Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Растеряв былую страсть и тягу к своему мужу, Сесилия всё же питала к нему светлые чувства, приглушённые мраком обыденности. Она беспокоилась и поддавалась переживаниям, ведь она и Джейн были здесь, в тёплом доме, а Вальтер по-прежнему пропадал в лесу и вполне мог стать невольным свидетелем чего-то неестественного, чужеродного. Того, чего никак не могло быть, что всячески отторгалось здравым рассудком. А если проникало в него, то ломало изнутри, терновыми путами просачиваясь в мысли и извращая их до неузнаваемости.

Но такова была доля охотника – постоянно находиться вдали от родной обители и семьи, пропадать в лесных дебрях и скитаться по злачным местам, кочуя от болота к болоту, от сухой поляны к поляне, и всё для того, чтобы выбить дух из зазевавшейся пташки или зверя покрупнее.

Эта доля была тяжела: Вальтер волоком тащил подстреленную тушу, руками схватившись за край своего же плаща, который теперь стелился по мёрзлой земле и опавшим хвоинкам, будучи подложенным под окровавленное тело оленихи. Подволакивая хромую ногу, Вальтер хрипел, сцепив зубы, но добычу бросить не смел, как и не смел позвать на помощь жену, ибо считал проявление слабости сущим унижением своего достоинства и мужской природы. Корча из себя истинного добытчика, он истязал своё тело, растрачивая драгоценные крохи здоровья попусту.

Его нога, возможно, была бы вполне здорова, не ныла бы к дождю или холодам, если бы Вальтер неделю провёл в постели, делая лечебные компрессы и перевязки, как наказал лекарь. Однако он, упрямец и стервец, каких свет не видывал, соскочил с кровати на третий день покоя и устремился в лес. Настреляв дичи, вернулся домой и свалился с сильнейшей лихорадкой, сделавшись бледнее мела. Тогда над ним хлопотала Сесилия: кормила с ложечки, как малое дитя, поила и умывала, ночами напролёт сидя у его постели без сна и спокойствия.

Вальтер поплатился за свою поспешность и шальную гордость, но пользы из жизненного урока не вынес. Напротив, продолжил рвать жилы и спину с большим усердием, нежели прежде, чтобы доказать, что он и с хромой ногой способен на великие охотничьи свершения. Вечерами любил он опрокидывать в себя стопку-другую горького пойла, после чего, поникнув головой, начинал вслух размышлять о своих успехах и неудачах.

В моменты тяжкой хандры Сесилия гладила его руку, обнимала за плечи, целовала в порозовевшие от пьяного жара щёки и внимательно слушала. Её ответов не требовалось: Вальтера не особо волновали думы жены, ему было важно, что она просто находится рядом. Сесилия играла роль безмолвного слушателя, учтивого и понимающего, какой бы скверной ни была сложившаяся ситуация. Порой шторм, сметающий пурпурные ракушки и жёлтый песок их семейной идиллии, угасал, и ненадолго в отношениях склочных супругов воцарялся штиль, мирно играющий волнами их уставшей любви и погашенной страсти. Редкими были дни, прожитые без ссор и брани, но их, ко всеобщему удивлению, хватало для осознания, что неотёсанный, зачастую небритый и ворчливый человек нужен изящной и утончённой эльфийке так же сильно, как и она ему.

Вальтер не был хорошим человеком, но Сесилию крепко любил. Его любовь была больной, искалеченной жизненными невзгодами, но такой же глубокой и неразрывной, как в тот день, когда они только познакомились.

Мысли утекали сквозь пальцы, растворялись в негромкой походной песне и шорохе плаща. Иногда Вальтер останавливался, чтобы поправить тушу, уложить скрюченные ноги оленихи на широкое полотнище. Тогда он заглядывал в чёрные, будто бы покрытые ледяной коркой глаза и ёжился от невнятного хлада, когда видел своё отражение в глубине ослеплённых смертью очей.

