Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Однажды Джейн разозлилась на девчонку, которая показала ей язык. Возвратившись с рынка, домочадцы занялись своими делами: Сесилия подшивала платье, Вальтер разделывал куриную тушку. Джейн же молча сидела, после чего, звонко рассмеявшись, выдала:

«Хорошо б ту девочку головой о стенку приложить!»

Причём сказала она это так задорно и радостно, что её родители не сразу вникли в смысл её слов. Стук топора утих, Вальтер замер, оцепенела и Сесилия. А Джейн, паясничая с недетской удалью, улыбалась широко и счастливо. Однако в этой улыбке Вальтер легко разглядел глумливый оскал.

Его дочь была похожа на него больше, чем ему этого хотелось.

– Па, па, – тихонько зашептала девочка, силком вытаскивая отца из мыслительных дебрей. Она переминалась с ноги на ногу, боясь зашуметь сухой листвой и спугнуть добычу. – Гляди!

– А? – Вальтер приподнялся, выглянул из-за зелёной изгороди и застыл в изумлении.

Прямо возле них, не боясь человечьего запаха, расхаживала молодая олениха, степенно перебирая ногами-спичками. Она фыркнула, посмотрела на охотника огромными чёрными глазами. Влажные и бездонные, они затягивали в тёмную неизвестность, подобно трясине. Узкую голову оленихи венчала пара растопыренных ушей. Её чёрный нос с тёмно-розовыми бархатными ноздрями, как у кобылы, чуток подёргивался. Грудина и мягкое брюхо вздымались, зверь дышал, не чуя опасности. Олениха, обратив вытянутую морду на Вальтера, сверлила его взглядом. Не тупым, а, скорее, выжидающим взором окидывала она силуэты: большой и маленький.

– Глупая, – наблюдая за благородной животиной, подытожила Джейн и зачесала волосы назад. Пряди почему-то взмокли, лоб обдало жаром. Она не понимала, чем была больна: предвкушением или страхом?

Вальтер, не отвечая, снял с плеча ружьё, наставил его на молоденькую олениху и, когда та наконец поняла, что встреча с людьми не окончится ничем хорошим, и галопом ринулась прочь, спустил курок. Раздался выстрел, и вороньё с тревожным карканьем взмыло в синее небо.

Залившись предсмертным рёвом, олениха изогнула гибкую шею и покачнулась, дрогнув осиновым листом. Её тонкие ноги подогнулись, надломились хворостинками, а голова отяжелела, и тело её упало на землю, распласталось на мёртвой траве, пролило бордовую кровь.

Алое пятно поблёскивало на свету россыпью гранатовых зёрен, пустивших сок. Джейн вглядывалась в посмертный багрянец, и её задумчивое лицо преобразилось: брови поднялись вверх, выражая изумление, а рот приоткрылся в немом вопросе. Но она не оцепенела, не зарыдала и не спряталась в ужасе за широкую спину отца.

Можно было списать странное равнодушие на то, что детскому уму сложно было познать таинство смерти, осознать, сколь оно ужасно и неотвратимо, но Дженифер до сего момента уже видела и бездыханные тела, и кровь. Однажды Сесилия не успела задёрнуть занавески, когда Вальтер рубил некогда квохчущую индюшку, которую купил на рынке. Тогда Джейн поняла, каким образом мясо попадало к ним на стол. Отвращения она не испытала, скорее, её сердце кольнула жалость. Но жалость – чувство недолговечное, ослабевающее по мере взросления. Несмотря на свою доброту и наивность, Джейн свыклась с заведённым порядком вещей, и ныне охота не пугала её, напротив, пробуждала в ней любопытство и интерес.

– И вправду глупая, – захрипев, Вальтер отвернулся и сплюнул на землю. В горле пересохло, в глазах защипало – так отступал раж, воинственная лихорадка.

Для истинного охотника душевный трепет, захлёстывающий, когда жертва уже поймана на мушку и может вот-вот соскочить, дороже всякого иного чувства.

