Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Рядом заворочалась дочь.

– Не могу уснуть, – донёсся сиповатый шёпот из-под одеяла. – Глаза болят.

Отогнув тканевый край, аккуратно расшитый мелким узором, Сесилия улыбнулась, кое-как напустив на побледневшие губы дымку растерянной радости, и погладила Джейн по щеке, ладонью придержав её голову.

– Ты просто закрой их, – тихо увещевала эльфийка и, с тревогой покосившись на мужа, склонившегося над пустеющей кружкой в изголовье стола, тяжело вздохнула. Пёстрая зелень её заплаканных очей сверкнула безнадёжными искрами. – Закрой, – она взяла дочку за руку и ласково сжала её тонкие пальчики, – и представь такое место, в которое ты бы хотела попасть.

За окном протяжно завыл ветер и понёсся прочь, шурша сухой хвоей и мёртвой травой. Сила природы единожды трухнула крепкую раму, и комнаты вновь заполонила вязкая немота, скрадывающая слова с языков всех обитателей.

Убаюканная тихим, ещё дрожащим и немного сиплым от плача голосом своей матери, Джейн закрыла глаза и вообразила место, которому в их мире, подверженному смуте, грязи пороков и вопиющему несовершенству, не было равных. Она представила не лес, ставший для неё родной обителью и спасительным пристанищем безмятежного детства, не город, который кипел от увеселений, бурлил и пузырился, подогреваемый праздником. Растворившись в своих грёзах, Джейн унеслась далеко, за багровую линию горизонта, подхваченная ласковым дуновением предыюльского ветерка, которого ныне так не хватало нежной, изголодавшейся по летнему теплу коже. Лето – сколько травяной свежести, солнечного зноя и песочного жара было в этом слове. Ворковала в нём и надежда, соловьями взлетевшая в первые дни молодого, благоухающего цветами и девственной листвой июня.

Образ золотого, горящего огнём тысячи небесных светил Авелинеля не оставлял впечатлительное сознание. Йенифер сокрушалась упрямой верой в то, что в столице эльфов Авелин, чванливых, высокомерных и нетерпимых к полукровкам, ей было самое место. Она, не глупая и лишь отчасти наивная, представляла, как поможет королю и его рати преломить тусклый свет истинности к стеклу невежества, чтобы яркие блики поглотили предвзятость и недоверие благородного народа. Джейн обожала эльфов, ибо она, как часто выражались подруги Сесилии – весёлые и дородные простолюдинки, – была маменькиной дочкой; её крохотным отражением, копией, желающей во всём походить на оригинал. Маленькая Йенифер любила своих родителей. Почитала отца, пусть тот и не всегда подавал хороший пример, прислушивалась к его мнению и сердечно обожала, не мысля своей жизни без его нравоучений, прогулок с ним и охоты, порой превращающейся в увлекательное приключение длиною в несколько суток. Но авторитетом для неё была именно Сесилия. Она не была идеальной матерью: в первые месяцы после того, как Джейн появилась на свет из её лона, она не знала, что делать с розовым и тёплым комком плоти, иногда покрикивающим у неё на руках. Всё же она была чародейкой – девой, укрощающей магию, перебирающей её тончайшие потоки, подобно струнам. И тонкая, ублажающая слух мелодия струилась из-под её пальцев, готовая в любой момент подняться морским приливом, накрыть неприятеля с головой и утащить в ледяную пучину, отхлынув от брега вместе с водорослями секундной жалости. Горько было осознать в один момент, что воды прежних сил откатились назад, гонимые ветром перемен, да не возвратились в опустошённую бухту, оставив на душе глубокую рытвину.

Сесилия растеряла своё мастерство, утратила себя изначальную. Это отнюдь не радовало её, но призрачная надежда, что ей удастся воспитать достойную преемницу, укрепляла её пошатнувшуюся веру в себя. Сесилия не собиралась навязывать дочери пристрастие к магическим искусствам, не хотела отправить её в академию, исходя лишь из своего вольнодумства. Сесилия просто желала Джейн хорошей жизни. Лучшей, чем её собственная.

