Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– Джейн, – обернувшись через плечо, позвал он. – Быстро иди сюда! Что ты там копаешься!

Дженифер что-то неразборчиво крикнула в ответ. Видимо, снова копалась в траве, заприметив сонного ежа, которому не посчастливилось стать жертвой детского обожания.

Сесилия сделала шаг навстречу мужу, надеясь утешить его крепкими объятиями, однако Вальтер отпрянул от неё. Он окинул её одеяние взглядом, и его зрачки будто бы вытянулись, налились красным от плохо скрываемой злобы.

– Это… – мужчина резко подался вперёд, схватил эльфийку за худенькое запястье и потряс, пальцами впившись в рукав нежного сарафана. – Это что такое?!

Грудь, налившаяся уверенной спелостью, впала. Сесилия недоумённо качнула головой и, вырвав руку, отошла от Вальтера, приласкать которого так хотела всего минуту назад. След, оставленный крепким хватом, алой полосой обхватил изящную кисть.

– Сегодня ярмарка, – растирая покрасневшую кожу, сказала Сесилия и осклабилась, понимая, к чему клонит супруг. Он вознамерился закрепостить её, оставить кухарничать в четырёх стенах, прикрываясь волнением и чрезмерной заботой. – И я пойду на неё, что бы ты там себе ни придумывал.

Вальтер был непреклонен. Он равнодушно, с мертвецким отрешением смотрел на свою жену, и глаза его были чужими, не осталось в них боле коричневой зрелости, отдающей золотом медовых слив. Не осталось ничего, чем Сесилия извечно любовалась. Его взор, осквернённый пронырливой безмятежностью и ехидной насмешкой, внушал страх, злобу и странное, доныне невиданное отвращение. Сесилия не знала, как правильно описать свои чувства, но ей казалось, что взгляд Вальтера, если бы был вещью материальной и осязаемой, сплошь состоял бы из острых углов и засечек, как и сам Вальтер. Выпрямивший спину до боли в пояснице, напряжённый, словно натянутая струна, он издавал звон. Неслышный, лишённый звука, он оглушал похлеще набата праздничных гонгов или песни величественных колоколов. Этот звон не обволакивал, не ласкал слух. Он резал уши, ввинчиваясь в них запредельно глубоко, и пронзал черепную коробку, безвозвратно прокалывая нечто ценное кончиком заржавевшего бура.

Вопреки приказу своего мужа – а его слова были ничем иным как приказом, несмотря на их мнимую праведность, – Сесилия отвела плечи назад, опустила взгляд в небольшое зеркальце, лежащее на прикроватной тумбе. Она продолжила наносить цвет на губы, аккуратными движениями выводя их контур алой помадой. Её лик, подчёркнуто статный и решительный, напитался красками, коих бледнолицей эльфийке так не хватало в обыденности. Впрочем, она не огорчалась: каждодневный марафет Сесилия приравнивала к пустой трате времени, к бесполезному занятию и ребячеству, что являлось непозволительным для женщины её лет. Но в честь праздника можно было разгуляться на широкую ногу. В дни и ночи, приуроченные к особым событиям, Сесилия будто бы расправляла крылья. Хотя, пожалуй, свободы в её стремлении к красоте не было. Как бы ни убеждала она себя, что оттеняет молочную кожу розовыми румянами для личного успокоения и наслаждения, в недрах своей души хранила она понимание, что не стала бы разукрашивать себя, будто стену орнаментом, если бы осталась одна на всём белом свете. Сознавая это, Сесилия коснулась своих непривычно красных губ пальцами и вздохнула. Затем она перевела взгляд на супруга, надеясь, что тот оценит её старания и, быть может, проявит снисхождение, однако наивной мечте не было суждено воплотиться в жизнь. Судя по лицу Вальтера, он не был доволен. Неповиновение всегда пробуждало в нём гнев.