Из приоткрытой пасти, обагрённой кровью, вывалился язык. Окинув добычу надменным взором истинного победителя, охотник продолжил путь, усердно таща увесистую ношу. Он пошёл тропой, по которой полчаса назад пробежала его дочь, приблизился к древу, что показалось Джейн нездорово-причудливым, и остановился, не дойдя до него нескольких метров. И Вальтер не обратил бы на сухую, близкую к закономерной кончине ель никаково внимания, если бы не запнулся о корявый корень, прорвавший бугристую твердь. Взгляд скользнул по чёрному, словно сожжённому и припорошённому пеплом отростку, конец которого был скручен в ломкий завиток.

«Экая гадость», – подумал Вальтер и наступил на корешок носком ботинка.

Он растянул губы в сальной ухмылке, кашлянул смехом сквозь губы. Корень под ногой развернулся и резко ушёл под землю, в напоминание о себе оставив лишь неприметную рытвину.

Спину обдало противным теплом. Такое тепло охватывало тело при сильной простуде, когда руки и ноги колодками лежали на кровати, перед глазами плясали искры и разноцветные пятна, а горло саднило и жгло тысячей мелких царапин. Увязая в липкой трясине страха, Вальтер попытался отойти назад, но только и смог, что сделать один шаг. Он выпрямился, расправил плечи, но сделал это с медлительностью, свойственной ослу, на спину которого взгромоздили неподъёмный булыжник.

Упрямо и долго не хотел Вальтер смотреть на представшее пред ним, ибо догадывался, что находится впереди. Одолеваемый сомнениями и странным, навязчивым желанием воззриться, он метнул глазами вверх и тут же оторопел. Его сердце сжалось, пропустило удар. Он готовился столкнуться с тем, что увидел, но к подобному, какой бы непоколебимой ни была уверенность в обратном, нельзя было подготовиться.

Вальтер со смесью отвращения и животного ужаса наблюдал за преображениями невесть откуда взявшегося дерева. Он смотрел в глубь тёмно-зелёной хвои, обнажая проницательным взором неясную живость, утонувшую в колючем покрове свёрнутых иглами листьев.

Матёрый охотник, чующий зверя по обилию терпких и ядрёных запахов, слышал прелое зловоние, как если бы пред ним открыли дверцу погреба, в котором долгие месяцы никто не прибирался.

Каштаны тёмных зениц вспыхнули, Вальтер подавился вздохом и отступил назад. Его опасения подтвердились: среди жёстких хвоинок крылись вовсе не ветви. То были руки неестественной, пугающей длины, широко расставленные в стороны, будто бы для объятий. Предчувствие, шевельнувшееся за рёбрами, подсказывало, что пустое глазение на изломанное древо не приведёт ни к чему хорошему. От тощих рук-ветвей, оплетённых лозами чёрных вен, тянулись острые и очень тонкие отростки. Пятерня искривлённых хворостин шевельнулась, и стенания всей тайги возопили её хрусту. То, что Вальтер ошибочно принял за кору, снизу пожранную паразитами и зверьём, было загрубелой, шершавой кожей, сплошь усеянной оспинами и нарывами, издали похожими на спиралевидные узоры и трещины, какие обычно украшали стволы вечнозелёных елей. Чёрные гнойники с тихими хлопками лопались, и коричневатая плоть тут же покрывалась оранжевой, янтарной слизью, заменяющей в обличье перевёртыша древесную смолу.

Тошнота подступила к горлу, ударилась о верхнее нёбо сильным позывом, который удалось сдержать, и рухнула обратно в брюхо, омыв вспотевшее тело ужасом неприятной встречи, чудовищного зрелища, лицезреть которое Вальтер не хотел.

Заскрипела, застонала мерзкая образина, медленно поворачивая голову, покрытую колючими наростами, на испуганного человека.