Была ли она искренней в этом желании или жаждала отмщения, низвергнув в прогнивший мир орудие своей мести, ту волю, которой было суждено очищать праведным пламенем и нести погибель? Сесилия невзрачно ухмылялась, размышляя о первопричине своих намерений. И в том, как растягивались её губы и светились глаза, было нечто возвышенно-двойственное. Она грезила и тем, и другим, надеясь, что правосудие, подчинённое Джейн, и её личное счастье сольются воедино. Таковой была воля Сесилии: жестокой, но благой. Была она недоступна и закрыта для спящей Йенифер, однако таинство, как и всякий прочий секрет, хранилось до поры до времени.

Во сне своём Джейн странствовала, рассекая по изумрудно-зелёной просеке на ретивом коне. И взор её сощуренных глаз был прикован к золотым вершинам величественных, изукрашенных каменьями и небольшими скульптурами башен. Эти башни, водружённые на огненно-жёлтые дворцы и усадьбы, светились бессчётным множеством оттенков оранжевого и жёлтого цветов, переливались, как причудливая ракушка, лежащая на белом песке в лучах палящего солнца. Воображение Джейн, ввиду её юного возраста, рисовало столицу эльфийского народа большим, но примитивным градом, ибо в своём детском уме она не могла вообразить, сколь великолепна была главная колоннада, как высоки были сторожевые вышки. В своих фантазиях Йенифер разгуливала по улочкам, вымощенным ярким золотым кирпичом, заглядывала в окна, которые всегда имели разную форму и блестели, как яичные желтки. А мост, перекинутый через узкую речушку, напомнил ей сверкающую, начищенную бляшку, утяжеляющую отцовский пояс. Всё вокруг было залито солнечным светом, разноцветные блики слепили глаза, и красоты богатой столицы сливались в пёструю круговерть, которая искрилась и неустанно вращалась, опрокидывалась, из-за чего вскоре стало сложно вычленить из золотого сгустка очертания каких-либо красот. Джейн провалилась в глубокий сон, и виды искажённого, но оттого не менее прекрасного Авелинеля оставили её.

Сесилия тихо вздохнула. Она любовалась ликом своей дочери, мирно дремлющей в объятиях сна. Веки больше не дрожали, дыхание стихло, сделавшись едва слышимым. Она склонилась над Джейн и коснулась губами её лба, целуя целомудренно, будто бы на прощание. Что-то тревожило её сердце. Что-то подсказывало, что вечерняя ссора, прекратившаяся с наступлением ночи, была не единственной напастью, посетившей их дом.

Сесилия тряхнула головой, отбрасывая дурные мысли, и решила, что полно ей горестей: воспрянув духом, словно в первые часы лихорадки, она отвела плечи назад и улыбнулась, насмехаясь над кознями, которые строила негодяйка-судьба. Она сжала челюсти, сдерживая смех, устремила пристальный, звенящий металлической остротой взгляд в окно и подумала: «Ах ты негодяйка, ах ты подлая, подлая прохвостка-судьба! Долго ли ты будешь возлагать тяжести на мои плечи? Доколе будешь ты гневаться и издеваться надо мной, страдалицей и честной труженицей?»

Сесилия убрала золотистый локон со своей груди, показывая волевые ключицы, и кокетливо улыбнулась, придавая и словам, и мыслям своим уверенность.

«До сих пор!»

Провозгласила она, не разомкнув уст, и огляделась по сторонам, нутром откликнувшись на тихий скрип двери. Вальтер, после разразившегося скандала не вымолвивший и слова из ненависти к себе, покинул дом. Сесилия, окрылённая чистотой и ясностью своих помыслов, насторожилась: она не знала, почему супруг всполошился и вышел на улицу.

