Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

С болью, разросшейся в сердце, представляла эльфийка, что не ровен час и Джейн снова вознамерятся отобрать. Она всё думала, думала, думала, как её невинный цветок будет расти, оставшись без своих родичей. Вороны скорбно вились над головой каждого из их семьи, выжидая, когда последний вздох вырвется из груди, а сырая земля забьёт горло.

Сесилия погладила дочку по волосам, смахнула прилипшую ко взмокшему лбу прядку и закрыла сморенные очи, заботливо прижав глубоко спящую Йенифер к себе в порыве материнской защиты. Не было в Сесилии чувств воистину искренних и настоящих, кроме любви к дитя, которое она породила.

Или это тоже происки беспрестанного убеждения и неистовой воли, навязанной обществом? Нравы и порядки, которые были так чужды, но приелись с течением лет и стали неотделимы от истины? Ложь, превращённая в правду?

Сесилия съёжилась, под сомкнутыми веками предательски зажглись слёзы. Она любила свою дочь, но совсем забыла, что значит любить себя. Её мерное дыхание прервалось жалобным всхлипом, который она поспешила подавить, заглушить внутри себя, не позволив прорваться сквозь стиснутые зубы.

Вскоре дрёма заполнила дом до краёв, полилась наружу через оконные створки и щели, скользнула под дверь, выстлав подступы к крыльцу. Только и было слышно, как храпел Вальтер, как звучали два лёгких дыхания, одно прерывистее другого, и ветвь кучерявой ели скребла резной наличник загнутым когтем.

Тёмную поляну заволокло парной дымкой, свинцовое небо сгрудилось в сплошную тучу, треснуло посредине и рассерженно громыхнуло, поливая студёным дождём хвойный малахит и землю, поросшую травянистым хризолитом.

**

Глава 7

Солнце лениво выкатилось на небо, потеснив стадо курчавых туч. Небосвод, который не так давно был обагрён рассветной дымкой, пожелтел, отогретый утренним теплом, а после смягчился, приобретя оттенок обыденной синевы, знакомой очам любого когда-либо жившего существа. Небесная простота закрасила грозовое полотнище сиренево-бирюзовой выси, кисть озорных ветров замазала угрюмые тучи голубой акварелью. По небу разлилось море.

Оно не шумело, не колыхалось, не плясало пенными волнами, только аккуратно покачивало косяки ранних птиц, потопляя их звонкое пение в пучине сладкой дремоты. Смолк за окном стук хвойной ветви, царапавшей стекло; давно затихли сверчки, и в спокойном отсутствии звуков слышалась смерть. Смерть не пугающая, но умиротворяющая нерушимым молчанием. За версту улетели галдящие пташки, ветерок укрылся в вершинах зелено-жёлтых елей. Глухо ворковали дыхания спящих.

Так звучал покой.

В солнечном свете безмятежно парили пылинки. Неторопливо витали они в воздухе, плавно опускаясь на пол, слегка запачканный грязью с тяжёлых охотничьих сапог. Что-то уютно зашуршало под половицей – наверняка пробежала мышь, окольными путями стараясь пробраться наверх, в тёплый и сытый дом. В небольшой спаленке стоял густой, прочно залёгший в нос аромат растаявшего воска и сгоревшего фитиля. Лучина, тлевшая на подоконнике, совсем обуглилась, конец её почернел и осыпался пепельной крошкой. За стеной, разделяющей скромные хоромы на две опочивальни, загудел гортанный храп. Позже он загремел медвежьим рёвом, но быстро оборвался со скрипом кровати: Вальтер перевернулся со спины на бок, посильнее укутался в шерстяное одеяло и засопел, наконец-то дорвавшись до долгожданного отдыха. Последняя охота была удачной – пойманной дичи всей семье хватит на несколько дней, если не больше. Он восстанавливал силы, радуясь редкой возможности не вставать ни свет ни заря. Сесилия и Джейн тоже спали, убаюканные ночными историями, и ничто их не тревожило: ни солнечный луч, падающий на глаза, ни скрежет мышиных когтей, доносящийся откуда-то из-под пола.

