Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Джейн нравился этот ночник. С резной ручкой в форме цветочного лепестка, с запахом, из-за которого слегка кололо в носу. Раньше масляной аромат дополнял сказки и истории Сесилии, которые её дочь слушала так же внимательно, как и сейчас. Стоило рассказу прерваться, и девочка встрепенулась, открыла глаза и озадаченно выгнула брови.

– Я не сплю, – запротестовала она и, стиснув челюсти, зевнула, не размыкая губ. Её лицо вытянулось, глаза подёрнулись алой дымкой усталых, заспанных слёз. Блеснув тусклыми огоньками, они скатились по бледным щекам. – Где живут эльфы? Где – хар’огцы?

Джейн задала вопрос необычайно серьёзным тоном, вся подобралась и съёжилась, как мышь-полёвка, прячущаяся от голодного хищника. Она не собиралась отступать и намеревалась познать всю истину, разом вместив её в свой детский ум. Лишь благодаря витиеватой речи Сесилии, её умению любую быль перекраивать на свой лад, перекладывать на мифологический манер, маленький черепок донельзя любопытной Йенифер не трещал по швам. При этом истории, искусно поведанные Сесилией, не сравнить было со сказками, хоть они и изобиловали волшебными описаниями, из-за чего отчасти походили на красочную фантасмагорию.

Стук ложки о гладкие стенки глиняной чаши отвлёк эльфийку. Вальтер доскребал остатки нажористого рагу. Услышав, что Сесилия замолчала, он замер, в молчании склонился над тарелкой и стал доедать тише, неторопливо помешивая остатки бульона. Сесилия улыбнулась: знала ведь, что муж любит есть громко и со смаком, так, чтобы за ушами трещало, а ложка ритмично билась о края плошки. И ей льстило, что из уважения к ней, ради истории и спокойного сна их дочери Вальтер присмирел, даже не стал прихлёбывать гущу, как делал это обычно.

– Запомни: твоя мать – чистокровная эльфийка, рождённая и выросшая в самом Авелинеле, – высокопарно подытожила Сесилия, пригладив растрёпанные волосы дочери. Её изумрудные, цвета свежей листвы глаза на мгновение озарились серебристым сиянием, погасшим много лет назад. – Именно такое название носит столица нашего народа…

Глава 4

**

Светом смертных земель, Зеницей мирского Ока, воплощённым средоточием тысячи солнц раскинулся жёлто-молочный град, взращённый удалью и терпением архитекторов, которые возводили свою обитель, преисполнившись силой и благословением своего покровителя. Утратив величественную бесплотность и приняв обличье уязвимого странника, Авелин снизошёл по лучистым струнам, протянувшимся в тот давний день поперёк ясного небосвода, и каждый его шаг сопровождался нежным пением арфы. Она была незрима и незаметна простому взору, но её истинные размеры были так велики, что ни одно смертное существо не смогло бы представить её величие, ибо сознание не было способно вместить нечто столь большое и обильное.

Солнечными лучами арфа пронзила меридианы новорождённого мира, изнутри взбудоражив толщу пород музыкальной истомой. Над головой Авелина воссиял красно-оранжевый ореол, затмивший дневное светило, и глас магической лиры стал умолкать. Когда же босые ноги Божества ступили на последнюю ступень, отделявшую его от плодородной земли, небо напоследок громыхнуло высокой кантиленой голосов, которые были слышны, однако никто не мог понять, кому они принадлежали. Попытки вычленить из прекрасного сонма хотя бы словечко также оказались тщетны. В остроконечные уши лилось складное пение, ласковое и убаюкивающее, возвещающее о чём-то родном на неведомом, недоступном для понимания языке.

С приходом Авелина его создания, бывшие озадаченными и неприкаянными, обрели кров. За считаные месяцы, которые вечному Богу и долголетним эльфам показались одним днём, на бескрайнем полотне мира разросся драгоценный, золочёный не только бесценным металлом, но и горячим солнцем Авелинель – столица Эльфов Авелин, в своём названии увековечившая необоримость Светлого Божества.

Небесный светоч обдал город своим пламенем, и златокаменные стены его закалились, сделались прочными. Отныне грубая сила была над ними невластна, и любой, кто наведывался с дурными намерениями и сердечной злобой к высоким вратам, увенчанным янтарными фризами, тут же начинал чахнуть и терять силы, валился с ног да пропадал, отдав непрожитые годы своей жизни магической ауре надёжно защищённого града.

