Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– В народе баелк прослыли морейницами и наважнями, ибо наводят мор на людей и скотину, если того пожелают их злые умы; наваждением возникают перед странниками, набредшими на болота и вонючие заводи, и завлекают в тинистые тернии, подобно русалкам, – Вальтер поднял указательный палец и призадумался. Шевельнув короткими усами, он цыкнул, поднёс широкую ладонь к лицу и огладил точёный подбородок, поскрёб его пальцами. – Но баелк ни живы, ни мертвы. Когда-то в них теплилась жизнь, однако она и не обрывалась. Существа эти – мирские защитники, навлёкшие на себя проклятие. Напоминанием о совершённых грехах и ошибках им служит возможность оборачиваться прежней плотью, когда невинная кровь проливается в осквернённые воды. Тогда уж морейницы устраивают шабаш, буйствуют, купаясь в цветущих озёрцах и болотах. Мякоть набирается на их кости, серо-зелёные кожи розовеют, и лица делаются круглыми, полнокровными, живыми. Возвратив себе человеческий облик, баелк разбредаются по сёлам и городам, чтобы вдоволь насытиться отнятыми благами, весельем и кутежом.

Страшные подробности Вальтер обходил стороной, двигался по кромке истины, балансировал на остром краю правды, минуя чудовищные россказни о разодранных, разорванных на куски телах, что находили в лесу возле болот. Не упомянул он и о глазах, которые словно вороньё выклевало, но было видно, что к этакой жестокости некто приложил руку, ибо от глазниц тянулась пятерня красных борозд, наверняка оставленных когтями.

Увлечённая интересной историей, Джейн потянулась за вторым ломтем хлеба и кивнула головой, сосредоточенно хмуря брови. Суровостью, комично застывшей на детском лице, она показывала, что ничего не боится и жаждет услышать конец.

– В былой своей сущности они безобидны, на людей и иных не бросаются. Однако стоит месяцу смениться, угасшее очарование сходит с худых тел и наважни снова уходят в чащу. Какими бы опасными баелк ни выглядели, они довольно трусливы и знают, что сразить их возможно, отчего чураются выходить на жатву часто и падко. Выждут, как нарастёт луна или несколько, и вновь подаются на охоту, – Вальтер выдал широкий пас руками, показывая полнолуние. – Морейниц легко распознать. Отчасти. Их нужно подвести к чану с водой и вынудить вглядеться в зеркальную гладь, и тогда истинное обличье покажется в отражении.

– Всё было бы просто, если бы вода не требовалась болотная, так ещё и святым заговорённая: иначе их не увидеть… – негромко добавила Сесилия, отстранённо помешивая стынущий суп. Она сидела, напрягши спину, вытянувшись по струнке, и казалась каменным изваянием, девой из мрамора, чей лик умелый скульптор одарил налётом лёгкой меланхоличности.

– Да, – живо согласился Вальтер. – Но есть и иной способ распознать наважней среди простого люда: они питают слабость к заводям, изволят омываться в зловонной воде; избегают зеркал, боясь увидеть в них себя настоящих, и железо не любят: оно, как и других нечистых отродий, их обжигает. Правда, бывали случаи, когда хитрющие морейницы, касаясь губительной твердыни, умело скрывали боль.

– Почему волшебные железа боятся? – Джейн хмыкнула, завела прядь каштановых волос за ухо и почесала его длинный кончик.

– В основном только фейри к нему страх питают, – Сесилия похорошела, успокоилась и опустила плечи, не увидев к глазах дочери и тени испуга. Прозрачное, звенящее стеклянной чистотой любопытство отражалось в её извечно прищуренных зеницах. – Не только к железу, но и ко многому, из чего оружие делают. Не нравится божкам и их прихвостням, что им отпор могут дать, – чародейка воодушевлённо улыбнулась. – А вот Эльфы Авелин и Хар’огцы этой слабости лишены. Как Изначальные Боги.

Вальтер демонстративно кашлянул в кулак.