Изумрудные глаза потускнели, вперились в зеркальную гладь, которая запечатлела всю скорбь, отразившуюся на миловидном лице, словно бы оно было зеркалом, а не овальная стекляшка. Внезапно бесцветная поверхность пошла рябью, вздыбилась и всколыхнулась, как морские воды во время шторма, да смыла застывшее отражение.

– Вальтер! Что ты делаешь?! – от неожиданности взвизгнула Сесилия и тут же зажала рот ладонью, испугавшись своего голоса, который определённо принадлежал не ей, а какой-то другой женщине, напуганной, беззащитной, посрамлённой. Той, кем она не привыкла быть.

Зеркальце распалось паутиной изломанных трещин: его рамка, обрамлённая гладкими камешками и разноцветным бисером, раскололась, с неё ярким дождём посыпались мелкие бусины. Они с перестуком бились об пол и катились по нему, крупицами разрушенной отрады останавливались у ног Вальтера, у подошвы его чёрных ботинок, которые он так и не удосужился снять.

– Вальтер! Как ты мог! – Сесилия схватилась за его руку и крепко сжала запястье, впившись в кожу ногтями.

– Никуда ты не пойдёшь, – шумно дыша, прохрипел Вальтер и, свысока взглянув на жену, отмахнулся от неё, как от надоедливой собачонки. Он вырвал свою руку из ослабевшей хватки и выругался, увидев на кисти рваные царапины. Запястье обожгло болью, обдало сильным жаром, и раны мерзко заныли, одним своим наличием доводя до белого каления. Своей уверенностью Сесилия задела самомнение Вальтера. Это разгневало его, и он рассвирепел, взбесился, как пёс. С той лишь разницей, что вязкая белёсая пена не текла из уголков его перекошенного рта.

Вальтер ощерил зубы. Его лицо воистину походило на волчью морду, а искривлённый рот – на клыкастую пасть, приоткрытую в предвкушении грядущей жатвы.

– Я ждала этого праздника! Я ждала его! – Сесилия отшатнулась, сделала шаг назад. Она утёрла слюну с губ, и алый цвет багровым заревом расплескался по её нежной коже, кроваво-красным мазком протянулся от уголка рта к подрумяненной щеке. – Ты не можешь так просто взять и заставить меня сидеть дома! Из-за того, что увидел помарь!

Она бессильно ухмыльнулась. Горестно и натужно – дикий оскал дался её лицу, привыкшему к изящной мимике, с трудом. Скулы будто надломились, позволив лукавому полумесяцу исказить прелестный лик.

– Ты не понимаешь! Забыла, что встреча с ней – к худу?! – прорычал Вальтер и подступился к Сесилии, попытался ухватить её за локоть, но та увернулась и подобралась, боясь своего мужа.

Она его боялась. Металась по комнате, как птичка, запертая в клетке и вынужденная прыгать на потеху зорким зеницам пленителя.

– Плевать! – горячечно выпалила эльфийка и скрестила руки на груди. – Если мне и суждено сдохнуть, я хочу умереть свободной, а не затворницей! Хочу, чтобы моя безрадостная, скотская жизнь запомнилась хоть чем-то!

– Дура! – заорал Вальтер, разинув пасть. Он замахнулся и резко, нещадно ударил Сесилию по щеке.

Так сильно, что её голова повернулась, а на бледной коже расцвёл больным пурпуром отпечаток могучей пятерни.

За звоном пощёчины, выстрелом пронзившим чугунную тишь, никто не услышал, как скрипнула и притворилась дверь.

Сесилию как кипятком ошпарило. Нет, боли она не чувствовала, на боль ей было глубоко всё равно. Её душу скрутила, вывернула наизнанку, разорвала в клочья нестерпимая обида, которая после собрала ошмётки и скрепила их клейким ядом обязательств. Подобный исход был неотвратим, но отвратителен.

Вальтер никогда прежде не поднимал на неё руку. Эльфийка, воспитанная в тепле и заботе, с уважением и любовью к самой себе, почувствовала себя ничтожеством, опущенной куртизанкой, которую мог обидеть и избить всякий тунеядец, просаживающий в борделе и своё жалованье, и жалованье своей жены.