К сожалению или к счастью, но помыслы самих Эльфов Авелин были неведомы исполинским стенам Авелинеля. Чары, насланные Божеством на обитель его праведников, разили всякого, кто намеревался причинить боль жителям волшебного города, однако о возможных стычках и неурядицах в самом пристанище Авелин не подумал. Он наивно полагал, что город будет для эльфов святыней, своеобразным напоминанием о безграничной мощи их Создателя и о том, как благосклонен он к ним был, есть и будет.

Эльфы Авелин и не смели забыть: вовек было не сосчитать, в скольких барельефах и скульптурах воссоздали они мгновение пришествия своего Божества. Город был пресыщен вычурными украшениями: со всех колонн слепыми, залитыми золотом глазами смотрели канефоры, протягивающие руки к проходящим мимо эльфам или иноземцам, что решили погостить в непревзойдённой столице; Авелинель ломился от фонтанов, даже самый маленький палисадник не обходился без каменного абажура, в центре которого извергал воду шумящей струёй конь, раскрывший рот в немом ржании, или змей, выплёвывавший воду из разинутой пасти. Пилястры, плотно прилегающие к домам, завершались узорчатыми канефорами, изукрашенными огненной россыпью янтаря или рубинов. Солнечные лучи играли красками самоцветов, и яркие блики причудливым орнаментом отражались на зеркальной поверхности речушки, протекающей подле главной площади. Лёгкий ветерок рябил её гладь своим дыханием, и река отвечала ему шёпотом небольших волн. Одомашненная, пущенная по иному руслу, она правильным полукругом огибала особенное здание Авелинеля – дворец, с незапамятных времён олицетворяющий удаль и мастерство эльфийских зодчиев. Замок сверкал десятком утончённых пинаклей – декоративных башенок, преимущественно составленных из остроугольных деталей, каждая из которых была отшлифована и начищена до блеска. Кремовый фронтон, исписанный радужными витражами, дугой изогнулся над гигантскими колоннами, несущими остов изумительного вестибюля. Пред входящими во дворец словно бы расступались, прильнув к стенам, цветущие кустарники и невысокие деревца, согнувшиеся под тяжестью сочных плодов алевника. То был фрукт кроваво-красного цвета, отдалённо похожий не то на яблоко, не то на упругую сливу. Замок, в котором жил, правил, устраивал аудиенции и роскошные балы король Авелинеля, поражал лоском золотых шпилей, витражных окон и ярких мозаик, но великолепнее всего прочего выглядела его колоннада: огромный купол, перевёрнутой чашей обращённый к небосводу, окружали изящные балюстрады, каждой балясине которых была придана форма древа, растения или животного, удерживающего на голове крошечное навершие. Искусное ограждение позволяло без опаски насладиться лучшими видами, открывающимися с самой высокой точки столицы Эльфов Авелин.

Чудесный город защищала не только благочестивая аура его стен, но и шлейф, сплетённый из солнечных лучей. Он развевался над Авелинелем, ниспадал на него шёлковой вуалью, за ослепительными всполохами света скрывая от взора посторонних глаз. Все знали о существовании эльфийской столицы, о её богатствах, процветании и безбедной бытности её жителей, однако далеко не каждому было суждено в ней побывать. Путешественники, целенаправленно ищущие Авелинель не ради отдохновения и любования его зелёными садами, но ради наживы, сбивались с пути и бесцельно блуждали вблизи волшебного града до тех пор, пока не уходили достаточно далеко, чтобы магическое воздействие ослабло.

Издавна Эльфы Авелин возгордились, с почтением и уважением относясь лишь к своим собратьям, хар’огцам. Люди, людозвери и прочие существа, населяющие необъятные просторы пышных земель, ими презирались. Однако Авелин не был повинен в устоях своего народа: он прослыл молчаливым наблюдателем, как и Хар’ог, и не смел вмешиваться в жизни своих посланников. Эльфы Авелин славились вниманием и придирчивостью к деталям, но истина всего сущего была им недоступна: гордыня и спесь затмила серебряные очи непроницаемым бельмом.

Однако их утверждения в корне переменились, когда Иммераль Торонат, единственный сын знатной четы Торонат, взошёл на трон, ибо мировоззрение его значительно отличалось от мировоззрения всех предшествовавших ему политиков.

