Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Остекленевшие зеницы, отдавшие ненасытному свету последний блик угасающей жизни, доставали из глазниц варварски и дико: вокруг червоточин, клубящихся непроглядной тьмой даже в разгар ясного дня, лоскутками висела плоть, припорошённая пылью. Где-то она совсем засохла и перетёрлась в труху, где-то была ещё свежей и алела кровавой тиной в жёлтом сиянии дневного светила, испепеляющего неприглядные останки своей волей.

Один череп запомнился Джейн больше прочих: когда-то давно он принадлежал величественному оленю с рогами, размах которых поражал воображение. Даже теперь корона, природой водружённая на его голову, вселяла благоговейный трепет в чувственное сердце. Красота и изящество, загубленные лезвием топора, что клином вошло меж шейных позвонков, притягивали восхищённый взор. Нижней челюсти у черепа не было – видимо, во время обжига и очистки хрящи, удерживавшие её на месте, потрескались и раскололись на мелкие кусочки. Массивные зубы, предназначенные для пережёвывания сочной травы и жёстких кореньев, бурым, почти что бронзовым частоколом торчали по бокам. Злато полуденного солнца играло на раскидистых, ветвистых рогах янтарными всполохами, складывалось мозаикой, медным блеском преломляясь к глубоким дырам ноздрей и глазниц. Мёдом струился свет уходящей теплыни, просачивался в трещины старых костей и густел внутри, сворачиваясь незримой, ничем не пахнущей смолой.

В безднах, чернеющих по обе стороны от покатой переносицы, ворохом лежала сухая трава и солома, перемешанная с короткими хворостинками. По треснутому краю пустых глазниц редкой россыпью желтела опавшая хвоя. Будучи символом смерти, череп стал оплотом жизни в безрадостном селении позабытого всеми народца. В исполненных мглой провалах гнездились клесты: они готовились к зимовке и дальнейшему уходу за птенцами, которые проклёвывались из яиц в холодные февральские дни.

Птички, выделяющиеся на фоне извечного сумрака ярким оперением оранжево-красного цвета, удивили Джейн. Она смотрела, как они вились вокруг голого черепа, нанизанного на кол посреди отсыревшей крыши, и не понимала, как животные, чуткие к зловонию смерти, уживались бок о бок с духом погибели. Проказливая мордочка клеста, держащего в перекрещенном клюве тонкую ветвь, привлекла внимание Джейн, и та заворожённо вгляделась в черноту оленьего черепа, попытавшись высмотреть в ней пташек, которые явились хриплыми отголосками задушенной надежды. Знаком того, что и на самом дне был виден рассвет, брезжащий за тёмным перепутьем.

– Так много черепов, – прошептала Джейн, подхваченная чинным ходом процессии. Держа Смоль за мозолистую ладонь, она шла рядом с ней почти что вприпрыжку, не поспевая за широким шагом.

Бездны, разверзшиеся на месте больших доверчивых очей, пристально наблюдали за потоком энергий, что текли в жилах смертных. Душистое марево плотского жара изо дня в день проносилось по пустынным улицам, минуя замшелые кости, которые неусыпно блюли порядок среди живых, не позволяя тем переступить тончайшую грань двух ипостасей мироздания и нарушить покой мёртвых.

– Стражи это, – пояснила Пурга, нагнав ковыляющую Зарницу, и улыбнулась. Она по-детский пританцовывала, кружилась, кутаясь в развевающуюся накидку, блестела острыми клыками, позволяя ветру ерошить белоснежную шерсть на кончике хвоста и волчьих ушах. – Дремлют, обещая пробудиться в момент опасности. Да не защищают они нас, лишь предостерегают, – Пурга тряхнула белой головой, и серебристая прядь упала на её прозрачные, будто бы выжженные хворью глаза. – Защитники у нас другие.

Кривой посох, кверху расщеплённый на три колышка, взмыл в воздух, крепко зажатый в жилистой руке, посеревшей, как лист пергамента. Набалдашником клюки, формой своей напоминающим куриную лапу, шаманка огрела свою послушницу по макушке. Несильно, но ощутимо. Пурга недовольно запричитала, потёрла ушибленную голову и воззрилась на Зарницу с гневной обидой в белёсых очах, однако та лишь покривила сухие губы в назидательной ухмылке.

– Уж больно много ты болтаешь, – пробормотала старушонка, сгорбившаяся под тяжестью времени. Её согбенная спина под плотной накидкой была выгнута заметным бугром, и Джейн не верилось, что полчаса назад эта хилая женщина возвышалась над ней высокой горой, для своего почтенного возраста держась прямо и необычайно уверенно.