Сесилия не двигалась. Униженная собственным мужем, оскорблённая и уязвлённая, она была скована по рукам и ногам ступором омерзительного ошеломления. Слёзы хлынули из её глаз, крупными жемчужинами заскользили по побледневшим щекам, прочерчивая белые дорожки на ракушечном румянце, который уже не перекрывал хладную стойкость омертвевшего тотчас лица.

Ситуация, вызывающая чувство неприкрытой гадливости, совсем скоро достигла апогея недопустимости, неприемлемости. Джейн, вернувшаяся с улицы, против своей воли стала свидетельницей того, как её отец ударил её мать. Бесстрастно, с яростными искрами в глазах. Осадил её, отвесив хлёсткую, звонкую оплеуху.

И это роковое мгновение навсегда застыло во взоре маленькой девочки. Оно отпечаталось в её памяти, въелось в подкорку сознания, чтобы навеки остаться там.

И что-то в Джейн необратимо изменилось, когда она во всю глотку завопила «Мамочка» и бросилась вперёд, к Сесилии. Отец, рассерженный и озлобленный, был для неё чужим человеком, незнакомцем, с присутствием которого она свыклась. Но сейчас Йенифер поняла, что ругань была предвестником уродливой кульминации. Она поняла это, однако за короткий миг успела осознать и иное: грош цена такому отцу. Грош цена тому обезличенному мужчине, что осмелился ударить её мать. Чёрствая сторона родительской любви была для Джейн тёмным, непостижимым таинством. Все годы, перенасыщенные ссорами и скандалами, грохочущие криками и дробью едкого жаргона, она не сомневалась, что, несмотря на частые перебранки, Сесилия любила Вальтера, а Вальтер любил Сесилию, как и было положено супругам, скрепившим свои узы браком и породившим дитя. Однако в ту самую секунду, когда отец огрел широкой заскорузлой ладонью фарфоровую щёчку её матери, Джейн встревожилась. Из недр её сердца проклюнулась смута. Она пустила корни, закрепилась в грудной клетке и проросла, колючками изрывая плачущее нутро.

Любовь, которой Джейн восхищалась, отождествляя её со сказочной романтикой, исказилась, превратилась в нечто уродливое. Ныне её можно было сравнить не с душистым цветком, а с умерщвлённым зародышем, явившимся плодом совокупления заблуждений, что были длиною в жизнь, и непростительного желания ломать, подчинять, контролировать. Гнилостной субстанции давно было пора покинуть тела возлюбленных: вязкий сгусток, растёкшийся по полу незримым пятном, собрался и запрыгнул Джейн в подставленные ладони, а затем подлетел вверх, как мячик, и грязью ударился ей в лицо, залепив чёрным мороком глаза, ноздри и рот.

Йенифер пресытилась чувством несправедливости. И обида, подкреплённая этим чувством, поглотила её.

Джейн поморщилась и открыла глаза. На её лице не было пыли или серых разводов, но она всё равно виделась себе грязной и неопрятной. Её детские надежды окунул в смоляную лужу безразличия её же отец, половина от родного целого, которое девочка оберегала, согревала огоньком безграничной любви. И вот всё разрушилось в одночасье. Всё, что Джейн знала, во что она слепо верила.

– Не трогай маму! – надрывно прокричала она, ухватив отца за локоть.

– Не лезь! – Вальтер, холодно взглянув на хмурую дочь, дёрнул рукой, да не рассчитал силы, и Джейн, пошатнувшись, не устояла на ногах.

Сесилия подхватила её под руки и прижала к себе, сделав ещё один шаг назад, к двери. Ей казалось, что лучше ринуться в лес, чем дальше терпеть вопиющие унижения, но хныкающая Йенифер, прячущая лицо в складках праздничного сарафана, останавливала, не позволяя оставить проблему неразрешённой.