Сонная нега, вязкая и прилипчивая, будто трясина, начала отпускать лишь к полудню, когда золотое светило сияло во всей своей красе, пронизывая небесную лазурь молочно-жёлтыми нитями, тянущимися от огромного клубка огненной пряжи. По стволу ели, изукрашенному солнечными отблесками, пробежала белка, пронырливо спустилась вниз, к корням, и, настороженно оглядевшись по сторонам, копнула землю. Очередной орех упал в выкопанную ямку, чтобы по весне быть либо найденным, либо забытым. Шёрстка юркого зверька уже посерела, утратив рыжую красноту поздней весны, знойного лета и ранней осени. Неуклонно близилась зима, и новоявленные холода кололи нос и щёки острее ножа, с непривычки морозили руки и ноги до боли и судорог. Но в доме, окружённом буро-зелёной таёжкой, вдоволь хозяйничал уют, не позволяя зябкой погоде задуть раскалённый очаг семейной обители.

Сегодняшний день был на удивление жарким и светлым. Солнце лилось с небес, опрокидываясь на мёрзлую твердь цветущим ковром, горланили птицы, бодро резвилась живность. Казалось, что люди украли последний поцелуй лета. Лёгкий и едва ощутимый, но приятный как душе, так и телу. Нежданная теплынь иссушила неглубокие лужи, обогрела полянки, по которым бежала гроза, и убрала последние следы ночного ненастья. О том, что до наступления дня завывал буран, грохотал гром и молнии разили сонную чащобу, говорили лишь ветви, обломанные свирепыми порывами ветра, да две почерневшие ели, в которые угодили грозовые стрелы, ловко слетевшие с натянутой тетивы.

Природа гневалась, изничтожая саму себя, словно змея, пожирающая свой хвост. В то же время и природа, и змея, поедающая саму себя, были символами бесконечности. На месте пепелища обязательно проклёвывалась трава, а деревья, загубленные молниями, рассыпались трухой и уходили в почву, удобряя её своими останками. Земля пила соки погибших стволов, как всегда пила кровь почивших людей, которых зарыли в неё за сотни тысяч лет существования мира. Твердыня спала под ногами, вскормленная бессчётным количеством тел. Как и змея пожирающая, она поглощала. Не только себя, но и своих детей.

Джейн проснулась, когда её родители уже оставили постели и поднялись, чтобы сообразить завтрак. Сощурив заспанные глаза, она перекатилась на край кровати и вжалась в одеяло, ещё хранившее тепло материнской любви. Спросонья она почесала заострённое ухо, сипло зевнула, и воздух обжёг её пересохшее горло, из-за чего во рту появился странный привкус чего-то затхлого.

Причмокнув губами, Джейн приподнялась, руками упёршись в мягкую перину, и мутным взглядом посмотрела в окно. Было светло, как летним утром, и всюду царила атмосфера покоя и ласковой лени. Худые ручки отяжелели, согнулись в локтях, и Джейн снова припала спиной к кровати. Лишённая всякого желания вставать, она чувствовала себя неподъёмной, и только вкусные яства, вроде сдобной булочки, рыбного пирога, наваристой похлёбки или творога с сахаром, могли заставить её оставить мягкое лежбище. Живот голодно заурчал, от мыслей о сытном завтраке его низ сковало зябким морозцем. Джейн поняла, что согласится и на грибной суп, который ей не особо-то нравился, лишь бы заполнить холодную пустоту.

– …Да ты что? Очень жаль лошадей, – фраза Сесилии утонула в треске разожжённого очага. Тлену углей аккомпанировал мерный стук ножа о разделочную доску.

