только возвращайся, Торвальд. Ты нужен нам живым.

Она отстранилась, её взгляд метнулся к Катарине, что стояла чуть в стороне, бледная, с лихорадочным блеском в глазах. Лея нахмурилась, её голос стал мягче, но твёрже, с ноткой тревоги:

– А тебе, Катарина, нужно поберечь себя. Ты выглядишь так, будто метель выпила из тебя всю кровь.

Катарина вскинула голову, её пальцы сжали рукоять меча, и она ощутила, как этот голод внутри неё вспыхнул ярче, требуя крови, требуя резни. Она стиснула зубы, прогоняя его, и ответила, голос был резким, но ломким, словно лёд, что вот-вот треснет:

– Я в порядке, Лея. Не смотри на меня так. Я иду с ним.

Лея открыла рот, чтобы возразить, но замолчала, её взгляд задержался на Катарине, полный тревоги и понимания, что она не могла выразить. Торвальд кивнул сестре, его рука легла на её плечо, сжав его на миг, и он отвернулся, шагнув к двери. Гуннар и охотники уже поднимались, их топоры звякали, голоса гудели на норфарийском, готовые к крови. Ночь ждала их, холодная и безжалостная, а Лея осталась у порога, её тень дрожала в багровых отблесках огня.

Глава 26. Огонь во мраке

Ночь в Харистейле легла на город тяжёлым плащом, сотканным из мрака и мороза, что сковывал камни замка ледяной хваткой. Небо было чёрным, как бездонная пропасть, без звёзд, лишь тонкий серп луны висел над горизонтом, его свет – бледный, призрачный – едва пробивался сквозь густую пелену облаков, что клубились, словно дым над угасающим костром. Снег падал медленно, мелкими хлопьями, что кружились в воздухе, оседая на башнях и крышах, покрывая улицы тонким саваном, что блестел в тусклом свете факелов. Ветер затих, оставив после себя морозный воздух, острый и сухой, что резал горло при каждом вдохе, оставляя привкус железа на языке. Он пробирался под доспехи, заставляя даже самых стойких стражников ёжиться под меховыми плащами.

Эндориан вышел на просторную террасу, что выступала из верхнего яруса замка, словно каменный выступ над пропастью. Это был не просто балкон, а широкая площадка, окружённая низкими стенами из серого камня, что покрылись инеем, сверкающим в лунном свете. Перила были массивными, высеченными из того же камня, с грубой резьбой – узоры извивались, как корни древних деревьев, местами стёртые временем и ветром. Пол террасы устилали широкие плиты, потрескавшиеся от морозов, между которыми пробивались тонкие нити мха, что цеплялись за жизнь даже в этой стуже. Терраса простиралась на десяток шагов в ширину, открывая вид на Харистейл – город лежал внизу, как тёмное море, усеянное огоньками факелов, что дрожали в переулках, словно звёзды, упавшие в грязь. Дома, приземистые и угловатые, теснились вдоль узких улиц, их крыши белели от снега, а дым поднимался из труб, растворяясь в ночном мраке.

Эндориан стоял у края, его тёмный плащ колыхался за спиной, сапоги оставляли глубокие следы в тонком слое снега, что хрустел под ногами. Его дыхание вырывалось облаками пара, что тут же застывало в воздухе, превращаясь в крохотные искры льда. Меч висел с левой стороны на поясе, клинок поблёскивал в лунном свете, отражая серп над городом. Он смотрел вниз, наблюдая, как патрули солдат двигались вдоль переулков – их фигуры в тяжёлых доспехах мелькали в тенях, копья в руках сверкали, когда свет факелов падал на сталь. Они шагали медленно, но уверенно, их шаги гулко отдавались от стен домов, голоса звучали приглушённо, когда они переговаривались, проверяя закоулки. Город жил своей тревожной жизнью, и Эндориан ощущал это – каждый огонёк внизу был чьей-то судьбой, что могла оборваться в любой миг.

Тишина за его спиной разорвалась мягким, но чётким голосом, что прорезал морозный воздух, как тонкий клинок:

– Приятно смотреть на этот мир сверху вниз, не так ли?

Эндориан обернулся, его рука инстинктивно легла на рукоять меча, пальцы сжали сталь, но он не вынул клинок. Из тени стены, где факелы едва разгоняли мрак, выступила Ливиана – ученица Айлреда. Её фигура была стройной, утончённой, как статуэтка из тёмного мрамора, но в ней чувствовалась сила, что скрывала хрупкость. Чёрная повязка плотно обхватывала её голову, закрывая глаза, оставляя лишь мягкие пряди каштановых волос, что выбивались у висков, обрамляя лицо. Высокие скулы, плавные линии губ и тонкий нос придавали ей красоту, что казалась почти неземной, но холодной, как лунный свет на снегу. Её платье – тёмно-серое, с простым покроем – шелестело при движении, подчёркивая её грацию, а руки, тонкие и бледные, были сложены перед собой, пальцы слегка дрожали от мороза.

Эндориан повернулся к ней полностью, его взгляд – холодный, цепкий – скользнул по её фигуре, задержавшись на повязке, что скрывала её глаза. Он усмехнулся, уголки губ дрогнули, и ответил, голос был низким, хриплым, с лёгкой насмешкой, что резала, но не ранила:

– И это говорит та, кто видеть не может? Забавно слышать такое от слепой, что живёт в тени.

Ливиана шагнула ближе, её шаги были лёгкими, но точными, будто она видела каждый камень под ногами. Её губы изогнулись в тонкой улыбке, что несла в себе и мудрость, и загадку, и она ответила, голос был звонким, но глубоким, словно эхо в древнем зале:

– Ты смотришь, рыцарь, но слеп к тому, что под поверхностью. Я же вижу дальше, чем те, чьи глаза ловят лишь свет – я вижу то, что скрыто, то, что дышит.

Эндориан прищурился, его усмешка стала шире, но в ней не было тепла – только холодная ирония, что маскировала любопытство. Он скрестил руки, плащ качнулся, и ответил, голос стал тише, но резче, с лёгким сарказмом, что цеплял:

– Я предполагал, что ты обитаешь где-то в подвалах этого замка, в сырости и мраке, и выходишь только под руку с советником Айлредом, как тень, что следует за своим господином. Неужели я ошибся?

Ливиана подошла ещё ближе, её платье шелестело, касаясь каменного пола, и остановилась у края террасы. Она облокотилась на перила – массивные, холодные, покрытые инеем, что блестел в лунном свете, её пальцы легли на резной камень, слегка сжав его. Её улыбка стала острее, голос снизился, пропитанный иронией и мудростью, что резали, как тонкий клинок, но оставляли послевкусие загадки: