Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Эльфы и люди были полными противоположностями. Влюблённые, чей союз изначально не одобрила ни одна из сторон, даже с именем своего дитя определиться не смогли. Вальтер выказывал протест, слыша высокомерие в напевных именах народца Авелин, Сесилия же не хотела, чтобы свет её очей, её очаровательную девочку, звали по-человечески грубо и безыскусно. Не в силах пойти против своих убеждений, супруги пришли к неожиданному, но, скорее всего, единственно верному решению: каждый из них называл дочь по-своему. Вальтер кликал её Дженифер, Сесилия звала Йенифер на эльфийский манер. Однако чаще всего девочка была обыкновенной Джейн.

Это имя вобрало в себя, по мнению матери и отца, всё самое лучшее от обоих вариантов. Но полные формы не канули в лету, продолжив сыпаться с родительских уст. Джейн довольно быстро привыкла, поняв, что к чему, и ей в какой-то степени было приятно осознавать, что у неё было целых три имени. При знакомстве с другими детьми она каждый раз представлялась по-разному, а потом со смехом наблюдала, как её новые друзья мучатся догадками.

Жаль, что пора задорных игр и хороводов минула, затмив приятные воспоминания зябкой пустотой. Сесилия, Вальтер и Джейн были вынуждены покинуть городские стены и укрыться в изумрудной гуще лесов, в небольшой избушке, которую им благосклонно предоставили для проживания.

Им пришлось оставить шумный город, по-людски уродливый и грязный, дурно пахнущий канализационными стоками и кислым спиртовым ароматом дешёвого вина, которое и вином-то назвать было нельзя (так, бормотуха, выжатая из переспевшего винограда и выдержанная в гнилых бочках).

Но были в столице приземлённых людей и неповторимые красоты. Сесилия дивилась огромными статуями, возведёнными на главной площади. Величественными изваяниями эльфийку было не удивить, однако статные фигуры рыцарей, вырезанные из камня, восхищали её. Сесилия останавливалась, замирала на месте с запрокинутой кверху головой и смотрела на лица недвижимых исполинов, сокрытые за металлическими забралами. Солнце играло белым золотом на железных набойках, которым кузнецы искусно придали форму шлемов и лат. Поразительное сочетание металла и камня отпечаталось в возвышенной душе оттиском чего-то прекрасного.

Именно тогда Сесилия поняла, что красоте всюду есть место: и в эльфийских городах, и в людских селениях, и в лесах, и в болотах. Куда ни глянь – везде взор выхватывал из серой массы житейского обихода нечто чудесное.

Вот прошла девушка с волосами рыжими, как огонь. Кучерявые пряди упали на её лицо пламенно-красными всполохами, блеснув в дневном свете розовеющей охрой. Вон, чуть поодаль, на крыльцо небольшого, но аккуратного домика запрыгнула трёхцветная кошка и принялась умываться, забавно скрючив чёрно-белую лапку. Природа наградила её необычным узором: хвостатая проказница словно носила носочки из белого батиста. Тут же из дверей хибарки вышла худая, тонкорукая и бледнолицая девочка. В руке она держала красно-жёлтое яблоко с идеально круглыми боками, и сочный плод казался неестественно ярким на фоне бескровной детской ладошки. Бесцветные губы прижались к золотистому боку, девочка откусила кусок, заметила кошку и, переложив яблоко в другую ладонь, погладила её влажной от сока рукой.

И в рыжеволосой красавице, и в тощей кошке непонятного цвета, и в исхудавшей от голода девочке была деталь, очаровавшая Сесилию. Все они были по-настоящему живы: никаких обязательств и скрупулёзности, никаких напыщенных манер и чванливого благородства.

В искренности эльфы значительно уступали людям.

В дверь постучали. Громкие и чёткие три стука напугали забывшуюся в воспоминаниях Сесилию. Она встала, торопливо засеменила к двери, изящно схватилась нежными руками за массивный засов и отворила её. Румяное, отдающее спелостью персика лицо обдало лесной прохладой. В равнодушном молчании эльфийка вернулась к дочери и снова опустилась на край её кровати, дожидаясь, пока шорох тяжёлых мешков снаружи утихнет.

Со скрипом прогнулась деревянная половица. Вальтер шмыгнул замёрзшим носом, краска морозной ночи разлилась по его лицу, как румяна пьяной горячки. Тёмные, буроватые волосы с вкраплениями светлых прядей слиплись под жёстким капюшоном, который ниспал на глаза, сочившиеся алеющей мглой, как переспелые вишни. Подол плаща, сшитого из ткани неброского болотного цвета, был покрыт иглами сухой хвои, перепачкан грязью и стоячей водой луж, покрывших землю после недавнего ливня.