– Мост был гнилым, – пояснил Вальтер и усмехнулся. – Этот остолоп и впрямь думал, что он не обвалится? Вот пусть теперь ищет свои ковры на дне речки, – он тяжело опустил большую деревянную кружку на стол. Она предназначалась для пива и эля, но Вальтер пил из неё всё, чего только желала его душа: и чай, и кофе, и, конечно же, брагу.

Сесилия громко вздохнула и продолжила шинковать луковицу. Её глаза не слезились, даже не покраснели – сказывалась хоть потускневшая и заметно угасшая, но всё же связь с божественным наследием Эльфов Авелин.

– Прям с повозкой, говоришь, всё ко дну пошло, – задумчиво протянула она и сказала что-то ещё, но шипение душистого варева заглушило её мелодичный голос.

Джейн свесила ноги, шаркнула босыми ступнями по прохладному полу и потянулась, сомкнув руки над головой. Она улыбнулась новому дню и почесала затылок, пальцами зарывшись в косматые волосы. Они слиплись, сплелись между собой, отчего походили на гнездо ласточки, которое девочка нашла по весне в преддверии летней поры. Заинтересованным детям свойственно творить глупости, вот и Джейн не стала одарённым исключением: через несколько недель из плетёной люльки раздались пищащие голоса милых желторотиков, которые голодно открывали рты, дожидаясь кормилицы. По-пластунски ползла Джейн по крепкой ветке, протягивая руку к гнезду, оставленному изящной птичкой с обратной стороны дома, под резным навесом. Она запустила руки в колыбель из веток и пуха, погладила жалких птенцов, со смесью умиления и отвращения глядя на них: желторотые и незрячие создания не были покрыты перьями, их голые брюшки отливали неприятным розовым цветом, поэтому Джейн, скривившись, вернула беспомощных детёнышей на место. Она умерила своё любопытство и больше не беспокоила птичье семейство.

Вспомнив о жёлтых ртах и тонюсеньком визге, Джейн наспех пригладила лохматые волосы и сонно побрела к родителям, принюхиваясь к аромату еды, который нередко въедался в одежду, из-за чего от неё целый день пахло либо супом, либо жирным гарниром с поджаркой.

– О-о-о, кто идёт, – нараспев протянула Сесилия, взглянув на свою дочь. Она улыбнулась так, как может улыбаться только мать, завидевшая своё дитя. На мгновение поварёшка, помешивающая наваристую похлёбку, замерла, застыла в гуще. Эльфийка, судя по всему, снова переборщила с мясом и корнеплодами. Это и делало её суп неповторимым, очень вкусным и, что самое главное, питательным.

Нарезав луковицу, Сесилия собрала её резко пахнущие кольца в ладони и бросила в бульон. По бурой поверхности супа пошли пузыри, в глубине закружился калейдоскоп тщательно подобранных ингредиентов. Желтоватой пенкой поднялся жир, картофель всплыл наверх и снова подался вниз, исчезнув под насыпью моркови и лука.

– Наше солнышко наконец-то встало, – прощебетала Сесилия, стоя к своей дочери спиной.

– Доброе утро, – проговорил Вальтер и бодро отсалютовал девочке, после дрёмы не особо понимавшей, что происходит. – Что за чудо-юдо такое? Ты б хоть причесалась, неряшка! – со скрежетом отодвинувшись от стола, он широко расставил руки, готовясь принять Джейн в крепкие, медвежьи объятия.

– Папа! – она, как и ожидалось, торопливо переступила с ноги на ногу и побежала, прыгнула на отца и ухватилась руками за его шею, обнимая в ответ. Джейн зажмурилась, подогнула ноги, повиснув на Вальтере, и звонко захихикала ему на ухо. – Ты неряха! Ты! – она шутливо ударила его по спине кулачком. – Не смешно!

Вальтер усмехнулся, взгромоздил мозолистую ладонь на голову дочери и аккуратно натянул волосы, которых ещё не коснулась расчёска.