Не знала она и того, что этой ночью, в разгар ярмарочного балагана, та полнокровная, розовощёкая девушка, чьи волосы языками пламени развевались по ветру, отдавая чёрному небу разбушевавшееся тепло молодости, упала замертво, выронив из рук карамельное яблоко. Хворь, незаметно съедавшая её пылкое нутро в течение долгих лет, добилась своего, и вместо атмосферы праздника на улицах ночного города восторжествовала смерть.

Не знала она и о том, что слабая девочка, чьё тощее тело было обтянуто мертвенно-бледной кожей, нашла приют у своей родни по материной линии, впервые обрела надежду и, вогнанная в краску внезапным счастьем, покинула обедневший дом. Сесилии было невдомёк, что воля к жизни издавна творила невероятные чудеса. Она, убеждённая в исключительной важности своих знаний, верила, что будет жить долго, ведь смерти было, на ком отыгрываться – на нищих и больных, к которым эльфийка, вне всяких сомнений, питала нежное чувство сострадания, но всё же она высилась над ними, даже не осознавая этого. И чаще всего тяга к жизни была крепче именно у тех, кто этой жизни был практически лишён. У тех же, кто свято верил в свою неуязвимость, в то, что судьба наконец-то прекратила бить латными сабатонами по груди да по почкам, жизненная воля иссякала, делая их уязвимыми к губительным энергиям мироздания.

Сесилия переродилась, сбросила с себя дряхлую оболочку немощности, как цветок – красивые, но старые листья, чтобы затем распуститься новым бутоном. Её питали думы о Джейн, о том, что не всё было потеряно, что в маленькую спящую девочку ей удалось вложить то, что она хотела, чем сама, возможно, была обделена. Джейн крепко спала, щекой вжавшись в мягкую подушку, и тихонько посапывала, согреваясь под куполом одеяла.

Вальтер же медленно, с опаской шёл вперёд, прямиком по тропе, ведущей от дома в лесные дебри. Покидая родные стены, он никогда не забывал о верном ружье, так что и в этот раз перевесил его через плечо, позволив кожаному ремню впиться в шею, и сгинул, напуганный гнетущим предчувствием. Впервые с ним, охотником, видавшим не только звериные туши, случилось такое, что он не смог усидеть на месте. Из ярости, неудержимой тоски и испепеляющей боли подорвался он на ноги и ринулся прочь, подобно хищной птице, заметившей мелькнувшую впотьмах добычу.

Глава 11

Палец скоблил коротким ногтем по ржавому спусковому крючку. Гортанно рычал ветер, иногда срываясь на позорный скулёж; дул Вальтеру в уши, заполняя томительную пустоту уставшего разума, и ворошил его волосы. В чёрных прядях запуталась пыль, которую смахнули с замшелого лика луны мертвенно-бледные руки полуночной прохлады. Вверху, среди колючих крон и облезлых, иссушенных макушек зашелестели огромные крылья – тёмная, сотканная из мрака птица перемахнула с ветки на ветку и протяжно гаркнула, надорвав глотку. От её скрипучего вопля что-то съёжилось за каскадом рёбер. Железную, непоколебимую волю снедал страх, испытываемый на подсознательном, первобытном уровне. Вальтер плотью и кровью ощущал хищный взгляд чьих-то зениц. Изучающий и надменный, взор неведомого наблюдателя копьём вонзился промеж лопаток, серпом глумливого подобострастия вспоров громоздкий тулуп. Охотничья чуйка никогда не подводила Вальтера, и он гордился своими незаурядными умениями, будто бы дарованными свыше в награду за страдания и приземлённую жизнь.

Противно засвербело под ложечкой, желудок скрутило в бараний рог от напряжения, в одночасье обрушившегося на сморённое дремотой естество. Вальтер сделал пару шагов вперёд, с трудом переставив ослабевшие ноги, широко зевнул, желтоватыми зубами сверкнув в серебряном свете небесного ока, и остановился чуть поодаль от своего дома.