Ибо в противном случае это означало бы, что Сесилия простила своего нерадивого мужа, молча стерпев его хамство. Но она не хотела мириться с его спесью и взыгравшей гордостью, которая порой граничила с пугающим помешательством.

– Пусть отойдёт, – Вальтер подался вперёд, схватил Джейн за плечо и, грубо оторвав от матери, толкнул в сторону. – Не мешайся, когда взрослые разговаривают, – обратился он к дочери, холодным лезвием своего взора полоснув по её стремительно краснеющему лицу.

В глазах маленькой Йенифер стояли слезы. Они застилали поверхность карих зениц, набухая прозрачной пеленой. Из-за этого мир подёрнулся рябью, а лик отца, утонувший в набрякших слезинках, обернулся чудовищной образиной. Злобной тварью с диким оскалом и чёрными дырами заместо охристых глаз.

– Не смей, – Сесилия прервалась, её грудь единожды вздрогнула, а сердце заметалось за рёбрами куском кровоточащей плоти, – не смей так с ней разговаривать! Она твоя дочь, очнись, недоумок! – прокричала она, бросив на Джейн обеспокоенный взгляд, и снова попятилась. Её ровная, скованная напряжением спина упёрлась в деревянную стену, хранящую в себе тепло домашнего очага.

Тепло той обители, уютом которой они гордились, укрывшись в нём от невзгод удручающей реальности. Однако обычные слова, слетающие с уст в порыве гнева, разрушали всё, что Сесилия и Вальтер воплотили в жизнь непосильным трудом.

– Какая-то чернь и прогорклая бормотуха, которой ты упиваешься в кабаках, заменили тебе семью! – не унималась эльфийка, со строгостью и решительностью глядя на своего мужа.

Её изящный стан вновь окреп, схватился камнем, и дрожь в хрупком теле унялась, боле не тревожа ни грудь, ни руки. Сесилия отрывисто выдохнула, сдула прядь со своих губ, которые тут же поджала. Изнутри закусила она щёки, рванула нежную плоть и пустила кровь. Солёный привкус железа прояснил разум, воодушевляющим жаром заструился по горлу и охватил нутро пламенем, сжигая в очищающем огне слабость и кроткость. Иногда Сесилия могла поступиться своими принципами и не внять злым речам Вальтера, но оставить дочь без заслуженного отмщения она не смела.

А Джейн плакала. Слёзы скользили по её щекам, большой каплей собирались на остреньком подбородке и градиной падали на пол, стуком вторя подавляемым всхлипам. Тихий плач, который она тщетно пыталась унять, беспощадно терзал; её тощее тельце била крупная дрожь, похожая на слабые судороги; щёки налились алым, будто бы их поцеловала крапивница, а кончик носа, напротив, побледнел, как у покойницы. Под рыдающими зеницами залегли тёмные полукружия, отдавшие звёздную синь потускневшей радужке. Обида окутала каштаны очей слёзной вуалью, отчего они почти что пропали, сокрытые белёсым полотном.

– Жизнь у меня паршивая, вот и пью!

Вальтер нахально ощерил зубы.

– Да многие мечтают о такой паршивой жизни, как у тебя! – Сесилия подалась вперёд, вцепилась обеими руками в ворот его рубахи и натянула до треска.

– О чём тут мечтать?! О сварливой жене и о дочери, которая вечно болеет?!

– Окстись, ирод! Совсем ума лишился!

– Посмотри! Взгляни, до чего мы докатились! – Вальтер больно сжал её запястье и силой отстранил от себя. – Прячемся, как крысы, в этом сарае! А всё из-за…

Сесилия приподняла уголки губ в скорбной ухмылке.

– Хочешь сказать, что всё из-за меня? – не дожидаясь ответа, она приложила палец к чужим губам. Неожиданно ласково и смиренно. В этом неприметном жесте отразилась вся горечь внезапного, но вполне очевидного осознания.

На рубине доброго сердца появилась ещё одна трещина.