– Смешно, смешно, – кривясь и балагуря, протянул он, – но ты иди к маме. Она у нас в этих вопросах главная.

Вальтер пожал плечами. В вопросах воспитания дочери и ухода за ней он был воистину беспомощным. Как птенец ласточки, привлекающий внимание матери пронзительным криком.

Если уж мужчины и были главами своих семей, то только на словах, ибо всё лежало на плечах женщин, которых нагло затмевала тень чужого авторитета. Мужского авторитета, пылью пущенного в глаза.

– А сам ты её расчесать не можешь? – спокойно спросила Сесилия, но на последнем слове в её голосе звякнула сталь. – Я, как видишь, занята. Или совсем со своей охотой забылся?

Она постучала половником по краю котелка, стряхивая капли бульона и кусочки овощей.

Вальтер молчал.

– Совсем со своей охотой забылся, я спрашиваю? – уже резче повторила Сесилия, взглянув на мужа. Она приподняла уголки губ, и её тёплая, немного кокетливая улыбка никак не сочеталась с холодом её речи.

– Нет, что ты начинаешь? – вздохнув, отчеканил Вальтер. Он ссадил Джейн со своих коленей и, поднявшись, окинул комнату взглядом в поисках гребня. – Ладно. Чем ты предлагаешь её расчёсывать?

Суп громко забурлил, Сесилия натянула на изящную кисть безразмерную прихватку, схватилась за ручку котелка и сняла его с огня, но языки пламени всё же хлестнули её предплечье.

– В тумбе возле нашей кровати, – натужно прошипела она. – Гребень всегда лежит там, – добавила уже тише.

Гребень всегда лежал там, но Вальтер не потрудился запомнить. Брал ли он слова своей супруги во внимание хотя бы раз?

Сесилия понуро склонила голову. Прославленная чародейка превратилась в кухарку и посудомойку, обречённую хранительницу очага, ставшего символом бремени и несвободы.

– Понял тебя, моя командирша! – басом взревел Вальтер, вытянулся по струнке и приставил ребро ладони к виску. Искренне улыбнувшись, он слепо внял женской тоске, ласково щёлкнул дочь по носу и направился к прикроватной тумбе.

Джейн чихнула. От руки отца привычно пахло порохом, и этот запах, тяжёлый, необъяснимо зыбкий и запоминающийся, ей не нравился. Прочищая дуло ружья шомполом, Вальтер нередко марал в чёрном нагаре руки, которые затем обмывал наспех и вытирал о штаны.

Выверенным движением Сесилия разлила суп по тарелкам и опустила деревянный черпак в котелок. Её изящные пальцы порхали над полными чашами, словно играя на невидимом музыкальном инструменте, и с них сыпалась соль, добавляющая простецкому супу жалкую долю изысканности, в которой так нуждалась эльфийка. Она скучала по своему дому, по начищенным до блеска улочкам, вдоль которых тянулись золочёные строения и прилавки, пылающие огнём ярких фруктов и овощей; по фигурным фонтанам, низвергающим струи воды и днём и ночью, в особенности по статуе двух влюблённых, чьи точёные фигуры окружал причудливый синий узор, бьющий из-под земли; по архитектурной вычурности и помпезности, не свойственной людским городам; по безграничной свободе и прыжкам через костёр, когда пламя облизывало щиколотки, грозя подпалить подол батистового сарафана.

Лёгкое дыхание Сесилии прервалось. Машинально помешивая похлёбку в первой тарелке, она набрала грудью воздух и печально выдохнула, изнемогая от внутренних противоречий.

Позади лепетала малышка Йенифер, за ней гонялся Вальтер, сжимая в широкой ладони небольшой гребень с частыми зубчиками. Деревянная ручка была инкрустирована янтарём. Сесилия обернулась, равнодушно посмотрела, как небрежно обращается муж с одной из немногих вещей, что напоминала ей о прежней жизни, жизни до брака. И отвернулась, ничего не сказав. Только опустила ложки в сытную гущу и снесла тарелки на стол.