Вальтер судорожно провёл языком по нижней губе, вцепился обеими руками в верное ружьё, бесполезное в схватке с нечестивой дрянью.

Брань сорвалась с пересохших уст, распалила в груди яростный очаг, заставив опомниться. Вальтер сделал назад ещё один шаг, устремив взгляд вниз, да оступился, покачнулся и невольно посмотрел на смердящее гнилью отродье. Череп, худо-бедно обтянутый истончившейся кожей, воззрился на него в ответ, словно висельник выпучив чёрные, сочащиеся смоляным гноем глаза.

Живот скрутило сильнейшим спазмом, Вальтер устоял лишь благодаря усилию воли. Он мысленно ругал себя последними словами, поносил на чём свет стоит, ибо угораздило же его, глупца этакого, на помарь наткнуться.

И была она одной из тварей, своих сородичей, испокон веков живущих в лесных чащах. Редко помари, в народе прозванные морками-сказительницами, прятались за личиной древа, отличного от берёзы. И назывались существа, уподоблённые чёрно-белому деревцу, берёзницами. Их бледные силуэты были такими тонкими, что их легко можно было спутать со стволом берёзы, одиноко раскинувшей ветви среди могучих дубов или мрачных елей. Ходило среди людей поверье, мол, увидишь единственную берёзку, каким-то чудом выросшую, например, в ельнике, – жди беды. Не дерево это, а помарь, поникшая головой. Тёмно-зелёные волосы берёзниц длинными прядями ниспадали на впалую грудь и худущий живот, стелились по белоснежной коже, свисая до тощих колен. Руки такой помари, как и у всех прочих, были раскинуты в стороны, подняты вверх и сокрыты прядями жидких волос, которые изумрудными нитями опутывали невообразимо длинные и худые конечности, похожие на ветви.

Белёсое тело помари почти не отличалось от берёзовой коры, даром что чёрные пятна были вовсе не узорами, нарисованными природой на изящном стволе, а гноящимися струпьями и язвами, болезненной россыпью зияющими на истощённом теле.

Бывали и другие помари – жилистые, с зелёными паклями, похожими на кленовую или дубовую крону; волосатые и колючие, как вековечная ель. Вальтеру как раз не посчастливилось встретиться с ельницей – обитательницей хвойного леса и вырожденной дщерью колючих древ. Её пальцы, оканчивающиеся острыми когтями, отходили от худых кистей, словно прутья, и иногда сжимались, замшелыми костями поскрипывая в тон заунывной песне ветра и шелестящему хору других деревьев.

В день, когда Вальтер, прогуливаясь по лесу, увидел морку-берёзницу, скончался его отец. И теперь в кудлатое темечко ввинчивалось скверное знание: «Помари передвигаются на четвереньках, иногда ползком, после чего, заприметив человека, вытягиваются и замирают. Сказания гласят, что они делают это не из желания напасть, но из страха. Они боятся людей, а люди боятся их. Морки не нападают первыми, однако их появление служит дурным предзнаменованием: город настигнет засуха, в деревне случится неурожай, в доме кто-то заболеет или умрёт».

В своё время слышал Вальтер байки о том, что после визита древесной девы вымирали целые селения, да не верил. До тех пор, пока сам не потерял близкого человека, гибель которого была предсказана появлением уродливой страдалицы.

Сжигаемый чернотой бездонных глазниц, Вальтер вновь смачно и громко выругался, надеясь избавиться от наваждения, но помарь никуда не делась. Она была реальна. Не проклятая и не заколдованная, она, как многочисленные её сестрицы да редкие братья, была. Была с тех самых пор, как мир себя помнил. Жила в лесу и своей зловещей фигурой предостерегала: что-то произойдёт.

Что-то нехорошее.