– Я тут истории рассказываю.

Приласканный снисходительным взглядом супруги, Вальтер стушевался, потёр пальцами побагровевшую щёку. Редко Сесилия смотрела на него так… нежно. Но в то же время показательно милосердно.

– Могут баелк и искупление вымолить. Искренне, через боль, страдания и душевные муки, всем сердцем покаявшись в давних прегрешениях, они до конца бренной вечности превращаются в людей, при этом оставаясь уязвимыми к освещённой болотной воде, гадким водоёмам и железу.

– Так они ж не плохие! – резко воскликнула Джейн, случайно выплюнув кусочек моркови. Подцепив оранжевый треугольник пальцами, она положила его в рот и проглотила. – Точнее, могут быть хорошими. А значит, с ними можно дружить, – деловито заключила девочка, разложив услышанное по полочкам своего детского, неокрепшего ума.

Она заболтала ногами с большим усердием, уповая на появление престранных существ, но замечание отца было простой выдумкой, чтобы отучить дитя колотить пятками по ножкам стула.

Как Сесилия и предполагала, его слова возымели обратный эффект.

– Нет, солнышко, – сказала она, протянула руку и накрыла ладонь дочери своей, сжала по-матерински нежно и приподняла уголки губ в блеклой улыбке. – Твой отец охотно придумывает всякие истории и небылицы. Конечно же, от того, что ты болтаешь ногами, на них никто не появится, но знай, что это – дурной тон.

Бледное, словно бы лунное лицо Джейн надулось от обиды, её щёки покраснели, а ноги повисли, кончиками коротких пальцев касаясь прохладного пола. Она сипло втянула воздух прямым, но к окончанию будто укороченным носом, шмыгнула и проворно пожала плечами.

– Дурной тон? – Джейн обхватила тарелку руками и поднесла её край к губам.

Милый лик обдало паром остывающего супа, лианы коричневых волос прилипли ко влажным скулам. Джейн хлебнула из чаши, и наслаждение вкусным бульоном вылилось в протяжный стон. Смакуя золотисто-бурую жидкость, она отняла плошку от лица и со стуком поставила на стол, после чего облизнулась.

– Вот это – дурной тон! – гордо и коротко заключила она, лучась хвастливым лукавством, как кот, стащивший с прилавка свежую рыбёшку или наследивший в блюдце со сметаной.

– Вальтер, – на грани безмолвия прогудела Сесилия и закатила глаза. Её зеницы, пронизанные красными прожилками, вспыхнули белым мрамором, но вскоре изумрудные ореолы радушия вернулись на прежнее место. – Знаешь ведь, что порой лучше смолчать.

Вальтер, откликнувшийся на нарочито тихий зов, хмыкнул и почесал тёмную щетину. Ногтями поскрёб он щёку, и в глухой комнате затрепетало острое, колкое шуршание.

Сесилия опустила взгляд. Она помнила гладкость и мягкость любимых щёк, помнила, как целовала их без боли, прижимала к молочно-розовой коже ладони и гладила, пальцами пробираясь за мочки ушей. Ныне Вальтер не обрастал бородой, но порой забывал о существовании бритвы и, исполненный чувства страстной, неудержимой любви, пленял Сесилию своими ласками, а та отказывала, ибо нестерпима была ей колючесть его лица. Вальтер, одёрнутый холодностью и неприступностью родного тела, изящных рук и зелёных глаз, не спешил тут же хвататься за лезвие, дабы избавить скулы от поросли коротких волосков, но хандрил и ворчал, голосом потрескивая хуже трухлявого пня.

Вот и теперь, по горло насытившись упрёками жены, он хрипло рявкнул что-то себе под нос и шумно прихлебнул из глубокой чаши, пачкая тёмные усы, редеющие над тонкой губой, тёплым бульоном.