Сбросив грязное полотнище с такой лёгкостью, как если бы это была вторая шкура, которая к тому же ничего не весила, Вальтер развязал стянутые узлом концы башлыка, отделанного лисьим мехом, стащил тёплый убор с головы и выдохнул, подставив лицо под жёлтый свет догорающей свечи.

Тени просочились в морщины, кругами набрякли вокруг глаз, очертили рельеф вороньего носа с горбинкой, отчего родной отец показался Джейн загадочным гостем из леса, кое-как нахлобучившим на себя походный тулуп.

Грузно перевалившись через порог, Вальтер подволок хромую ногу, добротно перетянутую льняной портянкой. Белые, слегка истёртые книзу онучи, красиво обвязанные оборами крест-накрест, выделяли на фоне синих штанин напряжённые голени. Старое ранение, полученное на службе при королевском дворе, частенько давало о себе знать, поэтому Вальтер бродил по лесу, опираясь на посох, которым заодно прощупывал твердь под стопами, дабы убедиться, что поблизости нет болот. Трясины в этих краях были зыбкими и сжирали заблудившихся раззяв во мгновение ока.

– Ну наконец-то, – Сесилия обернулась. Взгляд её обжигал странной жалостью и безмолвной обидой.

Когда-то яркие, зелёные глаза поблекли и постарели. Только они выдавали истинный возраст эльфийки, связавшей себя узами брака с простым смертным мужчиной. Её нежное лицо вытянулось, скулы заострились, и она, задержав взор на лице Вальтера дольше обычного, понуро свесила голову. Страсть их давно угасла, обернувшись привычкой. Той самой привязанностью, с какой собака глядит на своего хозяина.

Внезапная любовь, которая дуновением летнего ветерка принесла вкусные запахи спелых яблок, душистых роз и ландышей, переросла в стойкое чувство нужды в объятиях и поцелуях друг друга. Но вскоре прикосновения сделались топорными: Вальтер целовал бледную руку как бы наотмашь, Сесилия оголяла перед ним свою шею как дар и мимолётное утешение. Ни колени, кокетливо показавшиеся из-под задранного платья, ни узкая талия и округлые бёдра, которые Вальтер самозабвенно ласкал когда-то, не восхищали, не пробуждали боле ноющий спазм внизу живота. Брак приелся, быт высосал из него последние соки. Сесилия понимала, что с мужем её связывают общие воспоминания, пронизанные жаром распалённых желанием тел; искренняя приязнь и дочка, которую они любят до беспамятства. Однако любви, горячей и нежной, воспетой поэтической лирой, между супругами больше не было. И это пугало бы, если бы не чёткое осознание, что к такому исходу приходили все брачные союзы, в порыве страсти прозванные нетленными. Рано или поздно.

Сессилия была красива собой и привлекательна, прожитые годы никак не сказались на её очаровании, Вальтер же постарел, в густую копну его чёрных волос закралась ранняя седина, а на затылке, среди мягких прядей, зияла проплешина. Возмужав, он перестал бриться. Его выдающийся подбородок затянулся коричневой порослью, над верхней губой темнели короткие усы, сращенные с небрежной бородкой, которая покалывала изнеженную эльфийскую кожу во время редких поцелуев и близостей. От него не пахло тем приторным парфюмом, которым давным-давно восхищалась Сесилия, нет, теперь его кожа источала въедливый запах хвои и древесной смолы, горький душок несвежего пива из грязной забегаловки и затхлость потливого, взопревшего тела.

Вальтер никогда не позволял себе касаться жены немытыми руками или приближаться к ней вот так, неотёсанным дикарём возвратившись с охоты. Он тщательно умывался, просил Сесилию нагреть в купальне воду огнём её рук и счищал зловоние со своего тела, изрядно смазав кожу лосьоном из мыла, воды и сока свежих хвоинок.

Сесилии осточертел этот запах. Но она снисходительно улыбалась, скрывая своё раздражение, и тогда Вальтер улыбался ей в ответ, пряча за улыбкой грусть и тоску. Он сознавал, что повинен в том положении, в котором оказалась его семья, но ничего предпринять не мог. И только взгляд жены, горящий пламенем мягкого укора, напоминал ему о былых ошибках.

Вот и сейчас, сидя у изножья кровати, она смотрела на него так же.

