Корона и тьма. Том 2. Сердце хаоса

Он подошёл к ней тихо, но она почувствовала его присутствие – её руки замерли, игла остановилась в воздухе. Ричард опустился на одно колено рядом с креслом, его ладонь, грубая от меча и холодная от камня, мягко легла на её живот. Он ощутил тепло её тела сквозь ткань, лёгкое движение ребёнка под его рукой, и в его груди что-то сжалось – не слабость, а любовь, глубокая и искренняя, которую он редко показывал миру. Его глаза, обычно холодные и цепкие, смягчились, когда он посмотрел на неё.

– Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? – его голос был низким, но в нём звучала нежность, редкая для человека, привыкшего командовать и убивать.

Лаура подняла взгляд, её тёмные глаза встретились с его, и на её губах появилась тёплая улыбка.

– Всё хорошо, мой милый, – ответила она, её голос был мягким, но уверенным. – Он растёт, и я чувствую его с каждым днём всё сильнее. Иногда кажется, что он уже хочет выбраться наружу и посмотреть на этот мир.

Ричард слегка улыбнулся, его пальцы погладили её живот, словно подтверждая её слова.

– Пусть подождёт, – сказал он. – Этот мир ещё не готов для него. И я хочу, чтобы ты была в безопасности, пока он не появится.

Лаура отложила вышивание на столик, её руки накрыли его ладонь, прижимая её к себе. Она чуть склонила голову, её взгляд стал внимательным, почти проницательным.

– Я проснулась сегодня утром, а тебя не было рядом, – сказала она, её тон был не обвиняющим, а любопытным, с лёгкой тенью беспокойства. – Куда ты уходил так рано? Что-то снова тревожит тебя?

Ричард выпрямился, но не убрал руку с её живота. Его лицо стало серьёзнее, хотя улыбка не исчезла полностью. Он смотрел на неё, зная, что от Лауры не утаишь правды – она слишком хорошо его знала.

– У меня появилась новая тень в игре против Годрика, – сказал он, тщательно подбирая слова, как всегда делал, когда говорил о своих планах. – Не просто козырь, а оружие, которое он не увидит, пока оно не вонзится ему в горло.

Лаура прищурилась, её пальцы слегка сжали его руку. Она знала, как работает его ум, как он видит мир – шахматную доску, где каждая фигура должна быть использована с максимальной выгодой.

– Новая тень? – переспросила она, её голос стал тише, но в нём появилась нотка интереса. – Кто она? Или он? И почему ты так уверен, что это сработает против короля?

Ричард поднялся, но остался рядом, опираясь на перила балкона. Его взгляд устремился к горизонту, где серые облака сливались с дымом далёких деревень.

– Это девочка, – начал он, его голос стал глубже, пропитанным холодной уверенностью. – Эмилия, дочь Рейнхарда. Годрик думал, что стёр его семью с лица земли, но она выжила. Я нашёл её на корабле, среди крови и грязи, и увидел в её глазах ту же ярость, что была у её отца. Она хочет мести, Лаура. И я дам ей силу, чтобы она её получила. Когда Годрик узнает, что она жива, это будет первый удар. А когда она подберётся к нему с кинжалом, ведомая мной, это будет последний.

Лаура молчала, обдумывая его слова. Её пальцы вернулись к ткани, но не к игле – она просто провела рукой по узору ястреба, словно собирая мысли. Наконец, она подняла взгляд, и в её глазах мелькнула тень усталости.

– Ты всегда думаешь о нём, – сказала она тихо, но с лёгким упрёком. – О Годрике, о его троне, о том, как его свергнуть. Может, хоть на время забудешь про короля? Проведёшь день с теми, кто тебе действительно дорог – со мной, с нашим ребёнком? Этот замок и так полон теней, Ричард. Не добавляй ещё одну.

Ричард повернулся к ней, и на его губах появилась улыбка – не холодная, как обычно, а тёплая, почти мальчишеская, какой она видела его только в редкие моменты.