После откровений все ели молча. Перестуком звучали ложки, и животы сыто урчали от питательных яств и обилия ярких вкусов. Перевернув кружку, Джейн стряхивала белые молочные жемчужины себе на язык. Зрелище уморительное, забавное, да только Сесилии абсолютно чуждое и безотрадное: сколько ни пыталась она приучить дочурку к правилам этикета, ничего не получалось. Джейн кивала головой, её взгляд, не искушённый особой заинтересованностью, всё же внимал жестам матери, откладывая в памяти, как можно держать вилку, а как нельзя. Но уже через день она забывала обо всём: вновь ковыряла пищу, с противным скрипом соскребая ту с блюдца; болтала ногами и зевала, не закрыв рта; корчила смешные гримасы и ёрничала; не без капризов вылезала из ночного белья, ленясь наряжаться и приводить себя в порядок. Основы и простые истины, знакомые Сесилии с ранних лет, не были понятны её дочери. Эльфийка успокаивала себя и верила, что с годами Джейн усвоит хотя бы малую часть того знания, которое она давала.

– Сегодня ярмарка. Фонари, пылающие россыпью звёзд, высокие костры, задорное пение свирели и струн. А запах… Этот запах медовых слив и яблок в карамели я ни с чем не спутаю, – Сесилия посмеялась. С ужимкой прикрыла рот, радостно сощурила зеницы, сверкнув хитрым зелёным огоньком. – Очень хочу сходить.

– Так сходи, – наевшись, Вальтер откинулся на спинку стула и благоговейно прикрыл глаза. И веяло от него безразличием ко всему сущему. – Только Джейн с собой возьми. Я с мужиками по такому поводу в кабак собрался, – икнув, он показательно приподнял опустевший стакан, изнутри окрашенный белизной испитого молока, и тяжело, шумно поставил его обратно.

Сесилия пошатнулась, золото её волос длинными прядями упало на пышную грудь и узкие плечи. Джейн умолкла, неотрывно наблюдая за своими родителями. Она не любила скопища людей и на торжествах всегда плакала, отчаянно цеплялась за руку матери, пачкая её платье слезами. С прошлого года Сесилия решила не истязать дочь и попросила Вальтера приглядеть за ней. Тот никогда не был падок на пьяные посиделки в тавернах, и Сесилия нарадоваться не могла, что пару дней в году ей дозволялось побыть не хозяйкой, не матерью, а самой собой. Она была легка и грациозна, как бабочка.

Но Вальтер опять захотел оторвать ей крылья.

– Я никуда не хочу! – возопила Джейн и нахмурилась. Её брови выгнулись: их уголки, близкие к переносице, опустились, а те, что были дальше, чуть приподнялись вверх. Над носом провисла тонкая складочка. Притерпевшись к раздражению и недовольству, девочка всецело копировала свою мать. Изысканно забавная, но не лишённая морозной спеси мимика, проскакивающая на лице Сесилии, передалась Йенифер, как наследственная драгоценность.

Вальтера испепеляли две пары стеклянных глаз с маленькими заострившимися зрачками, которые, того и гляди, готовились растерзать его в клочья.

– Придётся, – Вальтер всплеснул руками. Его лик подёрнулся тенью злорадства. – Надо ж тебе привыкать.

На вопрос, который Сесилия, очевидно, подразумевала, но пока что не произносила не то из вежливости, не то из чувства полного ошеломления, Вальтер ответил живо и бойко, громыхая бусинами карих глаз.

– Я не могу с ней остаться. Обещал ведь пропустить по кружке-другой. Если останусь дома, получится, что слово своё не сдержал. А это не по-мужски, не по-мужски, – запричитал он, и его глаза цвета ореха хрустнули, надломились скорлупками едкой весёлости.

– Плевать на просьбу своей жены – по-мужски? Вынуждать дочку идти туда, куда она не хочет, лишь бы напиться и поточить лясы с какими-то дряблыми простолюдинами – тоже по-мужски? – выпалила Сесилия, поднявшись из-за стола. Её мелодичный голос сделался ниже, грубее и резче. Она чеканила слова, выплёвывала их, вкладывая зачерствевшую обиду в каждый слог, в каждую букву. Она плевалась возмущением, будто змея, и её золотые волосы вились и дыбились. Тонкая, худенькая эльфийка внезапно окрепла, обернулась мстительной воительницей, жаждущей справедливости.