– Почему она сразу не убежала? – он утёр рот тыльной стороной ладони, привычным движением погладил ствол ружья. – Обычно звери всегда драпают, чуть только завидев человека вблизи.

Вальтер задумался и потёр подбородок влажной ладонью. От кожи разило железом, пальцы были скользкими от пота. Животные не могли похвастаться излишней смелостью, а олени были и вовсе пугливы.

Не успел Вальтер выдвинуть хоть какое-то предположение, как чуть поодаль зашуршала листва. Хрустнули ветви, и на поляну, заполненную духом остывающей плоти и крови, вышел тощий оленёнок. Его пятнистая шкура сливалась с тенями жёлто-коричневых листьев засохшей малины, непропорционально длинные ноги стучали копытцами по спящей земле, взметая пыль и травяную шелуху.

Каплевидные смоляные глаза влажно засверкали, обратив взор на холодеющее тело. Будто от слёз. Головой Вальтер сознавал, что того быть не может, да и привык он к виду осиротевших детёнышей, но в груди всё равно протяжно заныло.

Оленёнок шатко подался вперёд и, приблизившись к туше своей матери, изогнул шею, ткнулся мордочкой в её одутловатый бок. Его копыта увязли в крови и отсвечивали зловещей алью.

– Это я… – сипло прошептала Джейн, не отрывая взгляда от душераздирающей сцены прощания дитя с погибшей матерью. – Я её приманила… – она помялась, по привычке переступила с ноги на ногу, после чего спросила ровно и отстранённо, без дрожи в голосе: – Ты его… тоже?

Вальтер опешил.

– Чего? – он прикрыл рот ладонью, нервно закашлял, сотрясаясь всем крепким телом. На губы наползла непрошеная улыбка, и он воззрился на свою дочь с удивлением, заметно отдающим притворством. – Моя ты фантазёрка. Нет твоей вины в том, что олениха уж больно наивная попалась.

Обняв Джейн за плечи, Вальтер по-отцовски потрепал её, похлопал по спине, утешая. Внезапно над лесом разнёсся громкий вопль, писклявый и долгий, похожий на скрип дверных петель. Так кричал оленёнок, надрывая глотку и раздувая бархатные, как и у его матери, ноздри.

– Детёныша я не трону, – слыша надрывный животный плач, Вальтер закусил губу, поморщился с сожалением. – Досадно, что так вышло. Думал, молодая олениха, ещё не разродилась, так нет, видно, худа была, всё молоком мальву кормила. Но пусто теперь уж жалеть да о чём-то говорить, – он зарылся натруженной пятернёй в волосы Джейн и грубо почесал затылок, пальцами впившись во взъерошенные пряди.

От мысли, что они, рождённые божественной волей и великодушным желанием посеять жизнь, многим походили на зверей, что какой-то ирод окаянный мог так же покуситься на жизнь его или его родных, Вальтер шумно сглотнул

– Но запомни, Дженифер – не стоит брать у природы больше, чем она даёт, – продолжал он, неотрывно глядя на оленёнка, испачкавшего чёрный нос в разлившемся зареве.

Подул ветер, бросил жгучий аромат крови в лицо, ошпарив её вязким теплом щёки и лоб.

– Потому я и отпускаю оленёнка, чтобы он вырос, окреп, зародил своё потомство. А после и на него с ружьём пойти можно будет, ибо дело своё он выполнил, – Вальтер поправил ремень, на котором держалось ружьё, и провёл языком по нижней губе, увлажняя потрескавшуюся, болезненно стянутую кожу. – Вернул и приумножил природе то, что мы, паразиты такие, забрали.

Он зло хохотнул, прыснув ядом недобрых слов, и надорвал губы в сардонической улыбке смертельно больного, страдальчески прищурив глаза. Нижние веки набухли лиловым цветом усталости, над переносицей появилась умудрённая ложбинка.