– Если бы я мог забыть про него, Лаура, я бы уже давно сидел здесь, с тобой, и смотрел, как ты вышиваешь этих ястребов, – сказал он, его голос стал мягче, но в нём всё ещё звучала сталь. – Но если я забуду, это не значит, что он забудет про меня. Годрик – зверь, который чует слабость за милю. Нужно быть на шаг впереди, всегда держать клинок у его горла, даже если он этого не видит. Лучше переоценивать его, чем недооценить и дать ему шанс вонзить когти в нас.

Лаура вздохнула, её рука снова легла на живот, словно защищая ребёнка от этого мира, полного интриг и крови.

– К сожалению, ты прав, – сказала она, её голос был тихим, но в нём слышалась горечь. – Годрик не тот, кто прощает или забывает. Я видела, как он смотрит на своих врагов – как на мясо, которое нужно разделать. Но я всё равно хочу, чтобы ты хоть иногда вспоминал, что у тебя есть не только враги, но и те, кто ждёт тебя здесь. Этот ребёнок… он будет спрашивать, где его отец, когда вырастет. Что ты ему скажешь? Что ты был слишком занят, строя планы против короля?

Ричард шагнул ближе и снова опустился рядом с ней, его рука вернулась к её животу, а другая коснулась её щеки. Его взгляд был глубоким, почти уязвимым – редкое зрелище для человека, чья жизнь была выкована из стали и предательства.

– Я скажу ему, что делал это ради него, – ответил он, его голос стал тише, но в нём звучала непреклонная решимость. – Ради тебя. Чтобы этот мир, который мы оставим ему, не был полон теней Годрика. Я не могу остановиться, Лаура, но я обещаю – каждый мой шаг, каждый план, каждая капля крови, что я пролью, будет для вас. Ты знаешь это.

Лаура посмотрела на него, её глаза блестели от сдержанных эмоций. Она знала, что он говорит правду – Ричард был человеком войны и интриг, но в этой комнате, рядом с ней, он был просто её мужем. Она положила руку поверх его, сжав её сильнее.

– Тогда будь осторожен, – сказала она наконец, её голос стал твёрже. – Если эта девочка – твоё оружие, убедись, что она не повернёт его против тебя. Я слишком хорошо знаю, что делает месть с людьми. Она слепа, Ричард.

Он кивнул, его улыбка стала чуть шире, но в ней появилась тень мрачной уверенности.

– Она не повернёт, – сказал он. – Я выкую её так, что она увидит только Годрика. И когда она закончит, мы будем свободны от него. Навсегда.

Лаура не ответила, но её взгляд сказал всё – она верила ему, но боялась за него. Она вернулась к своему вышиванию, её пальцы снова задвигались, сплетая серебряные нити, а Ричард остался рядом, глядя на неё и на их будущего ребёнка, зная, что каждая его победа будет стоить крови.

Глава 23. Ледяная правда

Альфарис проснулся под небом, чистым и острым, как грань клинка, где солнце, холодное и безжалостное, висело над горизонтом, заливая снежные равнины бледным, мертвенным светом. Мороз сковал землю железной хваткой, каждый вдох обращая в облако пара, что тут же застывало в воздухе крохотными искрами льда. Снег лежал тяжёлым, девственно-белым покровом, словно пелена, укрывшая раны мира, его поверхность сверкала под лучами, будто усеянная осколками разбитых зеркал. Тишина царила над пустошами, нарушаемая лишь редким треском ветвей, что гнулись под тяжестью инея, да низким, протяжным воем ветра, что затаился в тенях сосновых лесов, словно зверь, ждущий добычу. Воздух резал горло, сухой и колючий, а каждый шаг по этому застывшему царству отзывался хрустом, глубоким и резким, как звук ломающегося хребта.