Джейн приоткрыла рот, взглянув на свою мать с неописуемым восторгом. Ранее она никогда не видела Сесилию такой – пылающей гневным возмездием.

– Умолкни, женщина! – взревел Вальтер.

Воздух задребезжал от его звериного рыка, исполненного нескрываемой ярости.

То, как кричит отец, Дженифер слышала прежде. И всякий раз она коченела от этих грозных звуков: детское сердечко обволакивал противный холодок, а глаза краснели и мутнели за пеленой беспомощных слёз.

– Я могу отдохнуть, в конце-то концов! Имею на то полное право! – не понижая голоса, орал он. Вальтер самоутверждался за счёт вида двух щуплых женских фигур, оцепеневших от ощущения назревающей слабости.

Джейн шмыгнула носом, утёрла его кулаком и выпятила нижнюю губу. Та жалобно задрожала.

– Мамочка, я пойду с тобой на ярмарку, – пролепетала Джейн, коротко взглянув на свою единственную защитницу.

В её глазах отразился страх столь пронзительный и дикий, что у Сесилии заныло за рёбрами.

– Я очень хочу, чтобы ты сходила на ярмарку. Я пойду с тобой, – Джейн говорила с усилием: её и без того осипший голос дрожал. Она пыталась докричаться, вразумить и заверить, хотя в глубине своей маленькой души понимала, как неуютно и скованно будет чувствовать себя на празднестве, как будет хныкать, заслышав крики пьяных людей, залпы разноцветных фейерверков и звон бьющихся бутылок.

Она лгала ради своей матери и была уверена, что эта ложь несла исключительное благо. О том, как пройдёт вечер, Джейн не думала. Ей, откровенно говоря, было всё равно. Её слёзы от вида захмелевших людей и потной сгрудившейся толпы стоили радости материнского сердца. Впрочем, вряд ли бы Сесилия была счастлива, узрев заплаканный лик своей дочери.

– Умницей растёшь, – мгновенно уняв яростный раж, Вальтер вышел из-за стола.

Холодно и бездушно прошёл он мимо Сесилии, приблизился к своей дочери и грубо, по-хозяйски потрепал её по волосам. Джейн дёрнулась, сдержанно пискнула, но из-под отцовской руки не увильнула. Она знала, что ругань вновь и вновь нарушит покой их дома, если она или её матушка посмеет отпрянуть, выказать отрешённость и неудовольствие от мужской ласки, небрежной и гнусной, как объедки, брошенные побитым собакам.

Свою нежность Сесилия дарила сердечно и безвозмездно, Вальтер же за дни, не обременённые ссорами и обидами, ждал несоизмеримо большее: похвалы, романтики и принятия. Он питался смирением своих домочадцев, нарциссом рос на почве, пропитанной слезами и горькой тоской. Звёзды, плывущие по небу ночью, венцом из колючек и терний оплели его голову. Вальтер мнил себя праведником и искупителем, ревнителем веры, однако сам был далёк от жертвенного света, изгнав из души последнюю святость.

– Пока солнце светит, пойдёшь со мной на охоту, – он схватил Джейн за руку заскорузлой ладонью и потянул на себя.

Йенифер ойкнула, тяжёлое прикосновение жгучей болью разлилось по её запястью. Сесилия, спохватившись, встала перед мужем, преграждая путь своим тонким силуэтом, который он, при желании, мог переломить, будто тростинку. И остатки магии, плещущиеся в живом сосуде, не уберегли бы хрупкое тело.

– Ты что творишь?! – Сесилия вцепилась Вальтеру в плечо, когтями впилась в смуглую кожу, с хрустом натягивая ткань поношенной рубахи, и ощерила ровные зубы. Вена на её бледном гладком лбу вздулась, а скулы заострились, натянули нежную плоть, из-за чего лицо красивой женщины уподобилось черепу. Глаза словно ввалились, чернённые негодованием и злобой.