Иммераль, звонкоголосый и обладающий сахарной внешностью, вопреки заверениям был строг, твёрд и справедлив. Он отрёкся от пагубной категоричности и с уважением, дружеской приязнью отнёсся к иным народом. Впервые врата Авелинеля открылись людям на целые сутки, а не на жалкую долю секунды. В тот день все Эльфы Авелин резвились, как малые дети, танцевали, пили и ели бок о бок с людьми. Разгульное торжество ознаменовало союз, который имел неисчерпаемую важность для всего мира.

Благодаря светлому уму и милосердию Иммераля был снят запрет на заключение межрасовых браков: отныне эльфы и эльфийки, отдавшие свои сердца человеческим мужчинам и женщинам, не были вынуждены скрываться и испытывать муки совести за невинное чувство любви. Конечно, инициативы новоиспечённого короля вызвали споры в знатных кругах, однако несогласным пришлось смириться с изменениями, постигшими «праведные» устои высокого общества. Иммераль никого не казнил и не порицал за мнение, отличное от его собственного, но был достаточно красноречив и убедителен, чтобы заверить всех в значимости произошедших перемен. Более того, он был гласом, что вёл слепцов к прозрению. К его словам прислушивались самые строптивые и непокорные старообрядцы, решения его считались правильными и неоспоримыми, ибо подданные всецело доверяли своему королю и любили его за снисхождение.

**

– Снисхождение Иммераля и доброта его сердца позволили мне быть с твоим отцом, не боясь… – Сесилия нервно закусила губу. Вспоминать о событиях, оставивших на душе неизгладимый отпечаток боли, ей не хотелось, однако воспоминания ядом просачивались в затворённую память, отравляя мысли и всё, что не успело затронуть горе. – Не боясь преследований и гонений.

Она посмотрела на Джейн. Длинноволосая ушастая девочка с карими глазами, с узковатым разрезом глаз и небольшой ссадиной на лбу. Её, очаровательную, ещё не испорченную пороками, однажды вознамерились отнять, ибо кровь её не была «чиста».

Рождённая от эльфийки и человека, Джейн была кровоточащим нарывом на теле высокородного эльфийского общества. Сесилия с содроганием вспоминала, как захлёбывалась слезами и молилась, утратив всякую надежду на благополучную, мирную жизнь. Её просьбой было, чтобы их семью оставили в покое, чтобы позволили жить хотя бы вдали ото всех; чтобы над жизнью дочери не висела чёрной тенью угроза. Авелин услышал её молитвы, направил короля Иммераля, не позволив сойти с правильного пути, и укрепил его веру в шаткий союз с людьми, который только предстояло налаживать. Недоброжелатели отступили. Казалось, что штормовой ветер утих, сменившись штилем, но Вальтера настоятельно, без околичностей попросили «убраться вместе со своей эльфийкой и её отродьем куда подальше», так как односельчане, через одного обделённые умом, питали к верховной расе острую неприязнь, обусловленную какой-то неведомой завистью. И можно было воспротивиться, встать в дверях дома и заявить, что покидать город они не станут, однако Вальтеру это показалось низостью. Он не собирался унижаться перед кучкой оборванцев и самодуров, умоляя их примириться с его любовью и его выбором, и не хотел жить рядом с теми, кто желал зла его семье.

Было решено оставить гиблое место, не так давно бывшее им родным домом, и укрыться в лесу, в скромной, но добротной избе. Сесилия понимала, что так будет лучше: о переезде в Авелинель она и зарекаться не смела, ибо знала, что, несмотря на волю короля, там они столкнутся с куда большими притеснениями, чем успели столкнуться за долгие годы жизни среди людей. И всё же эльфийка скучала по своей юности, проведённой в золотом граде. Никаких забот, никаких невзгод, мытарств и сердечной боли, терзающей душу.

На что же она променяла свою бесценную жизнь? Точнее, на кого?

– Мне нравится Иммераль, – Йенифер сонно почесала отлёжанную щёку. На её миловидное лицо лёгким багрянцем наползло смущение. – Хотела бы я с ним повидаться.