В замке Снежной Лавины, высеченном из серого камня и окружённом стенами, что пережили не одну бурю, Торвальд стоял в кабинете своего отца, Гриммарда, чьё место он теперь занял с тяжёлой гордостью. Комната была суровой, как сам Север: стены укрывали шкуры медведей и волков, их шерсть всё ещё несла запах крови и дикого леса, а над широким камином возвышался двуручный топор Гриммарда – массивный, с зазубренным лезвием, покрытым следами старых битв, его рукоять была обмотана потёртой кожей, пропитанной потом и временем. Длинный стол из чёрного дуба, исцарапанный и выщербленный, занимал центр, окружённый грубыми стульями с резными спинками, где вырезаны были волчьи морды. На столе лежали карты, испещрённые линиями гор и рек, рядом – бронзовая чаша с тлеющими углями, что дышали слабым жаром. Узкие окна пропускали тонкие полосы света, играющего на пыли, что вилась в воздухе, и на каменном полу, где под инеем проступали пятна крови – память о прошлом, что не стереть.

Торвальд стоял у окна, глядя на заснеженные просторы, его меховой плащ свисал с плеч, а железный протез тускло блестел в отсветах огня. Перед ним сидели его советники: Варрин, молчаливый воин с короткими седыми волосами и руками, покрытыми шрамами, и Гельмунд, старый охотник с лицом, изрезанным морщинами, чьи глаза были холодны, как зимний лёд. Их голоса гудели в комнате, словно далёкий рокот лавины.

– Обоз в Сэлендор ушёл месяц назад, – начал Торвальд, поворачиваясь к ним, его голос был глубоким, твёрдым, как скала под снегом. – Меха, вяленое мясо, северное железо – всё, что отец обещал Ричарду. Он должен получить его в ближайшие дни, если метели не задержали караван. Но теперь дело чести – обоз в Крайхольм. Гриммард заключил союз с Артасом Морвином, и я должен его продолжить. Катарина говорила, что Артас дал нам время, сказал, что спешка не нужна, но я не хочу, чтобы он видел во мне человека, чьё слово слабее льда. Меха, мясо, железо – всё это нужно отправить, показать, что с Альфарисом можно иметь дело. Только железа у нас мало. Метели перекрыли пути к рудникам, караваны вязнут в снегу, а Ледяные Клыки, с которыми Хродгар договаривался, не привезли обещанного. Хродгар был вождём слова, он всегда выполнял обязательства, но эти проклятые бури… Они срывали сроки и раньше.

Гельмунд кивнул, его пальцы постукивали по столу, оставляя глухой ритм на тёмном дереве.

– Хродгар был надёжен, это правда, – сказал он, его голос был хриплым, как шорох сухого льда. – Но без него я не знаю, чего ждать от его племени. Они должны были привезти руду и шкуры ещё неделю назад, а их нет. Если они отступились, нам придётся искать железо самим. Крайхольм ждёт, Торвальд, и Артас не тот, кто забудет долг. Он может и улыбнулся Катарине, но его память длинна, как зимняя ночь. А без железа его стены ослабеют, и он вспомнит, кто не сдержал слово.

Варрин молчал, но его взгляд, острый и цепкий, упал на карту. Он вытащил кинжал из ножен и воткнул его в точку на карте, где рудники прятались среди льда Грозовой Скалы. Торвальд понял его мысль – путь был ключом, но сейчас он был мёртв, засыпан снегом и опасностью.

– Есть ещё деревни, – продолжил Торвальд, скрестив руки, его протез тихо звякнул о ремень. – Из Ледяного Кряжа пришли слухи: волки спустились с гор, голодные, злые, рвут скот, а три дня назад утащили мальчишку из хижины – прямо из-под рук матери. Люди просят воинов, еды, хоть чего-то, чтобы пережить зиму. А из Северного Шрама пишут, что мороз сковал их колодцы, вода кончилась, а скот мрёт от жажды. Они требуют меха и мясо, иначе их дома станут гробами к весне. Мы не можем бросить их, но и отдать всё, что есть, тоже не можем. Север держится на железе и чести, а не на милости.

Гельмунд нахмурился, его шрам на лбу дрогнул, когда он сжал челюсти.