– Что? – спросил Вальтер, шутливо выпучив глаза. Моргнув, он растянул искусанные губы в усталой улыбке и, затворив дверь, стукнул каблуками тяжёлых ботинок по деревянному полу. – Кто кого обидел?

Джейн робко выглянула из-за плеча матери.

– Я не хочу спать, – живо пробормотала она, заметно повеселев. Карие глазки, куда более тёмные, нежели у её отца, быстро забегали по бревенчатым стенам. – Я хочу продолжение истории!

Вальтер приблизился, склонился над дочерью и ласково потрепал её по волосам своей мозолистой ладонью. Он нацепил пахнущий древесной смолой и дыханием хвойника башлык на детскую голову и громко хохотнул, надув крепкую грудь колесом. Меховая шапка с широкими завязками сползла на светлый лоб, закрыла глаза. Джейн фыркнула, поправила тёплый убор и рассмеялась. Башлык насквозь пропитался отцовской любовью и заботой, девочка вполне могла бы уснуть в нём, чтобы запечатлеть в памяти родное тепло, но недосказанность вкупе с любопытством вынуждала её бодрствовать.

Сесилия вслушалась в звенящий смех дочери. Тонкий, как пение колокольчика, приятный уху, он сочился искренней, приторно-сладкой радостью, как сочатся мёдом пчелиные соты. С белой завистью и сердечным трепетом Сесилия любовалась Джейн, с невыносимой болью предвещая, сколь сокрушительной и невосполнимой будет утрата детских надежд.

Мир, созданный Богами, был чист и непорочен до той роковой секунды, когда на его поверхности зародилась жизнь. Жизнь дала начало длинной веренице грехов, поломанными судьбами уходящей вдаль, за пределы действительности, которую мог постичь несовершенный разум смертного существа.

Сесилия с улыбкой скорбящей, убитой горем женщины смотрела на Джейн, протягивающую к Вальтеру руки в невинной просьбе обнять её. Когда-то и она, Сесилия, благородная эльфийка и умелая чародейка, чувствовала такое же счастье всеми фибрами своей чуткой души. До брачной рутины струны её естества дрожали переливчатой мелодией от мимолётного поцелуя возлюбленного, теперь же какая-то надорванная леска едва-едва дёргалась за рёбрами при виде светозарного лица её дочери.

Образ Вальтера серым грузным пятном маячил на периферии померкшего взора. Он просто был: поддерживал в трудную минуту, оберегал, холил и лелеял в своих крепких руках. Скучающе подперев голову рукой, Сесилия разглядывала смуглое, поросшее колючей бородкой лицо мужчины, некогда бывшего белоликим красавцем с чистым и гладким подбородком. Время осушило кубок юности до дна, сплюнуло в медную посудину зрелость. Тот Вальтер, которого полюбила Сесилия, не был суровым охотником, отдыхающим от опостылевшей бытности разве что за играми с дочерью.

Болезненное, сравнимое с неизлечимой хворью осознание пулей пронеслось в калёных мыслях Сесилии: что она, что её муж – оба возложили свои жизни на жертвенный алтарь. И ради чего? Ради скитаний с дитём на руках и приюта в деревянном домишке? Влюблённость была мимолётной, а вот её последствия переменили ход дальнейшей судьбы, направив её в иное русло. И казалось бы, неправильны такие доводы, в корне ошибочны. Сесилия обрела своё счастье: вот оно, лезет к мужу, одними глазами вымаливая продолжение истории.

Но почему-то она не была счастлива.

Нет, Сесилия души не чаяла в своей дочурке, избрав её своей отрадой; всю любовь отдавала ей, супруга же одаривала прохладной лаской и томной привязанностью, но во многих семьях и этого не доставало! Так почему же в груди так пусто и холодно, будто она что-то безвозвратно потеряла?

Потеряла ли она саму себя, или то просто ночной сквозняк наслал на неё холод? Сесилия не знала. Или, быть может, понимала всё слишком хорошо, чтобы признаться в этом хоть кому-то. Она не была честна и откровенна даже с самой собой.

За окном разбушевалась непогода. Налетел сильный ветер, сдувая покров ночного уюта со спящих елей и прогретого дома, ударился в ставни и ринулся прочь, призрачным волком рыская вдоль редких просек и хвойных ветвей. Его замогильный вой с шорохом увядшей листвы разнёсся над лесной опушкой, такой же густой, как ворот, опушённый лисьей шерстью. Вглядевшись в непроглядную темноту, поглотившую и зелёные дебри, и далёкий ручей, и хмурое небо, Сесилия стащила с головы Джейн башлык и молча протянула его мужу. Отмахнувшись от саднящего душу наваждения, она улыбнулась, и в этой улыбке угадывалась вся мирская боль, весь тяжкий груз напрасно прожитых лет.