Переливчатый голосок дочери прозвучал говорливой соловушкой, и слова, отпущенные детскими устами подобно песенке, отрезвили, возвратив в реальность. Пусть в Джейн частенько и пробуждались такие присущие Эльфам Авелин черты, как высокомерие, напыщенная чванливость и спесь, Сесилия любила свою дочь, любила всем сердцем. Нет, не просто любила, Джейн и была её сердцем. Пылкую страсть и влечение, когда-то связавшие Сесилию с Вальтером, задавило неподъёмным грузом ответственности и серой, беспросветной рутины, но она, чародейка, которая пожертвовала и статусом, и способностями во имя семьи, была благодарна своему мужу. И благодарила она его не за безыскусные украшения и безделушки, по мнению Вальтера нравящиеся любой женщине, не за букеты полевых цветов, которые быстро вяли и которыми потом мели пыль с подоконника, не за грубые ласки и защиту, а за дочь. За такой чудесный дар эльфийка, коей было не занимать гордости, многое ему прощала.

– А хар’огцы?! – неожиданно взвизгнула Джейн и неуклюже потянула светлую прядь волос на себя. Она пропустила мягкий локон сквозь пальцы, помяла его, как игрушку, затем сунула в рот и принялась жевать.

Золотистый кончик слипся сосулькой, Сесилия ахнула и тряхнула головой, плавно отстранившись от дочери. Она погрозила пальцем перед неизменно любопытным носом и наморщила лоб. Назойливостью Джейн определённо пошла в отца. Ей, как и всякому ребёнку её лет, было пора тихо сопеть в подушку, но девочка, будто бы назло матери, таращила покрасневшие глаза и допытывалась, выуживая подробность за подробностью.

– Поздно, – Сесилия взглянула на часы: их стрелки неумолимо ползли по циферблату к двум ночи.

Усталость, не сумевшая сломить маленькую девочку, подкралась к моложавой женщине и накрыла её с головой. Эльфийка зевнула и потянулась, хрустнув затёкшей шеей. До её выразительных длинных ушей донёсся тихий храп: Вальтер, наевшись досыта, улёгся спать. Он заснул сном младенца под россказни своей супруги. В отличие от маленькой Йенифер, для которой и предназначались эти истории.

– Боюсь, твоему отцу с утра придётся самому корпеть над завтраком, – Сесилия блекло улыбнулась уголками губ. – Я докончу свой рассказ последней историей. Такое упорство не должно остаться без награды.

Джейн расцвела, сонный взор её прояснился, а уста приоткрылись в тихом смешке. Она улыбнулась в ответ не менее чувственно, но и подумать не могла, что за учтивой материнской улыбкой скрывалось смердящее, зреющее гнойником разочарование, смешанное с тоскливой неопределённостью.

Откуда ж крошке Йенифер было об этом знать.

– Хар’огцы… отличаются от нас. Не только тем, что кожа их подобна полотну чистого, безоблачного неба, – улёгшись, Сесилия снова подоткнула одеяло, чтобы Джейн не мёрзла в ночи и редкие сквозняки не прогоняли её сон. – Меня всегда восхищала их способность оборачиваться прекрасными созданиями, чью наружность невозможно описать словами всецело.

То было правдой. Количество глаз у причудливых существ разнилось: один хар’агнец глядел на мир тремя зеницами, другой – пятью. Чуткие и проницательные особи так вовсе могли отличиться дюжиной очей на вытянутой около-лошадиной морде. Мелкие отверстия, в которых горел янтарь, скопищем зияли на месте единых глаз. Зрачки юрко бегали, выискивая друга или врага. Было в этом взгляде что-то завораживающее и в то же время отталкивающее, внушающее страх и отвращение. Не было ясно, в какие именно глаза смотреть, так как их зачастую было много. Они рассыпались рябиновым огнём, и от их взора ничто не ускользало. Зеницы двигались хаотично и быстро, словно рой мошек, налетевший на синюю плоть. Особенность хар’огцев притягивала и влекла, но иногда было сложно сопоставлять отвратительно-прекрасную красоту их звериных обличий с тем очарованием, что скрывалось под шкурой животного.

Хрупкие, окутанные аурой святости образы были подобны грёзам, видениям из сна, поэтому любование ими неизбежно оборачивалось липким холодком, лижущим в спину – творения Хар’ога были так же величественны и изящны, как эльфы Авелина, но их лица будто всегда закрывала маска. Статичная, стянутая вечной красотой и правильностью черт.

– Но, заверяю, увидев этого зверя, ты вовек не забудешь его благолепия, – Сесилия устало вздохнула.