Вальтера скрутил пробирающий до костей озноб, он согнулся пополам и вытошнил завтрак, извергнув маслянистую желчь на траву и свои ботинки. Низ живота вновь сковало острой, режущей судорогой, но мужчина полностью опустошил себя, вывернул наизнанку, отчего сплёвывать ему было нечего. Нутро его попросту содрогалось, заходясь в частых спазмах. Припадок ослабил свою хватку, стоило Вальтеру разогнуться, однако факт того, что злосчастная помарь никуда не делась, опять помутил рассудок и тараном ударил под дых. Не помня себя от волнения, Вальтер сорвался с места, подняв клуб пыли, и побежал, бросив добычу, ради которой рвал спину.

Он бежал, подволакивая больную ногу, и не чувствовал боли, раздирающей одеревеневшие мышцы. Он бежал, думая о своей семье, о том, что их настигла беда и по возвращении его встретит не спокойный голос жены, не радостный смех дочурки, а гробовое молчание, кладбищенская тишь. Он бежал, спотыкаясь и едва не падая; захлёбывался морозным воздухом, но не смел останавливаться.

Чёрные глазницы, в которых калейдоскопом тёмных оттенков вились искры и потрескивающий алью тлен, смотрели Вальтеру вслед до тех пор, пока его фигура не скрылась из виду, не затерялась среди высоких настоящих деревьев.

С оглушительным хрустом опустил тонкий силуэт свои руки, присел на корточки и, ощетинив иглы, коими была усеяна согбенная спина, плечи, загривок и темя, на четвереньках заковылял в тенистую чащу, похрюкивая и порыкивая, как голодный хряк. Хорошо, что Вальтер не слышал этих звуков и не видел, как помарь кривила свою челюсть, издавая отвратительный рёв, иначе он непременно вытошнил бы свои кишки.

Когда на горизонте замаячила избёнка, со всех сторон окружённая подступающей тьмой зловещего леса, Вальтер уже не шёл, а полз на карачках, иногда приподнимаясь, чтобы сделать пару шагов вразвалочку и снова упасть. Он был напуган и бледен, руки его тряслись. Вальтер не мог унять ни беспокойства, ни страха – что-то произойдёт. Что-то плохое. Что, если это «что-то» уже произошло?

Взобравшись на крыльцо, он поднялся, тяжело переставляя закоченевшие ноги. Его ладонь, скользкая от пота, легла на ручку, надавила на неё. Дверь поддалась, отворилась с негромким скрипом. Секунду не происходило ничего. За эту секунду Вальтер успел попрощаться со смыслом своей жизни.

– Папа пришёл!

Тревога схлынула, оставив после себя невосполнимую пустоту. Внутренний стержень, удерживающий мужчину на ногах, переломился надвое. Вальтер сполз по двери, осел на пол и совершенно обессилел, глядя на свою милую дочь и дорогую жену глазами, стеклянными от страха и слёз облегчения. Его лицо застыло невыразительной маской, бледностью напомнившей посмертную. Губы слиплись, будто расплавленный воск, вытянулись в дрожащую ленту, исполосованную шрамами выдранных нитей. Дышал Вальтер судорожно, сердце его билось часто, ибо выскочил он из дверного проёма, как чёрт из табакерки. Охотник, сыгравший роль жертвы, был неотличим от нечистого духа или подземного обитателя: волосы растрепались и прилипли ко взмокшему, горящему солёными каплями лбу; кадык резко скользил по шее вверх, натягивая побелевшую кожу с синеватыми сплетениями вен, и грузно опадал вдогонку очередному глотку, не менее тяжёлому, чем новое движение угловатого хряща; напряжённую шею сплошь усыпало прозрачными жемчужинами, которые мерцали горячечно и холодно, будто не было в них боле жизни, один лишь страх нашёл в них своё место да так и остался внутри уродливым оттиском.

Сесилия утратила дар речи. Она безмолвно смотрела на Вальтера, застыв прекрасным изваянием опечаленной девы, и боязливо выставила ногу вперёд, чтобы шагнуть. Её тело одеревенело, налилось оловом. Сердце громко ухнуло в груди и замедлило свой ход, подобно старым часам, механизм которых насквозь проржавел.