Тропинка, ведущая в лесное чрево, зелёное и наполненное жизнью днём, но зловещее и ледяное впотьмах, неправильно вилась и изгибалась под углами, ранее ей не свойственными. Она разветвлялась на новые, неисхоженные давеча пути и стелилась, словно покрытый налётом язык, уходящий в распахнутую пасть спящего исполина.

Вальтер наморщил нос и почесал затылок, силясь понять, столкнулся он с обманом глаз, замутнённых темнотой, или с происками нечистых тварей, пробудившихся ото сна. Вспомнил он и наважней, пирующих людскими сердцами да потрохами в болотах, и поморок, беснующихся в кругу деревьев, и так страшно стало, боязно, что поджилки невольно затряслись. Думал Вальтер, что ему почудилось, что после самоотверженного обхода можно вернуться в родную избёнку победителем и завалиться почивать на лаврах, сотворённых воображением. Он легко улыбнулся, залихватски поиграл бровями, довольствуясь собой, и отступил назад, подивившись странному предчувствию, которое так и ни во что не вылилось. Рокочущий вздох вырвался из грудной клетки, сдавленной весом тёплого одеяния, однако его грохотание прервала ветка, хрустнувшая под чьей-то ногой. Вальтер взглянул на свои ботинки, заляпанные грязью, мхом и растоптанным сухостоем, помялся на месте, проверяя, не переломил ли ненароком какой-нибудь сучок.

Нет.

Стало быть, в сгустившемся сумраке был кто-то ещё. Кто-то, кого он не видел, но слышал.

Вальтер отпрянул в сторону, притаился в тени раскидистой ели, шумящей пушистыми ветвями, которые бережно расчёсывало промозглое дыхание сонной природы. Опостылевшее, набившее оскомину чувство страха, клокочущее наравне с сердцем, усилилось, когда он, притихнув в объятиях колючего древа, услышал далёкие голоса. Они приближались, вторя неспешному, нарочито медленному шагу. Некто шёл, крадучись, подобно зверю, выслеживающему свою добычу.

Голову пронзило острой болью. Она окольцевала разум дюжиной терновых венцов, разорвала в клочья заурядные мысли, вычленив из них непреодолимое желание убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю прямиком в костлявые руки покойных пращуров. Вальтер сгинул бы, задушенный их крепким хватом, и напоследок вдохнул бы прелое, сырое зловоние скорой смерти, ибо то, что было уготовано ему в действительности, было куда страшнее оной, куда омерзительнее вида разлагающихся тел и трупного смрада, исходящего от них. Участь, ввергнувшая бывалого, матёрого охотника в ступор, была тем злосчастна, что и Сесилия, и Джейн должны были разделить её со своим кормильцем.

За ними пришли, и неотвратимость скорой расправы лишала призрачной, самой хрупкой и надуманной надежды. Теперь бежать было некуда: либо пан, либо пропал.

Вальтер скрежетнул зубами, стиснув челюсти до боли в дёснах. Он решил, что ещё побрыкается на этом свете, вдоволь порезвившись хотя бы напоследок. Не ради себя, но ради своей семьи, смысла своей никчёмной жизни, которым он по глупости пренебрегал в течение многих лет.

В изумрудном мраке хвойника, перешёптывающегося голосами тысячи елей, показались блеклые, растушёвыванные тьмой очертания. Незнакомцы, укутанные ночным покрывалом, брели по странной, невесть откуда взявшейся тропе, о чём-то мирно беседуя. Сначала суть их разговора не была ясна, но Вальтер навострил слух, припал спиной к шершавому стволу дерева, позволив охристым иглам царапать свою кожу, и затаился, подпустив таинственные фигуры непозволительно близко к себе.

– Жалкое зрелище, – резюмировал низкий, басовитый голос, смягчённый бархатной хрипотцой. – Милый домик. Вон, свет в окошках теплится. Что это?.. Лучина?

– Спят видать, – подхватил второй, более молодой и звонкий, сдобренный проворной иронией и жеманством. – Или дремлют… Недолго им…

Незнакомец с елейным голоском неразборчиво промурлыкал что-то себе под нос, а первый, по манере общения грубоватый и жёсткий, несдержанно гоготнул.