– Это был твой выбор, – прошептала Сесилия и закрыла заострённое ухо локоном светлых волос. – Твой сознательный выбор, Вальтер. И в последствиях этого выбора ты смеешь обвинять меня.

Она отняла руку от небритого лица супруга и прижала к своей груди, чувствуя себя сломленной, расколотой надвое и глубоко несчастной. До скончания времён покинутой любимым человеком.

Должно быть, суть их постоянных распрей и впрямь крылась в том, что Вальтер был человеком. Приземлённым отщепенцем, который даже в самых своих смелых мечтах не мог постичь порядки возвышенных эльфов хотя бы на жалкую толику допустимого.

Вальтер и вправду выбрал такую жизнь. Он был горячо влюблён в Сесилию в ту пору, когда они познакомились, и тяга, влекущая юные, разгорячённые тела, вдохнула страсть в их сердца, которая после разожгла угли невинности, позволив утопать в предвосхищаемой утрате девственной непорочности. Вальтер обожал свою «остроухую лисицу» – так он называл Сесилию за лукавую хитринку в её зелёных, отсвечивающих малахитовым глянцем глазах; за мягкие непослушные волосы, которые после сна торчали в стороны, как пушок на хвосте игривого зверя.

Вальтер, тогда ещё молодой и раскованный, не обременённый ответственностью и обязательствами пред всем жестоким, жаждущим крови миром, натерпелся упрёков, но каждый из них переносил стоически, не стесняясь скалить зубы в ответ на нелестные слова. Однажды его угораздило влезть в драку, из которой он вышел победителем. Однако наградой ему стали сломанный нос, разбитые костяшки пальцев, усеянное сине-фиолетовыми пятнами и уродливыми кровоподтёками тело, трепещущее под напором тяжёлого дыхания. Силы не были равными: сошлись двое против одного, да только Вальтер был взбешён и разъярён, подобно волку, учуявшему вонь свежей туши, от которой ещё исходил жар угасающей жизни.

Сесилии тоже приходилось несладко из-за союза с «человеческим отродьем». Беды сыпались на её хрупкое тело огромными валунами, любое укоряющее слово оставляло рваную рану в душе. Она претерпела куда больше ненастий, чем её возлюбленный. Сесилия не билась за право любить, не марала руки в крови и не бранилась, проклиная несогласных с нею последними словами. Она просто была вынуждена собрать скромные пожитки и оставить родные места, семью, коей эльфийка очень дорожила, а потому и не желала подвергать опасности и насмешкам из-за своей… испорченности. Да, смущённые улыбки, ласковые объятия и нежные поцелуи считались порочными, ибо были всецело отданы тому, кто, по убеждениям высокочтимой солнечной аристократии, принадлежал к низшей расе. Сесилия была другой. Простота людей, проявляющаяся в их нелепых, но шумных праздниках, в обилии питейных и таверн, в заношенных и перештопанных нарядах, в покосившихся домиках и уютных избёнках, манила её, пробуждая воистину детский интерес и ребячество, эльфийским дамам не свойственное. Точнее, оно, быть может, и селилось в сердцах остроухих девочек, но порицалось как нечто грязное и непотребное. Эльфиек Авелин воспитывали в тепличных условиях: они росли, как алые розы в палисаднике, набирались здоровым цветом и благоухающим ароматом, но не были приспособлены к жизни в условиях, отличных от тех, к которым они привыкли. И шипы высокомерия, гордыни не могли уберечь их от широченного спектра невзгод и препятствий, составляющих смертное бытие.

Сесилия была розой, разбившей стеклянный сосуд. Она была куда сильнее и жёстче своих подруг, за что её тайком клеймили дурнушкой и грубиянкой. А Вальтеру её уверенность пришлась по вкусу: доселе не встречал он эльфийку, в которой элегантная, умеренная простота сочеталась с возвышенным обаянием. Сесилия же углядела в коренастом темноволосом юноше потоком бьющую силу и пытливый ум, одно наличие которого ввергло её в небывалый восторг.