Единожды Сесилия видела своего мужа таким напуганным и встревоженным. В тот день их дом намеревались предать огню. Подло, молчком, под покровом ночной тиши. Каким-то чудом Вальтер прознал о злых умыслах, которые готовили воплотить в жизнь немыслимой казнью, помог жене и дочери собраться, а затем бежать. Многое претерпели они, слоняясь по ночлежкам, кочуя из города в город, однако душегубы, раззадоренные и рассерженные строптивостью своей добычи, всё не унимались. Прилипли, как банный лист, и следовали по пятам.

Поэтому, видя, как градины пота катились по вискам измождённого Вальтера, как забились его мышцы, раз теперь вздрагивали и пульсировали, как часто вздымалась его крепкая грудь, Сесилия бросилась к нему, рухнула на колени и обняла за шею. В бесплодной попытке сохранить самообладание, она утратила контроль над эмоциями и зарыдала, горячо и сбивчиво шепча мужу на ухо, чтобы Джейн, не понимавшая ровным счётом ничего, не слышала:

– Опять? Но ты ведь говорил, что всё кончено, что нас оставят в покое.

Сесилия прижалась к Вальтеру, холодным носом уткнулась в его раскалённую докрасна щёку, и он готов был поспорить, что чувствует, как кровоточащее сердце рвётся прочь из мягкой груди.

– Решение короля неоспоримо, так почему же они до сих пор… – эльфийка вдохнула свинцовый, напитавшийся болезненной тяжестью воздух и всхлипнула. – …Словно бы… У них есть… Личные счёты, – продолжала она, перемежая слова с глухими, едва различимыми стонами, которые грозились перейти в неудержимые рыдания.

Дыхание Сесилии участилось. Оно обжигало и её губы, и губы её супруга, к которым она прильнула в отчаянном, будто прощальном поцелуе. Горько и горестно.

– Нет, – зашипел Вальтер, отрезвляюще крепко впившись пальцами в покатые плечи жены. Он заглянул в плачущие росой изумруды, покривился, различив в них отражение своего осунувшегося, до неприличия скорбного лица, и стиснул зубы.

Ясность ума постепенно начала возвращаться, вытесняя животный ужас.

– Нет, никто не идёт, – сказал он уже громче и покосился глазами, угадывающимися к зрачку червонным, на дочь, застывшую, будто зайчонок, настигнутый охотником. – Я… Всего-то поморку видел. Разволновался.

– Всего-то? – переспросила его Сесилия, резко отпрянув. – Всего-то?!

Она впилась в Вальтера острым, по-змеиному жгучим взглядом, и свежая зелень её глаз потемнела, поросла лазурным мхом и затянулась болотной тиной.

На Вальтера воззрилась ярость самого леса, в ней он различил и ливни, смывающие посевы с лица земли, и грозы, разящие вершины исполинских елей. Его милая и ласковая Сесилия обернулась непреклонной воительницей: черты её лица истончились и заострились, подобно взору; очи, воспылавшие зелёным пламенем скверны, стали тлеющими угольками той первозданной мощи, что томилась внутри хрупкого тела. Сесилия собрала золотистые волосы, завела толстые пряди за длинные уши, с достоинством и помпезным высокомерием обнажив перья их выразительных кончиков.

Вальтер засмотрелся. В гневе Сесилия была по-особенному красива, и казалось, что её устами говорила сама природа, озлобившаяся на неотёсанного человека.

– Ну… – он зарылся грубыми пальцами в мягкие волосы, отдающие ржаной зрелостью, слегка натянул их, оставив на жёлтых прядях крупицы засохшей грязи. И он подумать не мог, что Сесилия перехватит его потную, серую от пыли ладонь и прижмётся к ней белой щекой.