– Ай! – взвизгнула Джейн и рванула головой, оставляя на зубцах расчёски клок каштановых волос. Она поморщилась, будто бы перед плачем, и шмыгнула носом.

Вальтер пригнулся к ней и спокойно прочесал первую прядь, наконец-то добившись послушания и понимания. Он обожал свою дочь, души не чаял в ней, однако мало что смыслил в нахождении с ней общего языка. Всё проецировал на Дженифер армейское воспитание, приучал её к охоте и опасностям бренного мира. Сесилию это радовало, ибо она, как никто другой, успела хлебнуть прижизненной горечи.

Её тревожило иное: служба изменила Вальтера. Он, весёлый и разговорчивый в своей бытности, делался необычайно строгим и жестоким в гневе. А уж рассердить его могло многое, от ненароком оброненного словца до книги, случайно упавшей на пол. Поводы были разные и непредсказуемые, из-за чего порой сложно было догадаться, ощерится Вальтер на некий проступок или сведёт его к шутке.

– Завтрак готов, – взмахнув руками, Сесилия бережно подняла глиняный кувшин в воздух.

Тот, упруго поднявшись вверх, накренился, по его узкому горлышку заструилось студёное молоко. Эльфийка улыбнулась, заворожённо наблюдая за тем, как белые жемчужины сливаются в единый поток и наполняют кружки. Она не предала магию забвению, не утратила былых умений, но всё чаще обходилась руками, будто бы из уважения к человеческой беспомощности, отчего нежные руки её покрылись трещинами, а на сердцевинах ладоней, ближе к линиям пальцев, проступили первые мозоли.

– К столу, а то всё остынет, – уже громче позвала Сесилия, возвращая полупустой кувшин на место. Высокий сосуд плавно, словно пёрышко, опустился в центр стола, не издав ни звука.

Неподвижная молочная гладь, отливающая нежнейшим оттенком кремового, заворожила Сесилию. Она склонилась, всмотрелась в глубь стакана и отпрянула, увидев своё уставшее, немного сонное лицо. Молодость её не увядала, напротив, цвела и пахла, подобно пышной розе, однако внутренняя старость, заточившая вольную душу в темницу обязательств, отчаянно рвалась наружу.

Под глазами Сесилии набрякли чёрные полукружия. Она оттянула нижнее веко, пощупала сизую кожу и вздохнула с горьким укором. А ведь это только начало её вечности. Вольготной вечности, проведённой в четырёх стенах. Однако Сесилия не отчаивалась: иногда дверца медной клетки, негодной для самоуверенной орлицы, приоткрывалась, и та, боязливо высунув голову, улетала прочь, обречённая вернуться в тесную и душную обитель ради своего птенца.

Утром сегодняшнего дня караваны тележек, гружёных заморскими диковинками, деликатесами, пёстрыми тканями и ширпотребом, хлынули в приветливо распахнутые врата ближайшего города. Люди готовились к осенней ярмарке, неотъемлемой частью которой были шумные гуляния, выпивка и развлечения. На площади плясали танцоры, разодетые в яркие наряды, что надувались на ветру огромными куполами и парусами; среди них бегали скоморохи, и их длинноносые ботинки забавно позвякивали колокольчиками; эпицентр весёлого капустника окружали торговые прилавки, расставленные в форме подковы; на дощатых столах сверкали склянки, вазы и фарфоровые сервизы, отовсюду тянуло приятными запахами свежей выпечки и мяса, жарящегося на вертеле.

Сесилия не была любительницей отовариваться на базарах, но порой всё же присматривала себе украшения из янтаря и застывшей смолы. Её поражала та лёгкость, с которой мастера и мастерицы, вышедшие из рядов приземлённых людей, превращали простенькие вещи в произведения искусства. Очень любила эльфийка кольцо из бирюзы, купленное на осенней ярмарке годом ранее. Оно хорошо сидело на пальце и светилось чистотой безоблачного неба, играя синими и голубыми оттенками в лучах солнца.