В карих глазах Джейн, ласково прозванных Сесилией «спелыми вишенками», отразилось алое полотно, на котором разноцветными нитями были вышиты фигуры животных. Кровь будто звенела, тысячей розово-красных звёзд искрясь в вязком, обрётшем форму кривого пятна мареве. Чем дольше она всматривалась в лужу густого пурпура, тем сильнее становилось чувство невнятной тревоги, противно скребущейся за рёбрами помойной крысой.

Холодок проел узкую грудную клетку и врезался клином в позвоночник, скорбным морозцем обдав весь хребет. Джейн окинула взглядом застывшую морду оленихи, её приоткрытую пасть, из который вывалился и свесился набок розоватый язык. Заглянула она и в остекленевшие глаза, ещё влажные, будто живые, но уже уподобившиеся кукольным, ненастоящим зеницам. Дыра, зияющая во плоти, поражала юный ум своим чудовищным размером. На деле же отверстие от выстрела было не столь большим, но воображение искажало действительность, гиперболизируя ужас и мерзость происшедшего. Но то была их жизнь – жизнь семьи, кормящейся охотой. Джейн любила зверьё, однако любовь её была недостаточно сильной, чтобы отказаться от сытного обеда и жирного ужина.

– Я понимаю, – она ответила немного погодя и отвернулась, когда Вальтер подошёл к увесистой туше и отогнал гортанно воющего оленёнка в лесную чащу.

Обычно и самцы, и самки оленьего пастбища были слишком тяжелы, чтобы взять их на руки или взвалить на плечо. То, что удалось сразить благородное животное без особого труда, было огромной удачей, но Вальтер совсем не знал, что делать с благодатью, сошедшей на него так внезапно. Корячась вокруг недвижимого тела, приседая и хрипло покряхтывая, он ходил вокруг да около, носком ботинка пихая почившего зверя в живот.

– Вертайся домой, – выпрямившись, он прогнулся в спине до хруста и заложил ладонь за пазуху, в складки тёплой накидки.

Тяжела была человечья доля: жадность застилала глаза, лишала рассудка, а после её плоды и собрать-то не удавалось.

– Я что-нибудь придумаю. Покарячусь, на плащаницу её возложу и доволоку до дома, – Вальтер утёр градины пота, горячечно поблескивающие на лбу. – А ты иди, иди. Всё равно ничем не поможешь.

Ледяным порывом, принёсшим десяток рыжеватых листьев, ударило в загривок и лопатки, Джейн поёжилась, чувствуя, как тело под одеждой покрылось гусиной кожицей. Кожа вздулась буграми, острыми иглами топорща волосы. Ничего не оставалось, кроме как согласно кивнуть в ответ на отцовское повеление, развернуться и пойти прочь. Однако стоило Джейн сделать пару шагов, как её окликнул нежданно посерьёзневший голос:

– И это, – Вальтер прокашлялся. – С дороги не сходи, в дебри не смотри.

Джейн обернулась. Её круглое личико озадаченно вытянулось и побледнело; к надутым, обиженно поджатым губам прилип тёмный волос.

– Потеряешься ещё. Я б сам тебя отвёл, да знаю, что простудишься, если и дальше ждать меня будешь, – Вальтер повёл плечом.

В его сузившихся глазах просматривалась потаённая настороженность. Знание, коим делиться он не хотел.

Напоследок вдохнув полной грудью терпкий запах свежести, оттенённый металлическим душком, Дженифер почесала порозовевший нос, молча кивнула и знакомой тропой побежала назад, поскальзываясь на хрустящих листьях отцвётшей малины и еловых иглах, слипшихся в бурый колючий настил.