На нежной, словно фарфоровой коже остался тёмный отпечаток, но никого из них это не волновало.

– По сравнению с твоими предположениями… Да, всего-то, – Вальтер взглянул на свою дочь.

Джейн, прижимающая руки к груди, с заворожённым непониманием смотрела на него, боясь сдвинуться с места. И думалось ей, что один шаг способен разрушить ту атмосферу родительской любви, что внезапно воцарилась в их хрупком, карточном домике.

Но Сесилия поманила её рукой, и Джейн, тянущаяся к родителям всей своей душой, повиновалась. Она нерешительно ступила вперёд и, поняв, что ничего дурного не происходит, подбежала к своей матери, припала к её груди и крепко обняла. Вальтер широко развёл руки в стороны, после чего сгрёб своих домочадцев в охапку. Жену он придерживал за талию, а дочь гладил по голове, и его сердце, чёрствое, покрытое кровью и копотью сердце, щемило от всхлипов, вырывающихся из детской груди.

Глава 10

День, согретый последними поцелуями тёплых времён, прошёл мимо них. И все они пребывали в раздумьях, внемля своим неведомым никому мыслям в почтенном безмолвии. Шли часы, и небо меняло цвет с синего на жёлто-оранжевый, слегка красноватый, и думы, всё же объединённые тоской по семейному счастью и спокойствию, отступали, высвобождая разум из посмертных объятий – их пальцы, непропорционально длинные и ледяные, когтями впившиеся в сознание, ослабили хватку, оставив в рассудке бреши, в душе – гнетущий морозец утраты и призрачную, но оттого глумливую надежду, которая лишь рвала внутренний свет да заполняла пустоты, оставшиеся после вскрытия душевных язв.

И Сесилия, и Вальтер, и их дочь – каждого изувечила жестокая длань Судьбы, представшей любезной девой в самом начале, старухой – в середине, Смертью – к самому концу того пути, которым шли они вместе, кочуя с места на место, как неприкаянные, и прячась корабельными крысами в тёмных и неприметных углах насквозь прогнившего мира. Этот мир, пропитавшийся смрадом тухлятины и зловонием сырости, не стал бы приветлив и милостив, как бы ни пытались они выбраться из порочного круга страхов, преследований и оскорблений. Вальтер, в отличие от Сесилии, уповающей на снисхождение вертлявой бытности, знал, что всё предрешено, но всячески отрицал это, поддерживая ломкую иллюзию. Его стойкость была напускной, блажью, которой он внушал уверенность в сердца своих близких. Он заклинал других не сдаваться, а сам уже несколько лет кряду видел во снах три гроба, опущенных в единую, очень широкую и глубокую яму: две длинные коробки, наспех сколоченные из старых досок, и ещё одна поменьше.

Такой исход, кажущийся неотвратимым, пугал Вальтера, однако поистине сильно стращало его бессилие. То, что он мог лишь отсрочить гибель, а не предотвратить её.

Думалось, что скорая кончина была неизбежной, как наступление вечера, ночи и утра. Как смена времён года, снова и снова уносящая тоску по знойным летним денькам в жухлую осень и холодную зиму. Единственным просветом в чёрных терниях жизни была весна, соловьём летящая в первые числа марта.

Вечерело. Небеса, золочённые лучами заходящего солнца, полоснул острым лезвием липкий морозец ночи, и заря, точно кровь, расплескалась в синей вышине, потекла алыми струями, пропитывая ватные, словно сахарные облака, которые тут же таяли, растопленные теплотой красного цвета. Багрянец, всегда спокойный и убаюкивающий, колыхался алым знаменем предостережения. В зареве, будто бы сотканном из мелких бусин граната, звенел неясный гнёт, потрескивал зловещей тишиной и кричал десятками голосов птиц, пробудившихся от дневного сна. Пернатая тень надрывно гаркнула и воспарила ввысь, пронеслась чёрным силуэтом, затмив тёмными крыльями жёлто-оранжевое солнце, и чернильным пятном растеклась по живописному холсту неба, сгущая мрачные краски.