– Волки – старая беда, – сказал он, откидываясь на стул, его голос стал глубже, пропитанный усталостью. – Пошли охотников в Кряж, пусть проредят стаи, добудут шкуры. Но Северный Шрам… Без воды они не выстоят. Я бы сказал, возьми мясо из запасов для Крайхольма, но это урежет обоз. Артас не простит, если долг Гриммарда останется невыполненным. Он будет молчать, но его молчание острее клинка. А Ледяные Клыки… Если Хродгар не сдержал слово, нам нужно знать почему.

Варрин кивнул, провёл пальцем по карте к западу, где леса таили угрозу Грозовых Хищников. Торвальд уловил его намёк – эти варвары чуяли слабость, как звери кровь.

– Грозовые Хищники тоже не дремлют, – добавил Торвальд, его голос стал тише, но в нём загорелась холодная ярость. – Они ждут, когда мы оступимся, чтобы ударить по деревням или перехватить обозы. А Ледяные Клыки… Хродгар был другом, но его молчание гложет меня. Я жду вестей, но тишина говорит громче слов.

Гельмунд выдохнул, пар вырвался из его рта в холодном кабинете.

– Тогда выбирай, барон, – сказал он, глядя в глаза Торвальду. – Крайхольм или деревни? Честь или жизни? Хродгар или Хищники? Мы не удержим всё, когда мороз режет, а пути тонут в снегу. Но если ты не решишь, кто-то решит за тебя.

Торвальд молчал, его взгляд вернулся к окну, где снег сверкал, как лезвия, готовые вонзиться в его земли. Он чувствовал тяжесть топора Гриммарда над головой, тяжесть чести, что он нёс, и тяжесть крови Хродгара, о которой здесь ещё никто не знал.

Внизу, в длинной зале Снежной Лавины, где гобелены с битвами прошлого дрожали от сквозняков, Катарина сидела у камина, обхватив себя руками. Огонь гудел, бросая тёплые блики на её лицо, но тепло не могло прогнать озноб, что сковал её кости. Её меховой плащ лежал рядом, покрытый инеем, а сапоги оставляли мокрые пятна на камне. Напротив сидела Лея, её тёмная коса лежала на плече, а руки сжимали кружку с отваром, что дымился в холодном воздухе. Лея смотрела на Катарину с тревогой, замечая бледность её кожи, дрожь в пальцах, то, как она вдруг замирала, прижимая ладонь к губам, будто сдерживая что-то, рвущееся наружу.

– Ты выглядишь, будто метель выпила из тебя всю кровь, – сказала Лея, её голос был мягким, но полным заботы, как у сестры, что видит боль близкого. – Мы с Варрином ждали вас с Торвальдом всю ночь, боялись, что вы не вернётесь. Что было там, на Скале? Ты не похожа на себя – бледная, дрожишь, хотя огонь рядом. Что-то случилось, Катарина, я вижу.

Катарина откинулась на стул, её пальцы впились в подлокотники, но она выдавила улыбку, слабую и кривую.

– Мы поднялись на Грозовую Скалу, чтобы отдать прах отца ветру, – начала она, её голос был хриплым, как после долгого пути. – Это было тяжело, Лея. Ветер резал лицо, снег слепил глаза, каждый шаг был как бой с этой проклятой горой. Но мы сделали, что должны были. А потом буря накрыла нас, и мы укрылись в хижине в лесу. Ничего особенного, просто устала. Холод въелся в меня, вот и всё.

Лея прищурилась, её взгляд стал острее, и она чуть наклонилась вперёд, её голос стал тише, но в нём появилась тень улыбки.

– Ты устала, говоришь? Может быть, – сказала она, делая глоток отвара, её глаза блеснули. – Но я вижу больше, Катарина. Ты сидишь тут, дрожишь, хотя огонь горит, и глаза твои блестят не только от усталости. А ещё этот взгляд… Ты смотришь куда-то вдаль, будто там кто-то стоит. Я видела такое у женщин, когда в их жизни появляется мужчина. Кто он? Расскажи мне о нём, отвлеки меня от этих тревог за тебя.