Вальтер проводил её взглядом, а потом холодно, без напускного сочувствия посмотрел на умерщвлённую точным выстрелом олениху. Молодая и тощая, ростом она была меньше своих собратьев. Дюжему охотнику не составило бы труда забросить тушу на плечо и донести до дома, но Вальтеру с его больной ногой такое было не по силам. Он бросил на землю плащ, знаменем неотвратимой победы расстелил на высушенной траве, схватился руками за окровавленное тело почившего зверя и, закряхтев натужно, аккуратно перетащил тушу на импровизированную подстилку. В нос снова ударило сильное, концентрированное зловоние смерти, настоянное на жёлчи и животном мускусе. Прорванная дробью плоть пахла горячо и остро, её запах выжигал чувствительное обоняние и травил душу, впитываясь в её почернелую подноготную.

– Сколько ж золотых я за тебя выручу, а?.. – спросил Вальтер у коченеющей оленихи и заглянул в её большие, навечно распахнутые глаза. Он усмехнулся своему отражению, чёрно-серому в такой же смоляной радужке, отхаркнул густую слюну и вновь принялся за дело.

Елейный свет солнца окрасил частокол колючих вершин в розовые и жёлтые тона. Кроны редких сосен, примешавшихся к толпе пушистых елей, шумели и покачивались, орнаментом тёмных пятен раскинувшись на синем стеклянном небе, по которому белыми перьями плыли облака. Их обронила, сбросила с длинного хвоста птица минувшего дня, неторопливо летящая в завтрашний, чтобы вскоре и грядущее обратить в прошлое.

Хрустящие, ломкие от сухости листья кустов, сбрасывающих с себя разноцветные одежды пред ликом наступающей осени, вились и порхали в воздухе, назойливо жужжали, как мухи в расцвет летней поры. Где-то в траве заиграл свою последнюю мелодию кузнечик, сморённый сонной негой приближающихся холодов. День, контрастно светлый и тёплый, смеющийся жизнью и бодростью, постепенно терял свои краски. Вместе с ним угасали крайние августовские мотивы, когда грозы были частым явлением, а вездесущую зелень покрывал глянец утренних рос.

Тихо дышала земля, дремотно шевелилась под ногами почва, укрытая жухлой травой. С умиротворёнными стонами за шиворот залетала лёгкая стужа, которая щекотала спину заиндевевшими пальцами и хваталась ими за горло. Джейн вздрогнула и потуже затянула шарфик. Она неспешно шла к своему дому, иногда подпрыгивая, пиная криво лежащие камни. Её волосы трепала уже не тёплая, немного грубая рука отца, а ветер, сплетающий гладкие пряди в завитки перекати-поля. Холодок целовал длинные уши, чуть покалывал щёки, но золотые блики дневного светила гнали морозец прочь. Это противоборство теплыни и промозглости раззадорило Джейн настолько, что она закружилась, раскинув руки, и принялась бормотать какую-то детскую песенку «…о Солнце, Ветре и Воде…». На словах «Солнечный лучик с неба упал, угодил в лужу да в ней и пропал» Джейн наступила пяткой на корень древа, набухшей веной торчащий из-под земли, ойкнула и пошатнулась, с трудом удержав равновесие. Конечно, она бы не расстроилась, если бы упала ничком и измаралась в грязи, но слушать материнские наказы и упрёки по возвращении домой совсем не хотела. Джейн выдохнула ровно, протяжно и поправила тёплые, утяжелённые пухом и шерстью одежды. Рано было облачаться в кожу и меха, но Джейн со слов родителей была «вечно больной», в действительности – дитятей, которое легко простужалось и долго выздоравливало. Из-за этого её уже сейчас кутали во всё жаркое и согревающее, уподобляя толстокожей луковице, которую Сесилия утром нарезала и бросила в горячий суп.