Ей предстояло рассказать последнюю на сегодня историю.

– Как было заведено, название столицы хар’огцев происходило от имени их Бога и Покровителя, Хар’ога…

**

Глава 5

И был это город, со всех сторон окружённый озером с кристально чистой водой, которому не было видно ни конца, ни края, словно морю, бурлящей синью раскинувшемуся у просоленных берегов. Озеро же, широтой и глубиной превосходящее все другие водоёмы, будь то озерца, реки, заводи или покинутые болота, сверкало жемчужной белизной, а рубиновые водоросли, укоренившиеся на его дне, розоватым заревом разливались на зеркальной поверхности спокойных вод всякий раз, когда солнце проникало в лазурную толщу.

Волшебное озеро питало земли, простирающиеся вокруг него. Трава зеленела пышным настилом, всюду шептались между собой цветы, их яркие головы покачивались на лёгком ветерке, и хрустальный перезвон тонюсеньким голоском вечной оттепели разлетался по округе. Озеро прозвали Хрустальным не только за песнь причудливых растений, прозрачных и хрупких, будто стекло; не только за ясность студёных вод, но и за диковинную живность, облюбовавшую изумрудные поляны и сочные луга, которые разверзлись поблизости.

На водопой к чистейшему зеркалу, что ночами всматривалось в звёздное небо, а днями отражало лик милостивого Солнца, сбегались юркие и игривые стеклолени – зверьки невиданной красоты, полностью оправдывающие своё название. Они походили на копытных и рогатых животных, служащих охотничьей дичью в землях людей, но были крошечными, в вершок ростом. Их шерсть была гладкой, прилизанной и излучала слабое серебристое свечение. Оно и породило легенду, что Боги сотворили этих умильных существ из слёз, выплаканных Луной. Ветвящиеся рожки стеклоленей блестели мелкой росой, издали напоминающей бисер или хрустальные шарики. Шёрстка зверьков была изукрашена причудливыми узорами, которые переливались в рассветных и закатных лучах алью и охрой, завораживая утомлённых долгой дорогой путников.

Испив чистейшей водицы, стеклолени резвились и били копытцами оземь, рассыпая вокруг себя розовый кварц, к центру окрашенный в пурпур. Животные, будто бы вышедшие прямиком из сказаний, вознаграждали доброго гостя каменьями, которые иногда несли небольшую, но всё же ценность, и исчезали среди деревьев, чарами обманывая восхищённый взор, ибо никому так и не удалось выяснить, куда стеклолени уходят и откуда возвращаются. Путника, пришедшего к Хрустальному Озеру со злыми помыслами или скверной тяжестью на сердце, маленькие стражи сверкающей обители кололи завитками тонких рогов, кусали и уводили в лес, после чего растворялись в воздухе, вынуждая недруга часами блуждать в чащобе, сделавшейся бесконечной. Когда наваждение проходило, испорченный алчностью скиталец осознавал, что неустанно бродил вокруг трёх деревьев в редком перелеске, а дорога к источнику первородной магии крепко забылась.

Каким бы потаённым ни был водоём, он и дальше радовал глаз случайных пришлецов красой нетронутой природы, однако живительная влага, вкуснее которой не было на всём белом свете, и очаровательные зверьки были не единственными чудесами, сокрытыми в глубинах и окрестностях Хрустального Озера.

Над ровной гладью и в хорошую погоду стелился молочный туман. Когда же его завеса рассеивалась, над поверхностью стылой воды показывалось то, что надёжно оберегалось и детьми природы, и божественной силой. Посреди озера возвышалась высокая, вершиной уходящая в небо цитадель, поражающая утончённостью архитектуры и затейливыми витками ступеней. Башня, хрустальная, но укреплённая чарами, меркла за облаками и формой напоминала вытянутую кверху ракушку с острым концом. Она сверкала жемчужинами исполинских размеров, звездообразными кристаллами и несметными драгоценностями, среди которых угадывались алмазы, выложенные замысловатым орнаментом на белоснежных гранях, и серебряные самородки, которым умелыми руками были приданы очертания размашистых листьев древ Стеклянного Пролеска. На шпиль цитадели был водружён дремлющий, давным-давно потухший светоч, радушно преподнесённый обитателям Хрустального Озера Всесильным Хар’огом, чья щедрость не знала границ.