– А что? Не всё же ей смотреть, как ты харчи варишь!

Джейн повертелась, покрутилась, отвлёкшись на звук, донёсшийся из угла. Под полом скреблись мыши.

– Да я потому и готовлю, что ты ни черта дома не делаешь! – сжав челюсти, процедила Сесилия, ошпаривая высоченное самомнение Вальтера кипятком ярых острот. – Ты, боров окаянный, совсем обленился! Ночами приходишь на всё готовенькое и радуешься! А я ни отдыха, ни покоя не вижу, – обиженно гаркнула она и отшатнулась от супруга, как от прокажённого. Выгнула брови горестными дугами, наморщила нос и фыркнула, сдунув с покрасневших губ прядь жёлтых волос.

– Всё, Дженифер, пошли, – хлёстко выкрикнул Вальтер.

Его слова отвесили сконфуженной девочке незримую оплеуху. Она захныкала, страшась начатой ругани.

– Да что ты ноешь! Утри сопли, утри, – вопрошая нетерпеливо и грубо, Вальтер наклонился к дочери и впился в её заплаканное лицо проницательным взором.

В этом взоре Джейн увидела своё отражение: напуганное, истощённое, увядшее. Родной отец смотрел на неё хищно и укоризненно, в его глубоких очах расползалось, окаймляя зрачок, коричневое пламя. Вскоре оно разлилось, захлестнуло глаза, и Джейн титаническим усилием заставила себя всмотреться в зияющие червоточины. Она дрожала и робела пред своим же родителем, тряслась, слыша сталь в его голосе, но ничего не могла поделать ни со своим страхом, ни с покорностью: почему-то воспротивиться она не осмелилась.

– Ты что, она же девочка! – снова попыталась вмешаться Сесилия, и в её словах звучала сердечная мольба. Сознавая, каким ничтожеством выглядит в глазах властолюбивого мужа, она напрягла грудь и глубоко вдохнула. Покорившись мужу сейчас, она бы предала свою дочь. И никогда бы себе этого не простила. – Со своими мужиками так разговаривай, а ей грубить не смей!

Вальтер хрустнул пальцами. Его ладонь сжалась в кулак, крепко удерживая детскую ручонку. Джейн, щуплая и хилая от рождения, сцепила зубы, но не издала ни звука.

Вальтер смолчал. Видно было, что гневный жар он унял из любви к дочери, но не из любви к жене. Кивнув Сесилии, он устремился к двери, утягивая Джейн вслед за собой. Сесилия, посторонившись, прижала руку к груди, нервно обхватила запястье пальцами второй и притихла. Скандалов она не терпела, однако порой сохраняла спокойствие с большим трудом: рука так и тянулась к кочерге, чтобы огреть ею Вальтера, прямо по виску или темечку. Проходили минуты, и наваждение отступало. Сесилия хотела, чтобы её маленькая принцесса росла в полной семье. К тому же Йенифер любила своего отца, несмотря ни на что. Она любила их обоих, героически притерпевшись к ссорам, научившись по шагам распознавать, взбешён ли Вальтер или весел. Сесилия гордилась своей дочерью: она росла с широкой душой и добрым сердцем. И от этого было больнее всего. Мир, погрязший в бесчинствах и пороках, не был готов к возрождённому свету. Как и любое мягкосердечное создание, Джейн ждало жестокое столкновение с отвратительной в своей сути действительностью. Сесилия понимала, почему Вальтер так озабочен охотничьими навыками Джейн. Всякая девушка чувствовала бы себя много безопаснее, если бы умела стрелять.

Сесилия боялась за Йенифер. Та была открытой и доверчивой, с упоением слушала не только древние сказания и легенды, но и простые детские сказки. Сесилия раньше была такой: любознательной, глядящей на бескрайние просторы мира широко открытыми глазами. И что же сотворил с ней мир, которым она слепо восхищалась? Сломил её, растоптав мечты и стремления.