Тропка, припорошённая старой хвоей облинявших елей, вилась, уходя вглубь игольчатой чащи, воркующей природным многоголосием шепотков и птичьих свирелей. Джейн проходила по ней множество раз, и её любопытному взгляду не за что было зацепиться: всё тот же булыжник, с одной стороны покрытый бархатом изумрудного мха; высокие древа с острыми вершинами и длинными, скрученными в зелёную канитель листьями; кустарники и другие растения, которым не хватало света из-за колючих исполинов, возвышающихся над ними. Так было всегда. Джейн слепила приевшаяся, набившая оскомину простота, чуть сдобренная красотой, отчего она не сразу заметила, что кое-что изменилось. Эльфы предпочитали растить своих детей в тепличных условиях, оберегать их от грязного, тонущего в пороках мира и неидеальной, испорченной заскорузлыми человеческими руками природы. Сесилия, не наступив на горло своим принципам, всё-таки насаждала дочери некоторые устои, традиции, но тех знаний, которые давал девочке отец – простодушный и бесхитростный мужчина, – хватало, чтобы понять элементарное. Например, то, что дерево не могло разверзнуть землю и показаться на поверхности в своём зрелом великолепии спустя считаные дни после зарождения в почве. Джейн держала в голове эту простую истину, вперившись растерянным взглядом в средней высоты ель, худую и плешивую, с покоробившейся корой и ободранными сучьями. Этой несчастной ели в помине здесь никогда не было. Джейн оторопела. Она была юна и наивна, но на память не жаловалась и глазам своим доверяла. Однако ж вот оно, дерево, уродливое и кривое, корнями изорвавшее земную твердь, стояло, покачивая ветвями.

Длинные уши дёрнулись. Их боле не облизывал наглый холод, не тревожил глумливым шёпотом ветер. Так почему же качались сухие, безжизненные палки, усеянные редкими иглами жёлчно-бурого цвета?

Несмело подступив к странному дереву, Дженифер приложила ладонь к его шершавой коре, вывела на ней пальцами узоры, очертив глубокие щербины и полосы, испещрившие тонковатый ствол. Плотные чешуйки, защищавшие уязвимую древесную плоть, были сомкнуты частыми рядами, которые наслаивались друг на друга, словно кольчужные кольца. И ствол будто дышал под детской ладошкой, содрогался. Пристальное внимание не разрушило хрупкую иллюзию, природу коей Джейн так и не смогла понять. Долго смотрела она вверх, изучая кривые несуразные ветви, поражённые хвойным лишаем, и хмурила брови, подмечая черты, ели не свойственные: большое дупло червоточиной зияло ближе к верхушке. Несмотря на полуденный свет, охрой разлитый по лесной чаще, оно было необычайно черно, и эта тьма, клубящаяся в бездонной дыре, поглощала солнечные лучи, не позволяя им выхватить из тени очертания того, что, судя по всему, сидело внутри и не хотело показываться.

– Чудная ёлка, – пролепетала Джейн и отняла от нездоровой, слоящейся коры руку. На её пальцах осталась смола, которая пахла не свежестью и хвойной горчинкой, а чем-то дурным, смрадным.

Поморщившись, Джейн спешно вытерла руку о сухую траву, окинула странное дерево брезгливым взглядом и ринулась вперёд, оставляя мрачный пролесок далеко позади. Непонятный страх набежал на брег невинной души волной ледяного наваждения, когда Джейн повернулась к ели спиной. Ей показалось, что нечто глядело ей вслед, прожигая затылок диким взором. Поддавшись безрассудному наитию, Дженифер остановилась и отдышалась лишь когда её нога ступила на первую ступень невысокого крыльца. Превозмогая липкий ужас, холодом дышащий во вспотевшую шею, обернулась она и посмотрела в темнеющий ельник, разрываемый сонмом скрипящих ветвей. Казалось, что лес наперебой покрикивал сотней разных голосов. Он сипел и хрипел одновременно, рычал, стряхивая с зелёных крон потаённый морок. Когда же вдали завели тревожную песнь птицы, перекликаясь с шумом стонущих древ, Джейн рывком отворила дверь и бросилась в сени. Уютные и сплошь залитые светом, они дарили долгожданный покой и уют.