Но не одними ювелирными изделиями да любопытными вещицами был един праздник: там имели место и танцы, и прыжки через костёр, и суматошные конкурсы, в которых принимали участие захмелевшие мужчины и женщины, а их родня смотрела, хохотала и хлопала, крича в десяток ртов. Сесилия отпускала заботы и как будто возвращала себе душевную юность, кружась под звонкую музыку струн и дудочек. Она, одетая в сарафан и с цветочным венком на голове, позволяла пламени облизывать округлые икры, перескакивала через него вместе с молодыми девушками, от которых внешне нисколько не отличалась. Сесилия была прекрасна и многим могла дать фору и в прелести, и в изяществе, но дух её безнадежно старел, возрождаясь из пепла лишь в праздники, коих было не так уж много. Чародейка была бы не против, чтобы вся её жизнь была праздником. Бесконечной осенней ярмаркой.

– Стой! – воскликнул Вальтер, не совладав с дочерью.

Джейн извернулась и побежала вперёд, к столу. Гребень, застрявший в её волосах, выпутался из тёмных прядей и упал на пол. От него откололся зубчик.

– Матушка, – взмолилась девочка, поднимая гребешок и отломившуюся частичку. Она держала любимую вещь своей матери так бережно и аккуратно, как только могла, но её детские руки мелко дрожали. От досады нижняя губа немного выдалась вперёд, Джейн шмыгнула носом. – Гребешок упал.

Сесилия подняла голову, опомнившись. До этого она увлечённо рассматривала древесные узоры на поверхности стола, в мыслях уже находясь на ярмарке и резвясь в компании юношей и дев, словно в последний раз. Обернувшись, эльфийка уронила пустой взгляд в раскрытые ладони дочери. На губах её держалась снисходительная улыбка. Обычная, будто бы прилипшая к лицу.

– Ах, – вздохнула Сесилия и взяла в руки гребень. Её маска смиренной и послушной женщины не дала трещину, хотя за ней спряталась обида. – Ничего страшного. Думаю, его удастся починить, – она похлопала ладонью по стулу. – Не бери в голову, милая. В конце концов, это всего лишь гребешок.

Джейн улыбнулась лучисто и солнечно, но глаза её остались безутешны. Несмотря на столь юный возраст, она в чём-то понимала свою мать. Понимала и грустила, не зная, как ей помочь. В карих зеницах на мгновение показались слёзы, но их тут же затмил тихий смех. Джейн согласно кивнула, пригладила расчёсанные волосы и села за стол. Подложив руки под голову, она притихла, взмахнула ногой и пяткой ударила по ножке стула.

– Вальтер, – Сесилия приподняла брови и благосклонно кивнула, предлагая мужу сесть рядом с ней и наконец-то позавтракать. – Ты хорошо постарался.

– Да какой хорошо, – отозвался он и покачал головой. Его поступь была тяжёлой, отчего половицы скрипели в унисон каждому его шагу. – У нашей красавицы тот ещё нрав! Всё жду, когда она обленится и присмиреет, – Вальтер загрохотал смехом. Рокочущий хохот ударился о деревянные стены и низкий потолок, становясь громче.

Без интереса и желания глядя в тарелку, полную дымящегося супа, Джейн болтала ногами, и по молочной глади в её стакане шли круги.

– Не болтай ногами, а то наважней качаешь, – заговорщически протянул Вальтер, грузно опустившись на стул. Он тут же зачерпнул золотистый бульон ложкой и, не подув, отправил в рот.

Стук прекратился. Озадаченная словами своего отца Джейн пригубила прохладное молоко, облизала верхнюю губу и посмотрела на него задумчиво.

– Кого? – помешивая душистую гущу, она выдула из супа жирные капли и обожгла кончик языка.