Катарина замерла, её лицо исказилось – она прижала ладонь к губам, сдерживая внезапный приступ тошноты. Желудок сжался, словно в него вонзили ледяную иглу, горло обожгло кислым вкусом, и она глубоко вдохнула, прогоняя слабость. Лея заметила, её брови сдвинулись, но она ждала.

– Это было в Крайхольме, – начала Катарина, убирая руку, её голос дрожал, но она заставила себя говорить. – Утром, в лесу за городом. Я вышла размять кости, взяла меч, хотела почувствовать его вес, услышать, как он рассекает тишину. Лес был спящий, только роса падала с веток, и вдруг я увидела его – тёмную фигуру у дерева, прислонившегося к стволу, будто мёртвый. Я подошла ближе, остриём меча коснулась его груди, проверяя, жив ли он. И в тот миг он ожил – его рука метнулась, отбив мой клинок с такой силой, что я едва удержалась на ногах, а его меч взлетел к моему горлу, остановившись в волоске от кожи. Наши взгляды встретились, Лея, и воздух между нами сгустился, как перед грозой. Его глаза были тёмными, глубокими, как бездна, но в них горел огонь – дикий, живой, опасный. Я видела в них смерть, но и что-то ещё, что заставило моё сердце биться быстрее. Он понял, что я не враг – я не ударила снова, не двинулась, просто смотрела. Он опустил меч, повернулся и ушёл в город, повернувшись спиной, зная, что я могла бы вонзить клинок. Но я не стала. Это был Эндориан.

Лея слушала, её глаза расширились, но она не могла не заметить, как Катарина побледнела ещё сильнее, как её рука сжала живот, будто что-то внутри рвалось наружу.

– Красивая встреча, – сказала Лея, её голос стал мягче, но настойчивее. – Но, Катарина, послушай меня. Ты дрожишь, хотя здесь тепло, глаза твои мутные, и ты едва держишься, когда эта слабость накатывает. Я видела такое у женщин в деревнях, и это не просто холод. Тебе нужно к лекарю, сейчас. Это не игра, и я не хочу потерять тебя из-за твоей гордости.

Катарина вскинула голову, её взгляд стал острым, как лёд.

– Нет, Лея, – отрезала она, её голос был резким, почти яростным, но в нём мелькнул страх. – Я не пойду к лекарю. Я не больна, поняла? Это холод, дорога, всё, что мы пережили. Мне не нужны их травы и шепотки, не нужен старик, что будет копаться во мне своими руками и бормотать о духах. Я справлюсь сама, как всегда справлялась. Не смотри на меня так, будто я разваливаюсь. Я сильнее этого.

Лея отставила кружку, её лицо стало серьёзным, но она не отступила.

– Я не говорю, что ты слабая, Катарина, – сказала она, наклоняясь ближе, её голос стал глубже, полон тревоги. – Ты крепче нас всех, и я это знаю. Но сила не значит, что ты должна ломать себя, скрывая то, что творится внутри. Я вижу, как тебя мутит, как ты бледнеешь, как сжимаешь живот, будто он тебя предаёт. Это не просто усталость, и ты сама это чуешь, даже если не хочешь назвать. Дай мне помочь, хотя бы позволь узнать, что с тобой. Ты мне как сестра, и я не хочу смотреть, как ты гаснешь, потому что слишком горда, чтобы взять мою руку.

Катарина молчала, её пальцы впились в подлокотники, костяшки побелели. Она не понимала, что с ней – этот озноб, эта слабость, этот вкус железа во рту. Её разум кричал, что она выстоит, как выстояла против ветра, против Хродгара, против всего. Но тело шептало другое, и этот шёпот пугал её больше, чем любой клинок.

– Я сказала нет, – повторила она, её голос стал тише, но стальной. – Оставь это, Лея. Я разберусь сама.

Лея вздохнула, откинувшись назад, но её взгляд остался на Катарине, полный тревоги и понимания, которого та пока не могла принять.