Глава 9

Сесилия вновь сделалась юной: морщинки, лучами отходящие от уголков её глаз, разгладились; тускло-зелёные ореолы, окаймляющие черноту зрачков, засверкали изумрудной крошкой. Редкие крупицы серебра и золота поблёскивали в зеницах, вобравших в себя лесную свежесть и глубокое сияние малахита. Её бледные руки сжимали плечики кремового сарафана, закруглённый воротничок которого был расшит жемчужными бусинами и небольшими пурпурно-лиловыми камушками.

Лёгкая юбка надувалась колоколом, когда Сесилия кружилась, прижимая праздничное одеяние к груди. Она представляла, как танцует у костра, подставляя обнажённые щиколотки его горячему дыханию. И было так вольготно, так легко на душе, что Сесилия совсем забылась в мечтах и радости. Вальс светлой мысли увлёк её в царство нежных грёз, и явь, погрязшая в приземлённом быте, отступила, а вскоре и вовсе растворилась на периферии сознания. Разум Сесилии был открыт и чист, его кроваво-красный, исполненный жизни бутон раскрылся, и внутреннее величие, присущее эльфийскому народу, воспылало махровым маком. Притерпевшись к выходкам своего мужа, к склокам, учиняемым им, и угрюмому, болезненно апатичному нраву, Сесилия свыклась и с мыслью, что на ярмарке придётся успокаивать Джейн, защищая от ярких и громких фейерверков. Иногда пары яблок в карамели или меду было достаточно, чтобы она утёрла слёзы и тоже наслаждалась праздником.

Светлый сарафан взмахнул рукавами, обшитыми салатовой тесьмой, распушил нижнюю юбку из гладкого шёлка, по кромке которой были пущены белоснежные рюши, кокетливо выглядывающие из-под верхней накладки ракушечного цвета. Примеряя столь изящный и воздушный образ, Сесилия не думала о наступающих холодах. Торжество согревало своей атмосферой, разноцветными огнями и высокими кострами, шлейфами цветочных духов, опоясывающих дамские шеи незримыми шарфами; запахами горьких нательных масел и одеколонов, ароматом вкусной еды.

Слабенькая здоровьем, Джейн облачалась в тёплые одежды с приходом осени. Как и Вальтер, который болеть не любил, а если уж и подхватывал лёгкую простуду, так делал из этого проблему вселенского масштаба.

Из всей семьи здоровьем не была обделена только Сесилия. Зимой она нередко забывала надеть шапку или накинуть капюшон меховой накидки, спеша на встречу со странствующим торговцем или преданными подругами, бывшими рядом и в беде, и в здравии. Болела она не чаще раза-двух в год. Хотя порой Сесилии хотелось провести дни в постели с кружкой мятного чая в руке, но она не позволяла себе такой роскоши. Даже с жаром и ломотой в теле трудилась она, содержа личную обитель в чистоте и порядке. Вальтер же искренне полагал такое упорство невозможным и изнемогал, устраивая скандальные сцены, когда его просили прибраться с головной болью или закравшейся под сердце колкостью.

Дом и хозяйство всецело легли на хрупкие плечи Сесилии. Поначалу она расстраивалась, но потом поняла, что так жили и живут все женщины. Их существование, незаметное, блеклое, закрытое спинами горделивых мужчин, крутилось вокруг стирки, готовки, воспитания дочерей, которых, скорее всего, в будущем ждала такая же участь. Истину давили вместе с женскими голосами, а ведь она была проста и ясна, как белый день: весь мир держался на женщинах, на их железной воле, стойкости и силе, преуменьшаемой ошибочно и незаслуженно. Сесилия понимала, что на многое способна, сознавала и то, что сила, таящаяся в ней, в её дочери, в рыжеволосой девушке, которую однажды повстречала она в городе, в худой бедной девочке и в любой другой женщине, была сокрушительна и представляла очевидную угрозу тем, кому своеволие хозяек и тружениц было неугодно.