Вальтер смял меховой убор в широкой ладони и отвернулся. Аромат горячего ужина щекотал его ноздри, запахом жира и специй заползал в лёгкие, голодом сворачивался в желудке, терзая ноющей болью. Переваливаясь с ноги на ногу, Вальтер, словно медведь, грузно идущий на задних лапах, подошёл к накрытому столу и уселся в его изголовье.

Часом ранее Сесилия умяла половник тёплого супа с ломтем свежего хлеба. Сытая и умасленная, она не захотела составить супругу компанию, а бережно привлекла дочь к себе, помогая улечься. Русая девичья головка устроилась на материнской груди, Джейн вслушалась в спокойное биение сердца и размеренное дыхание, которое убаюкивало лучше колыбельной. Но девочка упрямо держала глаза открытыми и вопрошающе поглядывала на свою мать, умоляя досказать легенду.

– И так… – Сесилия поправила белый воротничок детской сорочки, отделанный кремовым рюшем, и мечтательно обратила взгляд к потолку. – Чтобы дать своим народам напутствия, Авелин и Хар’ог, приняв обличья смертных, спустились с высот божественной обители на землю и закляли детей света и волн быть едиными, неразлучными, – она поцеловала Джейн в тёмную макушку и улеглась рядом, согревая не только любовью и объятиями, но и теплом своего тела. – И просили Боги ни при каких обстоятельствах не проливать родную кровь, ибо убийство брата или сестры не по крови, но по происхождению, Авелин провозглашал страшным грехом, а Хар’ог вторил его наущениям. В два голоса достучались они до умов созданий своих и с покоем вернулись в объятья Вселенной.

Глава 3

Властвуя в вездесущем небытии, в той ипостаси мира, что не доступна для взоров простых смертных, Вселенские Сыны не задумывались, каково это: прикоснуться друг к другу, обняться не звёздной россыпью и шлейфом серебряной пыли, а руками. Обличённые во плоть, Авелин и Хар’ог были невинны и девственно чисты. Они созидали красоты созданного, как делали это их творения, изо дня в день облагораживающие мир. Но великолепие леса, ручьёв, вечернего лилового неба поблёкло и истончилось, потеряв свою значимость, когда Боги узрели обличия, в которых им надлежало предстать перед своими народами. Авелин воззрился на своего брата и протянул дрожащую руку к его лицу. Бледные пальцы, в лучах алеющего светила переливающиеся жемчужной розовостью, коснулись гладкой щеки. Их подушечки надавили на кожу небесно-голубого оттенка, огладили сверкающую лунным маревом скулу. Хар’ог улыбнулся, и Авелин негромко ахнул, отпрянув. Всё было так странно и чуждо, но ласковый полумесяц, приоткрывший синеватые губы, успокоил.

Светлое Божество дивилось и откровенно, нескрываемо любовалось красотой своего брата: стройный стан, крепкие плечи, заострённые уши и милый, приятный сердцу лик. Отрадно было видеть ответное благоговение в глазах напротив, ибо значило это, что Авелин выглядел не менее прекрасно.

Широкоскулое лицо Хар’ога обрамляли густые локоны, стекающие на грудь водной лазурью. Каждая прядь, посеребрённая чистой сединой, текла и струилась, подобно звенящему ручейку. Копна его длинных волос была водопадом, на спине и лопатках закручивалась она пенистыми вихрами волн, книзу становясь совсем белой, утратившей свежую бирюзу. Зеницы Хар’ога были обманчиво слепы. Казалось, что бельмо сокрыло зрачок и радужку, однако их изначально и не было. Из его глаз струился, окаймляя лазоревые веки белым сиянием, свет, первородный, тот самый, из которого воцарилась Вселенная, породившая Главных Богов и давшая им возможность творить. В очах Хар’ога раскинулась серебряная пустота, коей не было ни конца, ни края. Внутри него пылало небольшое, но яркое светило, и лучи оного отчаянно рвались наружу через глазницы.