Взгляд медленно скользнул от тёмных стен замка Снежной Лавины к его главным воротам – массивным, выкованным из северного железа и обитым дубовыми досками, что почернели от времени и морозов. Они были закрыты, их тяжёлые засовы скрипели под напором ветра, что затих, оставив после себя лишь ледяное дыхание, пронизывающее всё вокруг. Снег лежал плотным ковром, сверкающим под бледным солнцем, а воздух был так сух и холоден, что каждый вдох обжигал лёгкие, оставляя привкус железа на языке. Часовой, закутанный в меховой плащ, стоял на башне, его дыхание вырывалось облаками пара, когда он вдруг замер, вглядываясь в даль. По заснеженной равнине, что простиралась перед замком, приближалась группа – двадцать, может, двадцать пять фигур, двигавшихся с суровой грацией охотников. Их силуэты вырисовывались на белом полотне, как тени смерти, что крадутся по льду.

Это были Ледяные Клыки. Высокие, крепкие, с кожей, огрубевшей от ветров и покрытой татуировками – древними рунами, что вились по их лицам и рукам, словно следы когтей зверя. Их длинные волосы, белые, как снег, или чёрные, как ночной лес, были заплетены в тугие косы, украшенные костяными бусинами и перьями ворон. Меховые плащи из шкур волков и медведей свисали с их плеч, а оружие – топоры с зазубренными лезвиями, копья с костяными наконечниками – поблёскивало в холодном свете. Они шли молча, их шаги оставляли глубокие следы в снегу, а глаза, острые и ледяные, смотрели вперёд с непреклонной решимостью.

Крик часового разорвал тишину: «Клыки идут!» Его голос, хриплый от мороза, эхом отлетел от каменных стен. Торвальд, всё ещё стоявший у окна в кабинете Гриммарда, резко повернулся, его лицо напряглось. Он накинул меховой тулуп отца – огромный, сшитый из шкур медведя, что когда-то ревел на этих землях, – и тот повис на нём, слишком велик для его фигуры, но тёплый, пропитанный запахом старой крови и дыма. Торвальд шагнул к двери, его протез звякнул о камень, и, не сказав ни слова Варрину и Гельмунду, бросился вниз по лестнице, к воротам. Сердце стучало тяжело, как молот о наковальню, – в его памяти вспыхнула позапрошлая ночь: тёмный лес, хижина Хродгара, его хрип, когда нож вошёл в горло, кровь, что залила пол, крик Ярны, её тело, рухнувшее рядом с мужем. Они вырезали их сердца, бросили в огонь, подделав почерк Грозовых Хищников, а затем сожгли всё, оставив лишь пепел. Если следы остались – если эти охотники выследили их по снегу, по запаху крови, – то ложь могла рухнуть прямо сейчас.

Он выскочил во двор, его дыхание вырывалось облаками, и рявкнул часовым: «Открывайте ворота!» Его голос был резким, как удар топора, и стражники, не медля, бросились к засовам. Железо скрипнуло, дерево застонало, и ворота медленно распахнулись, впуская морозный ветер и тени Ледяных Клыков.

Катарина появилась рядом, закутанная в меховой плащ, её шаги были быстрыми, но твёрдыми, несмотря на слабость, что грызла её изнутри. В руках она сжимала свой меч – клинок с рукоятью, украшенной синими и красными камнями, что сверкали, как капли крови и льда в свете утра. Её лицо было бледным, но глаза горели, когда она остановилась плечом к плечу с Торвальдом. Она бросила взгляд на приближающихся охотников, затем повернулась к брату, её голос был низким, почти шёпотом:

– Могли ли они нас выследить? Метель была сильной, но вдруг что-то осталось – след, запах, пепел?