Померк багрянец, занимающаяся заря выцвела, и ночь укрыла всё своим крылом. Луна заиграла серебром на её смоляных, искрящихся мраком перьях. И было вокруг до того тихо, что мир, беспечный в своей дремоте, стал походить на погост или жертвенник, на частоколе которого день ото дня появлялось всё больше голов, ибо с наступлением ночи непременно обрывались жизни тех, кому было суждено заснуть и не проснуться. Однако, несмотря на поздний час, люди этой ночью не торопились провалиться в сон. Столица, окружённая скромными деревеньками и чащей, готовилась к празднеству и гуляньям. Она заводила песнь устами бардов, подобострастно ухмылялась губами чиновничьих краснобаев, танцевала, отбивая ритм начищенными каблуками разномастных плясунов.

Не спали и жильцы одинокой избы, объятой лесом. Золотистым отблеском забрезжил свет, мерцая в её оконце. Ветер оголтело налетел на деревянную раму и, ведомый желанием задуть пламя свечи, ударился, разбился о стекло, подобно мотыльку, убившемуся в тщетной попытке дорваться до манящего сияния.

Сесилия, грациозно кружась, отбрасывала тень, волшебно изгибающуюся на бревенчатых стенах. Она взмахивала руками, и вещи, которые были ей необходимы, взмывали в воздух, парили вокруг неё, как бабочки, привлечённые сладким нектаром. Надломанный гребешок расчёсывал густые пряди; мягкий пушок, покрытый мелкой пыльцой ракушечного цвета, пудрил бледные щёки, ласково и осторожно размазывая румяна по нежной коже; аль наносилась на розоватые губы плавными мазками, и сарафан, приготовленный для торжества, искрился в языках пламени. Расшитый, изукрашенный каменьями, он напоминал лоскут звёздного неба, аккуратно вырезанный из бескрайнего полотна.

Сесилия упивалась долгожданной свободой. Вальтер увёл Джейн на вечернюю прогулку. Он учил дочь тому, как ориентироваться по звёздному небу, а она, влюбчивая в красивые пейзажи и очарование нетронутой природы, всматривалась в чёрную бездну, простирающуюся наверху, и часто пропускала отцовские поучения мимо ушей. Истории, которые рассказывала мать, увлекали её куда больше: Джейн гадала, жили ли Боги там, за пеленой непроглядного морока, украшенной серебряным бисером и огромной сверкающей жемчужиной в самом центре.

Пока Вальтер проводил время с Джейн, пытаясь хоть как-то отвлечь её от красочных легенд, Сесилия не прекращала сборы: она наряжалась на праздник, посвящённый уходящему теплу и грядущим холодам. Она во что бы то ни стало хотела покутить, потанцевать да вкусить яств, привезённых из-за моря, и при этом совсем не страшилась тревожного предзнаменования, которое принёс дурной вестью супруг.

Продев в уши длинные серьги, повторяющие форму дубовых листочков, Сесилия поправила густые пряди, выпятила грудь колесом, красуясь своей неугасаемой молодостью, и рассмеялась неожиданно для самой себя. Её нежные уста горели моложавым кокетством, а глаза светились изумрудным озорством.

Казалось, ничто не испортит увядающий вечер и скорую ночь, питающуюся его сладким соком.

Дверь отворили без стука. Рослая, широкоплечая фигура, облачённая в тёмную, местами потрёпанную мантию, возникла на пороге. Сесилия ахнула от неожиданности, прижала ладонь к бледным ключицам и обернулась, сохранив на лице отблеск томной улыбки. Вальтер, вернувшийся из леса, выглядел, словно зверь, окончивший охоту. Черты его лица заострились; скулы, покрытые порослью колючих волос, теплели приятной бронзой.