Тогда они не задумывались, что любовь была смертна и порой умирала быстрее тех, чьи сердца она скрепила алыми нитями. На смену увядающей любви приходила привычка, превращающая некогда пылкие и близкие отношения в дружбу или тёплое соседство.

Сесилия сомневалась, что после словесной перепалки, обернувшейся рукоприкладством, между ней и её супругом осталось хоть что-то из перечисленного. В моменты отчаяния она всё чаще ловила себя на мысли, что они продолжали жить вместе не ради себя, но ради дочери. Это умозаключение рождало вопрос, который непременно вставал ребром: нуждалась ли Джейн в таких жертвах? Была ли она счастлива, проводя своё детство в скандалах и ссорах? Ответ лежал на поверхности и был очевиден: нет. Никто не испытывал бы искренней радости, находясь среди двух огней – меж любовью к матери и авторитетом отца.

– Я никуда не пойду сегодня, – обнимая дочь за дрожащие плечи, Сесилия пристально смотрела на своего мужа.

Под розово-бледной кожей её щёк бешено ходили желваки, на шее, блестящей от пота, проступили бордовые царапины, оставленные ногтями в порывах безмолвной злобы и ненависти. Сама того не ведая, чародейка исполосовала свою мягкую плоть, пытаясь отрезвить рассудок, затуманенный горькой обидой и болью. Яремная вена обрела чёткие очертания, а ключицы будто бы задрались кверху. Лёгкий сарафан сполз с фарфоровых плеч, и Сесилия едва удержалась, чтобы не оборвать красочную тесьму из чувства вопиющей несправедливости. Её отвратило от празднества, от наряда, в который она старательно облачалась.

– Но ты, – Сесилия трясущейся рукой указала на отрешённого Вальтера и, прикрыв глаза, усмехнулась, – не подойдёшь ко мне ни этим вечером, ни когда-либо ещё.

Джейн вцепилась в предплечье своей матери и плаксиво поджала губы. Она ничего не могла разрешить, никак не могла повлиять, играя роль беззащитной, запуганной наблюдательницы.

Вальтер отошёл к столу, склонился над ним и упёрся в деревянную поверхность ладонями, со спины напоминая умудрённого старца, чахнущего над своими пожитками. Его всегда живой и озорной лик сделался посмертной маской. Топорным слепком с некогда воодушевлённой натуры, который вверял в ледяные объятия ужаса всякого, кто на него смотрел.

– Я уеду в Авелинель, – Сесилия шмыгнула покрасневшим носом, утёрла слёзы, размазав ракушечную пудру и пурпур румян. – И Джейн заберу с собой, – произнесла она охрипшим, снедаемым равнодушием голосом и поцеловала дочь в макушку.

Раздался оглушительный грохот. Сесилия взвизгнула и медленно попятилась к кровати. Вальтер рычал, градом обрушивая удары на деревянный стол. Его сжатые до боли в пальцах кулаки выбивали скрипы из добротных досок.

– Нет!

Удар заглушил его пронзительный крик.

– Ты не посмеешь!

Ещё один.

– Не посмеешь! – взревел мужчина, и его лицо, искажённое гримасой ярости, отразилось в стеклянных глазах Сесилии.

– Не посмеешь, – разъярённо простонав с тяжёлым придыханием, Вальтер остановился, окинул мутным взором свои руки. Он сбил и разодрал костяшки пальцев, скользкие от пота ладони размазали кровь по столу, окропили алыми каплями неубранный кувшин. Охотничьи длани жгло терпкой, ноющей болью, и Вальтер кусал нижнюю губу, вымещая неистовое буйство на самом себе. Он одичал, утратил контроль не только над телом, но и над разумом. Превратился в опасное и взбесившееся животное, подобных которому отстреливал из года в год.