Вальтер поморщился. Ей богу, всякая ворона кричала приятнее, чем смеялся этот проходимец, уповающий на его нерасторопность и глупость. Встретив поморь, Вальтер предвосхищал столь скверный исход грядущей ночи, однако и помыслить не мог о том, что он всенепременно воплотится в реальность, обернувшись настоящей угрозой. Смертельной опасностью, что в одночасье нависла над его семьёй.

Он заскользил руками по дулу ружья, попытавшись унять предательскую дрожь в локтях. Подгибались колени, поперёк горла словно встала игла, своим острым концом впившаяся во влажную стенку гортани. И охотник, привыкший властвовать над чужими жизнями, почувствовал себя жертвой. Зверем, зажатым меж пропастью и дулом. Оленем, отчаянно наставившим рога на злостного недруга в попытке защитить самое дорогое, что было у его животного сердца, судорожно колотящегося в могучей груди.

Скрипнуло нагретое ложе. Сесилия поднялась на ноги, скользнула ладонью по тёплому одеялу, разглаживая волночки складок, напоследок коснулась пальцами бледно-розовой щеки Джейн. Девочка причмокнула во сне и нахмурила брови: в этом её выражении недовольства Сесилия видела себя. Она тоже сводила брови высоко над переносицей, выразительно выгибала их и хмурилась. В такие моменты её лик приобретал обворожительную холодность и стойкую, непоколебимую твёрдость черт.

Она подошла к окну: ветер сокрушал деревянную раму снаружи, зябкой прохладой просачиваясь сквозь небольшие щели. Огонёк, танцующий на обуглившемся конце лучины, обдал лицо Сесилии масляным светом, замарал жёлто-оранжевыми тонами снизу, изящно подчеркнув подбородок пламенной охрой.

– Странно, – полушёпотом заключила Сесилия, рассуждая вслух. Она отодвинула занавеску, ладонью сжав её расшитый край, и всмотрелась в непроглядную темноту. – Куда он направился в столь поздний час?

Вопреки своим словам и волнению, Сесилия не собиралась идти вслед за мужем. Унижение, нанесённое ей пощёчиной и гневными речами, было сильно. Оно разъедало цепи терпимости, и Сесилия держала обузданную ярость на коротком поводке, намереваясь освободить её при любом удобном случае. Например, если Вальтер вновь вознамерился бы поднять на неё руку. Отныне она была готова: знала, что супруг был способен на такую низость, такую неимоверную подлость, что во рту противно горчило только от одного воспоминания о ней.

Застывший мрак, ночами поглощающий краски лесного пейзажа, неожиданно пришёл в движение. Он поплыл и закружился крошечными водоворотами, запятнал смолью оконце, брызнув на него снаружи. Сесилия ахнула, отпрянув, и зажала рот ладонью. С надеждой оглянулась она на Йенифер, лежащую в постели. К счастью, та не проснулась.

Сесилия простёрла дрожащую руку к окну, ладонью не коснувшись заиндевевшего стекла, и прикрыла глаза, жаром своей души обнажив порочную природу диковинных видений: из сердцевины её длани вырвался поток света, сплетённого из мириады золотых канителей, вытянутых в тонкие, мелодично позвякивающие струны. Благословенная музыка наполнила остроконечные уши праведным звоном, похожим на колокольный, и светила всех созданных когда-либо миров пели, приоткрывая чародейке завесу тайны.

Тени, что мелькали среди древ, показали своё уродство, сокрытое мглой: то были люди. Полчище людей, во главе которых стояли две фигуры. Эти силуэты обладали исключительной силой, и свет, доступный только взору Сесилии, не смел прикоснуться к ним, боязливо обходя стороной.

Она напряглась. Её поджилки затряслись, в горле пересохло, а низ живота обвили прилипчивые путы страха.

Неужто им вновь придётся бежать? А удастся ли?