Хар’ог олицетворял собой разум: сдержанный и прозорливый, с хитрым прищуром и слабой улыбкой на непроницаемом лице он обнаружил бы любого лжеца, вынудив того сказать истину. Авелин, смущённый и внезапным порывом нежности, и полнотой доныне непознанных ощущений, воплощал в себе красоту, какую только мог представить бренный мир. Это не означало, что Светлое Божество уступало своему брату в рассудительности, но то, что черты его лица обладали значительной миловидностью, отрицать было нельзя.

Все эльфы отличались хрупкой, почти картинной красотой, но от аккуратного лица Авелина, его внимательных, сокрытых молочной дымкой глаз, светлых волос, рассыпавшихся по плечам золотой канителью, захватывало дыхание; от тела, сокрытого под торжественным одеянием, и его изящества, просматривающегося даже через плотную ткань, тянуло под сердцем.

Сколь же хрупок был Авелин, сколь же уязвимы сделались они оба. Прекрасные, пышущие жизнью и величием, ей присущим, они были не обладателями, но заложниками своих тел. Вместе с лаской и нежностью, крепкими объятиями смертный облик был подвержен тлетворному влиянию боли. Но мирское детище Хар’ога и Авелина не пресытилось пороками и жестокостью, поэтому, ступив на земную твердыню, Боги почувствовали привычную вседозволенность и вожделенное спокойствие.

Хар’ог отвёл прядь медовых волос, поднырнул под неё длинными пальцами. Покорившийся очарованию Авелина, он коснулся мочки остроконечного уха, затем плавно перебрался на верхнюю кромку. Умильно было познавать друг друга через трепетные прикосновения, доступные всякому живому существу.

Смертным не было дано постичь таинство и сокровенную прелесть тёплых объятий и утешающих ласк: они привыкли пожимать руки, целовать щёки и лбы, класть ладони на плечи. Божества же, которым впервые довелось ощутить знойный жар плоти друг друга и теплоту спокойных дыханий, резвились, как малые дети. Отринув высший промысел и напускные формальности, они лелеяли друг друга в объятиях, переплетали пальцы обуянных волнением рук, тянули и мяли длинные уши, зарывались ладонями в густые пряди светлых волос, и всё ради того, чтобы почувствовать извечное единство и братскую любовь, пронесённую сквозь время, бессчётные мириады ушедших эпох.

Авелин и Хар’ог, обрётшие плоть и кровь, неразлучно следовали из леска в лесок, из чащи в чащу, желая воочию узреть красоты претворённых в жизнь мечтаний, что вылились в совершенно новый, безупречный мир. И он был таковым, пока Извечные Божества, отдыхая под раскидистыми кронами могучих древ, не решили, что пуста обитель без житейского и приземлённого. Порождения святой воли и милости были идеальны и неукоснительно следовали указаниям Создателей, но эта безукоризненность делала мир ненастоящим, игрушечным. Истина, как и в прошлый раз, первой открылась Авелину, явив тому видения грядущих тысячелетий. Жизнь зародилась везде: не только близ волшебного озера и святилища ярких светил, но и в болотах, в степях и засушливых краях, сплошь покрытых оранжево-красным песком. Вселенский Отрок поведал своему брату о чарующих грёзах, и тот, как было заведено, поделился своим недовольством, предположив, что Эльфы Авелин и Хар’огцы будут страдать от соседства с «примитивными, неидеальными расами». Однако Авелин, расписав во всех красках и подробностях, сколь полноценным станет мир, заверил Хар’ога, что прочие создания не будут угрожать благоденствию их любимцев: эльфы стали бы существами созидающими, а люди и им подобные властвовали бы за тысячу вёрст от них.

– Ничто и никто не останавливается в своём развитии, – вздохнув, сказал Хар’ог. – Пройдут века, и люди обретут разум достаточный, чтобы собраться в поход и пойти войной на наши народы, – усевшись в корнях гигантского дуба, тенью своей кроны заслонившего всю поляну, он призадумался. – Но обделять их интеллектом в угоду нашим творениям – кощунство и вопиющая несправедливость.

Авелин провёл ладонью по шершавой коре, поскрёб тёплыми, осязаемыми пальцами по настилу изумрудного мха. Нежная ладонь отпечаталась на тёмно-зелёном ковре, но оттиск мгновенно исчез с дуновением ветра.

– Стало быть, ты и вовсе не считаешь их создание нужным? – спросил Авелин, изумлённо склонив голову набок. Он прислонился к широченному стволу и вальяжно перекинул ноги через массивный корень, вырвавшийся из земляных недр. – В прошлых мирах люди показали как свои недостатки, так и достоинства. Мне кажется, и в этой обители им найдётся место.