Сесилия, по обыкновению уступившая место в изголовье стола своему супругу, прожевала и присоединилась к разговору.

– Рано ещё, – тихо сказала она, с заметным укором глядя на Вальтера. Розовые губы её вытянулись в тонкую линию, желваки напряглись и дёрнулись, между бровями залегла суровая морщинка.

Вальтер утёр подбородок ладонью, смахнул с бороды кусочки моркови и лука, цокнул и закатил глаза, вальяжно откинувшись на жёсткую спинку стула. Он развёл руки в стороны и пожал плечами.

– Когда же ты предлагаешь мне о них рассказать? – Вальтер глумливо ухмыльнулся, с его уст сорвался язвительный смешок. – Когда ей исполнится двадцать?

Сесилия приоткрыла рот, собравшись пояснить свою позицию, но её не начавшуюся речь оборвала Джейн, едва не выпрыгивающая из-за стола с надоедливыми, отвратительно радостными воплями:

– Расскажи! Расскажи! Расскажи!

Чашка супа подпрыгнула на столе от частых хлопков ладонями по его гладкой поверхности, горячая гуща выплеснулась за край плошки, и Сесилия облегчённо выдохнула, когда увидела, что обжигающий бульон не полился Джейн на колени. Да и сорочку её пришлось бы замывать в надежде, что желтоватые пятна сойдут.

Рассказывать истории Вальтер умел, поэтому Сесилия ничуть не удивилась, увидев блеск неподдельной заинтересованности в карих глазах дочери. Джейн так же смотрела и на свою мать, когда та заводила песнь или легенду о богах и изначальных народах.

Зачерпнув ложкой сытную гущу, Сесилия сдула пар и отправила её в рот. Она знала, что муж не откажется от своей затеи. Он всегда претворял в жизнь то, что втемяшивалось в его буйную голову. Был человеком принципа, однако далеко не всегда неукоснительное следование принципам приводило к добру. Вот и сейчас, вспомнив, сколь силён и жгуч был страх, настигавший юную Йенифер в кромешной темноте, Сесилия схватила супруга за руку, сжала его запястье. Тот лишь улыбнулся, покривив губы с нахальным озорством, и сделал большой глоток молока, остужая разгорячённое горло.

– И много имён у этих созданий, да одно обличье, чудовищное и безобразное…

Начал он, и Джейн вытянулась звенящей стрункой, положила локти на стол и, не глядя в тарелку, принялась уплетать суп.

Сесилия прожевала варёные овощи и прикрыла глаза.

– Однако и в самом отвратительном естестве найдётся нечто красивое и приязненное, что неизменно навлекает на заплутавшего путника марево лжи и обмана, – говорил Вальтер, обмакивая хрустящую краюшку хлеба в маслянистый бульон. – Баелк славятся своей хитростью, прозорливостью и остротой взора, рыщут они средь высоких зарослей камыша или рогоза, надламывая высокие стебли осоки цепкими пальцами, и прячутся в стоячей воде, да так глубоко, что только макушка над тёмной гладью показывается, будто кочка, и волосы рассыпаются в болотной толще чёрными нитями, колышутся водорослями и стелятся по илистому дну, опутывая ступни и длани тех несчастных, кто из глупых или азартных побуждений решился нарушить покой страждущих духов.

Сесилия выпрямилась, домашние одежды подчеркнули линии её изящного стана. Она была поражена красноречием своего супруга, что открылось потайным ларчиком, таинственной драгоценностью блеснуло в тёмных водах невежества. Брань и грязные словечки сопровождали Вальтера в течение всей его жизни: он бок о бок рос с теми, кто знал только язык боли, смешанный с наречием грубости. Вальтер, как и большинство людей, был приземлённым, далёким от высокого, духовного и культурного, но ругательствами он орудовал так виртуозно, что его речь, вобравшую в себя ничтожные крохи приличий да избыточную брань, можно было назвать искусством.