Сесилия сжала ладонь в кулак и впилась в её середину ногтями, оцарапав нежную кожу до крови. Хуже чудовищ в людских обличьях, обступающих их обитель, был Вальтер, на которого тоже упал солнечный луч. Он прятался в ветвях ели, видя только двух незваных гостей. Ему не было доступно то страшное, что открылось взору Сесилии. Она боязливо отступила назад, поняв намерения своего мужа. Он собирался расправиться с зачинщиками нападения, не зная, что вокруг них вилось средоточие поразительных сил.

И эта магия показалась Сесилии знакомой. Она заглушила свой всхлип и отвела раскрытую руку в сторону, отвязав сияние от своих пальцев. И оно понеслось вперёд, сорвавшись с простёртой руки. Мутное стекло всколыхнулось, задребезжало в старой раме. Заскрежетали снаружи резные наличники да пошли трещинами, осыпаясь древесной трухой. Солнечный блик, привлечённый Сесилией, вытягивал из неё силу. С непривычки чародейка, позабывшая обо всех тонкостях, вложила в спасение, дарованное огненной стихией, запредельно много жизненных сил. Тонкий поток света приобрёл очертания, разгорелся и огненным клубком покатился по жухлой траве, разматывая золотую нить.

Вальтер нацелился и взвёл курок, да так и обмер, увидев, как огромный шар, сотворённый из чистого пламени, катился по тропе, пожирая всё на своём пути: и травы, и низкие кустарники, и худосочные ели, разодетые в жёлто-оранжевую хвою.

Сесилия рухнула на колени; щёки её впали, а руки тряслись так сильно, что казалось, будто она пила не просыхая несколько дней. Изумрудные глаза поблекли, а прядь ржаного цвета, прилипшая ко взмокшему лбу, потускнела, а затем и вовсе поседела, истончилась, став похожей на паутину волос древней старухи. Скулы заострились, спина болезненно сгорбилась. Упершись руками в пол, Сесилия зашипела от немощи, закравшейся в жилы, а затем встала, пошатываясь, как после долгой горячки.

Джейн глядела на неё испуганно и ошеломлённо. В иссохшей и ослабевшей женщине она спросонья не признала свою мать, отчего вскрикнула, но Сесилия прижала палец к губам, жестом заклиная дочь издавать как можно меньше шума. Румяные щёки чародейки побелели, а губы отдали полнокровную аль разрушительному заклинанию, сотворённому спонтанно и неосознанно. Из страха и безысходности.

– Что случилось? – вполголоса спросила Йенифер, свесив ноги с кровати. Она шлёпнула босыми пятками по полу и, всё же зевнув, бросила взгляд в оконце.

Снаружи буйствовал горящий янтарь. Ближайший перелёсок, поглощённый оранжевой краской, плавился от жара и разлетался алыми искрами, устремляясь ввысь, к звёздам.

– Беда, – хрипло вымолвила Сесилия и бросилась к детскому полушубку, не помня себя от усталости. Она сжала лёгкую телогрейку в серых, подёрнутых венозной синевой руках и подлетела к Джейн, чтобы наспех приодеть её.

Раззадоренная нездоровым азартом и тлеющим ужасом, Сесилия вспомнила о тёплой одежде, но позабыла об обуви. Она приказала Йенифер подняться, и та повиновалась, в неведении переступила с ноги на ногу, зябко поджала пальцы.

– Беда пришла, доченька.

Истончившаяся и потускневшая, Сесилия взяла Джейн за руку, крепко стиснув детскую ладошку в своей испепеляющей длани, и рванула к двери, уповая на милость Авелина. Она немо бормотала обращение к нему, умоляя защитить Вальтера, направить сокрушающую силу околицей, дабы она не затронула его, но погубила недругов. Просила она и о том, чтобы огонь оттеснил палачей, тем самым даровав драгоценные для победа секунды, которых сейчас было чрезвычайно мало: они песчинками просачивались в тонкое горлышко временного сосуда и заживо хоронили ни в чём не повинную семью.