Синеватая пятерня вплелась в золотые космы. Хар’ог потрепал брата по волосам, взъерошив мягкие локоны, и тихо вздохнул. Тонкие прядки упали Авелину на лицо, зазмеились солнечной канителью по его носу и щекам, свесились на глаза. Прелестное зрелище, любоваться которым Божество Неба и Вод было готово целую вечность. Многие вечности.

– Нет, – разморенный лесной прохладой, возразил он, привлекая Авелина к себе. Светлая голова послушно, словно кукольная, упала на подставленное плечо. – Вижу, твоё стремление внести некое… разнообразие в природу нашего мира сильно и его вполне можно оправдать, если прислушаться к голосу разума, – Хар’ог ласково подул на нежный лик, его просоленное дыхание выбило из прикрытых зениц слёзы.

Затем Бог поймал одну жемчужину пальцем и всмотрелся в блестящий водоворот, кружившийся внутри неё.

Подумать только: крошечная, ничтожная капля содержала в себе полноценное магическое средоточие, которое при должном обращении могло разверзнуться до масштабов небесной туманности.

– Когда-нибудь Хар’огцам и Эльфам Авелин наскучит общество друг друга, этого нельзя отрицать. Возможно, сосуществование с другими расами возымеет благополучный исход. Однако, – взмахом руки он призвал ветер, который подхватил слезу Авелина и унёс прочь, – я хочу, чтобы посланники слов наших были в безопасности.

Так появилось Море. Слеза Авелина разлилась, распростёрлась на сколько хватало взгляда, и солёные воды отделили ту часть суши, на которой обосновались высокородные эльфы. Конечно, вероятность того, что гипотетический враг вознамерился бы обойти море по суше, чтобы показаться у врат Хар’ог’зшана или Авелинеля, оставалась, однако ему потребовалось бы намного больше времени, нежели прежде, когда на месте морских глубин зеленели луга. Либо огромное количество крепких, непотопляемых линкоров.

Всё было лучше, чем прямой путь к городским стенам.

С тех пор эльфы держались особняком, поддерживали дружбу и всеобщий нейтралитет, другие же, низшие расы, развивались и ютились в значительном отдалении от них.

Люди, чьи глупость и упёртость опостылели, набили Богам зудящую оскомину в прошлых мирах, переставших нуждаться в проведении свыше, всё же топтали землю и нарушали спокойную негу частыми междоусобицами. Но была в розовощёких, коренастых, широкоплечих и в какой-то степени неотёсанных людях та самая добродетель, которой недоставало двум изначальным общностям: искренность. Беспредельная искренность отличала людей от всех остальных: и в горе, и в радости они не утаивали своих чувств, простодушно давая волю слезам и слабостям, утопая в низменных грехах и пороках. Они наслаждались плотскими утехами, не стыдясь похоти, балагурили и предавались бездуховным увеселениям, сопровождая все непотребства кружкой пива или кислой бормотухи. Не у всех, но у многих из них напрочь отсутствовали чувство такта и изящество, которое у эльфов было врождённым, неотъемлемым.

Сначала Боги стыдились своих нерадивых созданий, но вскоре начали снисходительнее относиться к их выходкам, ссылаясь на то, что и среди людей есть святые праведники, посланники, опьянённые небесной блажью; образованные мужчины и женщины, которым был чужд и противен разгульный образ жизни.

«Человек человеку рознь» – в унисон говорили Верховные Божества, умом понимая, что это негласное правило распространялось не только на людей, но и на остальных смертных. А это значило, что среди ненаглядных, обожаемых и опекаемых ими эльфов тоже водилась гниль.

**

Убаюканная вкрадчивым, монотонным голосом своей матери, Джейн не заметила, как обняла её, пригревшись на мягкой груди, и задремала. Её глаза затрепетали, как мотылёк, упавший в каплевидный кувшинчик масляной лампы, и веки дрогнули, подобно молочно-белым крыльям, сгорающим в пламени зажжённого ночника.

У Вальтера раньше был такой, пахнущий горелым маслом и жиром, но разбился, когда он невзначай напоролся на оленьего вожака. Только стёкла и звякнули – светоч погас, опалив руку, а Вальтер, никак себя не сознавая, увернулся, и рог благородного, но рассвирепевшего зверя прошёл по касательной, легонько полоснув заскорузлую ладонь. Повезло, что не пронзил руку насквозь, иначе пришлось бы попрощаться с охотой на долгие месяцы.