Торвальд сжал челюсти, его взгляд скользнул по фигурам Клыков, что медленно приближались к воротам. Он ответил, не глядя на неё, его голос был твёрд, но в нём мелькнула тень тревоги:

– Это маловероятно, Катарина. Метель замела всё, что мы оставили. Но они хорошие охотники, лучшие следопыты Севера. Если что-то и уцелело, они могли найти. – Он жестом показал часовым приготовиться, его рука поднялась, указывая на башни. – Всё равно я ни о чём не жалею. Хродгар хотел убить тебя, а ты – моя кровь, моя семья. Для меня нет ничего дороже этого. Я бы сделал то же снова.

Катарина положила руку ему на плечо, её пальцы сжали мех тулупа, и в её голосе зазвучала благодарность, глубокая и искренняя:

– Я знаю, Торвальд. И понимаю, почему ты выбрал этот путь. Ты всегда защищал меня, даже когда я сама могла держать клинок. Спасибо, что ты такой брат.

Он кивнул, его взгляд смягчился на миг, но тут же вернулся к воротам. Тихо, почти шёпотом, он добавил:

– Сейчас мы узнаем, чего они хотят.

Охотники остановились в десяти шагах от ворот, их меховые плащи колыхались на ветру, а оружие поблёскивало в руках. Один из них, высокий, с белыми косами, что свисали до пояса, спешился с низкой северной лошади, чья шерсть была покрыта инеем. Его лицо пересекали татуировки – кривые линии, напоминающие когти, а глаза, голубые и холодные, смотрели прямо на Торвальда. Он шагнул вперёд, его голос, грубый и низкий, зазвучал на норфарийском, языке Ледяных Клыков и Грозовых Хищников, резком и гортанном, как клингонский:

– Ха’краж вах Торвальд. Грак вар’хар н’креш вах дурн. (Приветствую тебя, Торвальд. Я прибыл с плохой вестью.)

Торвальд выпрямился, его рука легла на рукоять топора за поясом, и он ответил на том же языке, его голос был твёрд, но в нём скользнула тень напряжения:

– Ха’краж вах н’гар. Грак вар Хродгар? Грак вар’хар н’крог вах рудн? (Привет тебе, охотник. Где Хродгар? Почему он не приехал с рудой?)

Охотник опустил голову, его косы качнулись, и он заговорил снова, его голос стал тяжелее, пропитанный скорбью:

– Гроз’хар вар’крог Хродгар’н ур’хаш. Н’гарм старейш’н вар’хаг н’вожд. Грак вар Гуннар, н’крог вах хаш’н. (Грозовые Хищники убили Хродгара. Старейшины ещё не выбрали нового вождя. Я Гуннар, говорю за него.)

Катарина нахмурилась, её пальцы сжали рукоять меча, и она тихо спросила, наклонившись к Торвальду:

– О чём вы говорите? Что он сказал?

Торвальд бросил на неё короткий взгляд, его лицо расслабилось на миг, и он ответил шёпотом:

– Всё хорошо. Они говорят, что Хродгара убили Грозовые Хищники.

Он повернулся к охотникам, шагнул вперёд, и его голос поднялся, громкий и властный, на норфарийском:

– Н’креш вах дурн вар Альфарис, вар’хар н’гарм, вар’хаш н’крог. Хродгар вар м’друг. Грак н’хаш вар’крог без’харн! (Это большая потеря для Альфариса, для вас и для меня. Хродгар был моим другом. Мы не оставим это без наказания!)

Охотники разом вскинули руки вверх, их кулаки сжались, и из их глоток вырвался громкий, гортанный крик: «Крах’дар!» – звук, полный ярости и поддержки, эхом отлетевший от стен замка. Это был жест единства, клятва мести, что связала их с Торвальдом в этот морозный миг. Гуннар кивнул, его глаза сузились, но в них мелькнула тень уважения.

Торвальд стоял неподвижно, его взгляд встретился с взглядом Гуннара, и в груди его сжалось что-то тяжёлое – облегчение, смешанное с виной. Ложь сработала, пока метель скрыла их следы, пока кровь Хродгара не указала на них. Но он знал: этот мир, построенный на пепле, был хрупок, как лёд под весной.