Вальтер пожалел, что поддался наитию и выбежал из дома, понадеявшись на своё ружьё. Он был готов сразить пороховыми стрелами так много бесчувственных, ослеплённых гордыней тварей, как только смог бы, но всполох багряной зари, расплескавшийся на холсте ночных небес горящим пурпуром, выбил его из колеи. Он опешил, утратив дар речи, и неподвижно наблюдал за демонической пляской огненного колеса, рассекающего по протоптанным тропкам подобно монете, гарцующей и позвякивающей перед падением.

Светило, сорвавшееся с небосвода, ширилось и становилось объёмным, приобретая мощь полноценного шара, разбрызгивающего смоль и жгучие искры во все стороны. Пылала трава, примятая брюхом смертоносной сферы, которая несла как погибель, так и спасение. Огонь перекинулся со спящих растений на высокие сухостои сонных елей, частоколом острых вершин реющих над линией горизонта. Воспылали трухлявые пни, пали ниц пред ликом разбушевавшейся стихии тонкие непокорные древа. Желтоватые хвоинки летали в воздухе, словно мошкара, и сгорали, светлячками погибели опускаясь на земную твердь. Почва на глазах покрывалась закоптелыми язвами, извергающими из гнилых недр своих пепел; на её оранжево-зелёном одеянии из мхов и лишайников появились прорехи, а лоно устлали струпья, сочащиеся дурно пахнущей жидкостью.

Вальтер был заворожён действом, сотрясающим закоулки сознания. Он лицезрел картину, не вписывающуюся в скромные, довольно узкие рамки его мировоззрения, и ощущал, как жар, из-за которого воздух шёл рябью, опалял широко распахнутые глаза, выбивая из них скупые слёзы. Хлыстом розово-красного свечения ударил кружащийся пламень по лесной опушке, осветив всё вокруг, и стало ночью светло, как в ясный полдень, да сделалось жарко, как в знойном августе, когда солнце отдавало последние соки пышущей жизнью природе, нещадно обдавая её теплом. Над шумом ночи возобладала тишь: только и было слышно, как потрескивала древесина, сгорая дотла. Этот звук обуял Вальтера, заполнил его собой изнутри, погрузив в лихорадочную дрёму смирившейся жертвы, готовой погибнуть в пожарище, но крики, отчаянным сонмом раздавшие отовсюду, пробудили его от предсмертного сна, толкнули в холодную пучину безумной реальности.

– Ведьма! – возопил хор надсадных голосов.

Охотничье чутьё, заглушённое тяжёлым запахом гари, потянуло мышцы натруженной шеи, пустив по загривку мурашки. Вальтер обернулся, и в закоулках, утаённых от его взора недавней тьмой, увидел людей, – таких же мужиков, как и он сам – корчащихся от боли. Широкоплечие фигуры упали навзничь, барахтались, сбивая огонь со своих одежд, но пламя было упёрто и строптиво, оно облизывало оголённые запястья и голые щёки, соскабливая кожу с натянутых мышц. Ярость Света, воплотившаяся в исполинской сфере чистейшего пламени, разбилась о пару вековечных елей, издавна подпирающих небеса колючими главами. Накренились деревья, застонали протяжно, единожды взмахнув прогнувшимися под весом длинных игл ветвями, и с оглушительным хрустом, с грозовым рокотом повалились, корнями вспоров землю. Удар сокрушительной силы выкорчевал вечнозелёных левиафанов из земли с такой лёгкостью, будто те были сорняками, попортившими красоту девственно-изумрудного луга. Деревья, копьями пронзавшие свинцовые тучи, рухнули, сломав хребты и шеи неудачливым праведникам. И кора елей, и тела придавленных, изувеченных, но по-прежнему живых людей поглотил огонь. Жнецы душ кричали, как резаные, визжали, уподобляясь свиньям, и Вальтер не чувствовал к ним ни жалости, ни сострадания. Нет, всё-таки это были не люди.