Сесилия не желала своей дочери судьбы, что считалась скорее участью, нежели жизненным путём с многообразием красок и развилок.

– Мы пошли! – звонко прощебетала Джейн, обеими руками схватившись за край плаща, накинутого на широкие плечи Вальтера. – Люблю тебя, мамочка!

Слёзы высохли, кожа приобрела молочно-белый оттенок. Ничто не выдавало в радостной девочке обиды или уныния, она улыбалась, разглядывая охотничье ружьё. Её «люблю тебя» уняло душевную боль, и Сесилия позволила себе грустную улыбку.

– И я тебя люблю, милая.

Когда Вальтер обмотал тонкую девичью шейку лёгким шарфом и натянул на каштаны волос примятую шапку, Сесилия помахала им на прощание.

– Вальтер, – позвала она, заслышав скрип дверных петель.

Тот остановился и, не обернувшись, внял её зову.

– Будь осторожен, – Сесилия поморщилась. Она явно хотела сказать что-то другое, но попросту не смогла. Её признание отдавало бы заметной фальшью, и от этого им обоим не стало бы легче.

– Конечно, – ровно ответил Вальтер и переступил порог.

Джейн, хихикнув, шагнула следом. В пальтишке, сшитом из куска прохудившегося тулупа, она выглядела нелепо. Как пушистая овечка, бредущая за пастухом на ножках-спицах.

Проводив мужа и дочь взглядом, Сесилия затворила дверь. Долго стояла она, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Они быстро стихли, и Сесилия утонула в одинокой, брошенной тишине.

**

Глава 8

Листва, гонимая ветром, с шорохом пронеслась над порослью колючих кустов дикой малины. Её жухлые, обескровленные приближающейся осенней порой листья остроконечными, но круглобокими пёрышками колыхались прохладному дуновению в такт, пряча под салатовым ковром треугольные шипы. Последние ягоды давно опали и сгнили, сдобрив вязкой мякотью задремавшую землю. Те мягкие, забродившие ягоды, которые не сбил с тонких ветвей озорной ветерок, склевали птицы и пожрали гусеницы, урвав яркий вкус лета. Но даже сейчас, возле бесплодных кустов, обратившихся в сухостой, витал слабый-слабый аромат малины: сладкий и древесно-прелый, немного пыльный и земляной. Сор, оголтело взвившийся ввысь, накрыл жёлтые и коричневые листья серым покрывалом, после чего осыпался, смахнутый сильной рукой.

– Слышишь? – шёпотом спросил Вальтер. Так тихо, что его голос подхватил и унёс ветер, и кузнечик, притаившийся в траве, вторил его слову неразборчивым стрёкотом.

За порослью истощённого, выродившегося малинового куста раздался шорох. Судя по озабоченному виду Вальтера, тишина нарушилась не впервые. Он облизал нижнюю губу, прикусил, содрав обветренную кожу. Поодаль паслось животное. Лёгкая поступь, едва слышные взбрыкивания, тяжёлое дыхание, вырывающееся из широких бархатных ноздрей.

– Нет, – просипела Джейн, бледными пальцами раздвигая колючие ветви.

Позолоченные увяданием кроны, распушившиеся в последний раз перед зимней спячкой, укрывали притаившихся наблюдателей, отделяя их от беспечной добычи.

Вальтер беззвучно усмехнулся, приподнял уголки губ в спокойной улыбке, слегка оттеняемой незлобивым укором.

«Ишь, уши-то длинные, да толку от них», – думал он, придерживая дочь за плечо.

Охота требовала выдержки и терпения, поэтому иногда Джейн приходилось останавливать, не позволяя побежать вслед за скользнувшей по стволу вековечного древа белкой или ежом, покатившимся с пригорка.