Захотелось потянуться к ружью, коснуться его ствола пальцами, обвести дуло. Но Вальтер не шелохнулся: взгляд его почерневших, окаймлённых красными прожилками глаз по-прежнему был прикован к разбитым рукам.

– Она моя дочь, – шумно дыша, сухо проговорил он и, повернув голову, осмелился посмотреть на малютку Дженифер.

Карие глаза-вишенки переполнял страх, заплаканное лицо побелело, словно его покрыли тончайшим слоем мела, а трясущиеся ручки изо всех сил держались за рукав красивого, но безнадёжно помятого сарафана, ворот которого пропитался слезами, упавшими с точёного подбородка Сесилии.

Что же он наделал.

– Ты вспоминаешь об этом только когда тебе нужно, – не отпуская Йенифер от себя, Сесилия подвела её к кровати и плавно усадила.

Джейн схватилась за тёплую ладонь и поднесла её к своим пунцовым губам, чтобы поцеловать, а после тихонько заплакать.

Часом ранее вечер обещал быть сказочным и весёлым, однако его вдрызг испортила ругань и та непростительная жестокость, которая за ней последовала. Ужасным было то, с какой простотой общество прощало рукоприкладство: люди сетовали на чванливость и спесь эльфийского народа, а сами всё ниже опускались в их глазах, поощряя истязания и издёвки. Происходящее за закрытыми дверьми дома никого не касалось, стало быть, мужики могли с чистой совестью наказывать своих жён и детей так, как им вздумается. Вот и в голову Вальтера втемяшилась не блажь, а неуёмная, всепоглощающая ярость. И Сесилия, воспитанная в уважении и любви к себе, стремилась и свою дочь воспитать соответствующе.

Она почитала унижение за смерть личности, оттого и попирала вымышленную необходимость стелиться и угождать.

Томительные минуты молчания золотыми крупицами просачивались в узкую горловину песочных часов, накапливались, образуя час, и вновь рассыпались, стоило стеклянной колбе нетленного времени совершить ещё один оборот. В натопленном доме, по ощущениям уменьшившемся до размеров спичечного коробка, было тихо. Уста домочадцев были плотно сжаты, будто бы сшиты тончайшей нитью. За всё время никто из них не проронил ни слова.

Одновременно с воцарением непоколебимой тишины там, за изумрудной бахромой лесных опушек и колючих ветвей, во всю пировала разномастная публика, прибывшая на осеннюю ярмарку. В воздухе веяли фруктовые ароматы, смешанные с сахарным душком карамели и мёда; во всю играла гармонь, скоморохи прохаживались по оживлённым улочкам, выпуская из широченных рукавов розовые лепестки и монетки; на площади лучился охрой и багрянцем костёр, девицы кружились вокруг него, побросав тёплые накидки прямо на землю, а матушки и тётушки подбегали к своим ненаглядным кровиночкам и отругивали, пугая простудой. Где-то вдалеке колыхался яркий всполох рыжих волос: огненная и необыкновенно живая девушка, запомнившаяся Сесилии своей волевой красотой и густотой оранжевых локонов, наверняка резвилась в окружении своих подруг, юрко танцуя вместе с ними в свете желтоватой луны, разноцветных фонариков да волшебных огоньков. А та другая девочка, отметившаяся в памяти своей худобой и нездоровой бледностью, заметной слабостью в плечах и коленях, быть может, не дожила до этого торжества. Сесилия иногда видела в темноте своих воспоминаний её взгляд: большие, почти на пол-лица глаза, умиротворённо сияющие безразличной усталостью и тоской, смотрели куда-то вдаль без всякой цели. Именно сейчас, сидя на краю кровати, она поняла, что для той девочки всё было кончено ещё в момент их встречи, ибо так, как она, глядели только мертвецы, по ошибке задержавшиеся среди живых. Сесилия убеждалась в истинности своих предположений, рисуя в голове обескровленный образ. Она утешала себя мыслью, что её жизнь, далёкая от идеала, продолжалась, несмотря на трудности и гложущие сомнения.