Сесилия вздохнула. Горько ей было осознавать, что её дражайший супруг мало чем отличался от прочих мужчин. Иногда любовь и впрямь принуждала к слепоте.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась Джейн. Она вбежала в дом, её щёки горели матовой бронзой, которую совсем скоро сменил беспокойный румянец. Затворив дверь, девочка привалилась к ней спиной. Тяжело оседала её грудь, сдавленная тисками тёплой одежды. Взгляд ошалело бегал по комнате, а рот то открывался, то закрывался, как у рыбы, волной выброшенной на берег.

– Йенифер! Что случилось? Ты в порядке? – запричитала Сесилия, сворачивая сарафан. Она положила невесомое платьице на кровать и побежала к Джейн, которая не только была чем-то напугана, но и вернулась одна. – Где твой отец? Обещал ведь больше не пускать тебя в одиночку! Пустомеля!

Мать опустилась перед дочерью на колени, обняла её за плечи одной рукой, другой ласково погладила её горячую, согретую стремительным бегом щёку и всмотрелась в карие, заволоченные туманом недоумения глаза. Затем Сесилия прижала ладонь к аккуратному носу, пощупала его и покачала головой.

– Горячая, а нос ледяной! Да что ж это такое, – она возмущённо всплеснула руками и, поднявшись, стащила с Джейн тёплую одежонку.

– Мы олениху застрелили. Тощую, но большую-пребольшую, – просипела Джейн, шмыгая порозовевшим носом. – Папка с ней остался, решил тащить, а меня отправил.

Притихнув, она долго смотрела куда-то в сторону и кусала губы.

Сесилия насторожилась. Она прекрасно знала о твёрдом намерении Вальтера всем и вся показать свою силу, пусть того и не требовала ни одна живая душа. Она понимала, что после роковой охоты муж утонул в хандре, которая вылилась в безрассудную самоотверженность, и переживала, что с ним могло что-то произойти.

– С ним что-то стряслось? – спросила Сесилия и нахмурилась. Голос её дрогнул. – Милая, скажи мне.

– Не-е-ет, – находчиво протянула Джейн, вселяя в материнское сердце надежду. – С ним всё хорошо. Я просто… – она осеклась, зачем-то обернулась, словно боясь, что их кто-то подслушает.

Внезапная тишина обрушилась на светлую голову Сесилии тяжёлым булыжником. Она заключила лицо дочери в ладони, заправила прядь тёмных волос ей за ухо и, пригнувшись, заговорила вкрадчиво, но убедительно:

– Не томи. По глазам вижу, ты что-то скрываешь.

Сесилия говорила без укора, напротив, её слова сквозили волнением.

– Я видела кое-что, – заговорщическим тоном продолжила Джейн, обратив прояснившийся взор на обеспокоенное лицо матери. – Дерево, которого раньше не было. Я точно помню. Вот тропа от нашего дома: по ней нужно идти прямо, затем повернуть. И вот там, на повороте, стоит ель. А я помню, что прежде там пусто было. Только трава росла, – она пожала плечами. – Глупо это. Деревья ведь не ходят?

Взглянув на мать, Джейн вздрогнула. Взгляд изумрудных глаз был устремлён поверх её каштановой макушки, Сесилия молчала и холодно смотрела в стену.

– …И-или ходят? – неуверенно переспросила Джейн, напуганная стеклянным блеском в обыденно ясных глазах.

Разрезая острым, высеченным из первозданной породы взглядом деревянный покров двери, Сесилия смотрела прямо в её центр, в вихрастый завиток, который давным-давно бронзовой спиралью красовался на коре могучего древа. Но создалось такое впечатление, что её взор прошёл сквозь преграду, пронзив твёрдую материю, как остриё ножа пронзает масло, сдирая с него золотистую корочку.

Она привлекла дочь к себе, прижала её голову к своей груди, ладонью закрыла ухо и зашептала что-то несвязное, но успокаивающее. Как и многие, Сесилия была наслышана о странных деревьях, что передвигались или возникали из ниоткуда, словно мираж. Они обладали дурной славой, и этого было достаточно, чтобы клокочущее сердце заныло, туго опоясанное волнением.