Несмотря на светлый ум и завидную прозорливость, доставшиеся Джейн от матери, она, как и все дети её лет, не отличалась усидчивостью, так к тому же была излишне любопытна. Например, о жгучем свойстве крапивы она узнала не со слов отца, а схватившись за неё обеими руками. Вальтер долго корил себя за неосмотрительность, стоически выслушивал наущения жены, после чего оберегал своё дитя, словно то была не девочка, а фарфоровая куколка.

Прошло время, и взгляды Вальтера переменились. Не в силах обуздать тягу Джейн к познанию окружающего мира через прикосновения и лицезрение воочию, он дал ей вольную: позволил оступаться, разбивать коленки, загонять под кожу занозы и обжигаться не то о растения, не то о тлеющие угли. Вальтер не был плохим отцом и воспитание дочери на самотёк не пускал, но в опеке и защите от всего природного видел лишь вред.

Сесилия, будучи той ещё белоручкой, просила Джейн не прыгать по лужам и не играть с дождевыми червями. Но гроза затихала, ливнем пролив земную твердь, и девочка возвращалась с прогулки чумазой, в заляпанном грязью плащике и с карманами, набитыми живыми, розово-красными червяками.

– Фу! – кричала Сесилия, когда дождевые гады, вываленные сердобольной Джейн на пол, ползли к ней. – Вальтер! Сколько ещё раз я буду повторять, что…

Он внимательно слушал и вежливо посмеивался, поглаживая жену по щеке. Её лицо подёрнулось краснотой раздражения, залилось сердитой зарёй, а Вальтер оставил на точёной скуле тёмный след, размазав по нежной коже сухие хлопья земли. Сесилия тогда поглядела на него с обидой и недовольством во взгляде, но потом рассмеялась и прильнула к родной ладони, ласково обхватив её худыми руками.

Джейн резвилась, бегала вокруг родителей, иногда пригибаясь к полу, чтобы подобрать отвратительную находку, принесённую с улицы. Лик Сесилии светился лучистой, солнечной улыбкой. Её щёки округлились розоватыми яблочками, взгляд кокетливо потеплел. И Вальтер второй рукой обнял её за талию, снова почувствовав себя молодым, исполненным силы и желания жить. Тогда их губы соприкоснулись в лёгком поцелуе. Невинном и кратком, словно полёт звезды, рассёкшей полотно ночного неба белым хвостом. Их дочь забавно морщилась и причитала, отпихивала Сесилию, из-за чего та наступила босой ногой на ползучую мерзость и взвыла, прыгнув мужу на руки.

Потом до конца дня отец и дочь собирали дождевых червей и мыли пол, мать же лежала на кровати, наслаждалась долгожданным отдыхом и обнимала перьевую подушку, любовным взглядом окидывая крепкий стан своего супруга, его крепкие руки и приятное лицо с волевым подбородком.

С тех пор прошёл всего год, но Вальтер чувствовал себя хилым, ослабевшим стариком, будто минула сотня лет. Он замечал, как угасает Сесилия, как холодеет её взор и опускаются плечи при встрече с ним. В глубине души Вальтер признавал свои ошибки, пытался побороть жестокосердие, в гневе вырывающееся наружу, извращающее его суть, но всё было тщетно. Таким людям, как он – весельчакам в обыденности, упырям и истязателям во время ссоры, – не суждено было измениться. До конца своих дней влачили они непосильную ношу, мучая тех, кто был им дорог.

Вальтер покосился на дочь. Совсем ещё дитя, влюблённое в огромной мир всем своим крошечным сердечком. Тяготило его, что в поведении, жестах и словах Джейн он подмечал черты, присущие себе. Она часто обижалась и впадала в нервное буйство, подолгу не успокаиваясь; кричала и со слезами молила пожалеть её, извиниться перед ней, даже если раздор был посеян по её вине; уже в столь раннем возрасте она не признавала чужих мнений и говорила о странных, нередко страшных вещах. Нет, к россказням об охоте Вальтер привык, ибо отлов зверей и их умерщвление не были событиями, из ряда вон выходящими. Опасения вызывало иное.