За послушание и уважение к божественной воле, коей дышала всякая травинка в здешних местах, он одаривал своих созданий милостью, недоступной многим; оберегал их от мора и напастей, окутав высокую башню туманом, а сам город, с помпезным благолепием которого могла сравниться лишь столица Эльфов Авелин, сокрыв под водой, в глубинах озера, когда-то породившего ловких зверьков, звенящих лирой изящества.

Родные своему Отцу не по крови, но по духу, существа облюбовали хрустальную обитель и построили роскошный город с помощью магии и высших сил, когда Хар’ог впервые принял обличье смертного и спустился с небес на землю, чтобы дать своим порождениям, неопытным и совершенно наивным, приют. С тех пор народ, мирно живущий на дне чистейшего, пахнущего весенним холодом водоёма, звались хар’огцами или Его Детьми, а город с белокаменными, цвета раковины стенами именовался Хар’ог’зшаном, тоже в честь милосердного и доброго Божества, вдохнувшего жизнь не только в водный народец, но и в половину цветущего мироздания.

Хрустальное королевство не могло существовать без правителя, поэтому со дня его создания в трудах летописцев сменились десятки имён, навеки выгравированных и на кварцевых постаментах, и в памяти. Вопреки предубеждениям, которые как легенды слагались о богатой, вычурно прекрасной столице, где дома, в том числе и самые скромные, украшали жемчужные балясины, кремово-алые колоннады, обжитые моллюсками и другими подводными гадами, а также статуи элегантных юношей и дев, замерших в соблазнительных и нередко откровенных позах, престол Хар’ог’зшана не всегда передавался по наследству. На место одного правящего рода всегда приходил другой. Бремя короны водружалось на голову того или той, кого сам Хар’ог, взирая на пристанище своих творений с широты вселенских просторов, избирал по достоинству и справедливости. Единожды за одно или несколько столетий появлялся он из-за горизонта, луноликий и сияющий серебром, срывал с расшитого платья Госпожи Ночи звезду и вкладывал её в грудь будущего правителя. То мог быть не ребёнок, а хор’агнец, уже раскрывший полноту своей личности. Однако веком ранее Хар’ог принёс добрую весть в обитель супругов, заимевших дитя. Помнится, он коснулся губами лба маленькой девочки, ртом прижатой к соску матери, и та проснулась, выпустила мягкую плоть из своих губ и улыбнулась. Её беззубая улыбка, казалось, говорила о весёлости, но Хар’ог разглядел в ней недюжинную удаль, после чего решение было принято окончательно. В маленькую девичью грудку погрузилась крошечная, но ослепительно яркая звезда, согревающая её изнутри.

С тех пор минуло двести лет. Хар’ог был доволен правлением королевы Айн’Эры и верил, что с ней Хар’ог’зшан достигнет своего расцвета и останется в веках государством справедливых и миролюбивых существ.

**

Глава 6

Лучина, тлевшая на подоконнике, догорела; её огненный светоч, выхватывающий кусок ночного леса, грозно шумящего за окном, погас. Свеча, высившаяся на прикроватной тумбе, осела, выплакав озерцо восковых слёз, которое желтоватой коркой застыло в медном блюдце подсвечника. Её пламя плясало на обгорелом фитиле, продолжая заглатывать и пожирать его в незатейливом танце. Золотые отсветы упали на сонное лицо Сесилии. Прикрыв рот ладонью, она глубоко зевнула, полной грудью набрав воздух, и смахнула теневую кляксу со своей щеки. Изумрудные глаза от усталости и напирающей тьмы сделались цвета оливы, эльфийка пригнулась к тающей свече и дунула на неё, смахивая с фитильной нити последние искры. Они понеслись прочь, растягивая нестойкий аромат нагара и жидкого воска, ринулись на пол и исчезли, не достигнув его.

Тихое сопение слилось в унисон с хриплым мужским храпом, и это сочетание ласкало чуткий слух Сесилии лучше музыки, будь то торжественная игра на арфе или пошлое, безыскусное бряканье ритуальных барабанов в свете высокого кострища, языками бурного пламени облизывающего небосвод. Тяжёлая голова камнем рухнула на подушку, колосья волос разметались по чистой, немного похрустывающей наволочке. Сесилия не двинулась с места: от Вальтера не убудет, если одну ночь она поспит с дочерью. В материнских объятиях девочка всегда спала крепче обычного, и кошмары не тревожили её юную душу, обходя стороной.