Стойкость, порой закрадывающаяся в древнее тело, внушала уважение. Нельзя было не восхититься мощью, оставшейся в зыбких морщинах и тощих руках.

– С каких пор мы умалчиваем о нашей вере? – расстроенно спросила Пурга и почесала себя за ухом. Она замедлилась, вторую руку опустила в карман бесформенного одеяния и хрипло кашлянула, чтобы обратить на себя внимание.

Смоль дёрнула Джейн на себя, прижала щекой к своему животу и закрыла ладонью её остроконечное ушко, мёрзнущее на промозглом ветру. Межкровнице показалось, что шутливая беседа грозилась прерваться яростной бранью. Она хоть и относилась к найденной девочке скорее со снисхождением и жалостью, нежели с заботой, но понимала, что в её возрасте сама не захотела бы слышать нечто подобное. Пурга же ругалась со смаком, и зачастую ничто не могло удержать её от грязного красноречия: ни чужой статус, ни чужие годы.

– Не о том ты сейчас думаешь, – спокойно отозвалась Зарница и ткнула Пургу локтем в бок.

Смоль выдохнула, отстранила Джейн от себя, вновь грубовато схватившись за её руку, и продолжила идти, особо не вникая в трёп шаманки и беспочвенные возмущения Пурги. Они любили поспорить.

Смоль же была далека от мирского шума. Лесная тишь была ей ближе пустых речей. Устремив взгляд вперёд, она отрешилась, пропала в глуши своих размышлений. И Джейн не смела её тревожить, ибо сама была увлечена своими мыслями, не горя желанием общаться с кем-либо. Да, она задавала вопросы из необоримого любопытства и жаждала получить на них ответы, но при этом уповала на то, чтобы короткая беседа не вылилась в допрос.

– Подумай своей черепушкой. Крохе сейчас не до наших россказней, – Зарница коснулась узловатыми пальцами плеча раздосадованной Пурги, затем ласково, по-матерински потрепала её по белым волосам. – Если придёт время и будет она в ясном сознании, ты поведаешь ей то, на что имеешь право.

Заговорщически сощуренные глаза ведуньи к зрачкам вспыхнули алым.

– Но до тех пор будь добра молчать. Голову ломит от твоих трелей, – Зарница поморщилась и махнула на охотницу рукой, продолжив плестись впереди и переваливаться с ноги на ногу, как гусыня, идущая во главе серых птенцов.

Оторвав потерянный взор от лицезрения серых, замутнённых витающей в воздухе пылью далей, Джейн присмотрелась к остальным жителям деревни, смиренно влачащим своё бренное существование в кольце трухлявых домов и покосившихся заборов.

До ушей донеслись рассерженные возгласы на диковинном языке, состоящем не из слов, а из рычащих звуков, зубного скрежета и завываний. Прогнивший порог невзрачной избы переступил босоногий мальчик, прижимающий к груди мяч из свиного мочевого пузыря, надутого и завязанного бечёвкой. На руках местного сорванца кривыми лезвиями сверкали когти, будто бы специально заточенные ножом. Его худые кисти были не по годам крепкими, под смуглой кожей тянулись, сплетаясь друг с другом, вздувшиеся вены. До самых плеч руки его были жилистыми и сухощавыми, будто бы старческими, несмотря на молодость, цветущую в тощем теле. Мальчик о чём-то горячо спорил со своей сестрой. Джейн показалось, что они не поделили уродливый мяч, который марал от рождения тронутые загаром ладони какой-то маслянистой жидкостью.

Дети – что мальчик, что девочка – были одеты в длинные платья из жёсткой льняной ткани. Воротники домашних одеяний были отделаны мехом, щекочущим подбородок, лоснящиеся подолы были изодраны и покрыты грязью. Носиться по двору и играть с мячом в таких одеждах было затруднительно, однако, присмотревшись, Джейн увидела на тёмных тканях не только засохшую слякоть, но и бурые пятна крови, глубоко впитавшиеся в полотно. Обозлённый юноша сверкал зелёными, пылающими скверной глазами. Он бросил мяч в дом, услышав хриплый возглас матери – видимо, она не позволяла отроку и отроковице резвиться в платьях. Наверное, то были вовсе не прогулочные платья, а ночные сорочки, предназначенные для сна.

К горлу подступил ком. Страшно было представить, как выглядели повседневные одеяния этих детей.

Внезапно из-за двери показалась ужасная морда, искажённая предсмертной агонией. Наружу выглянул отец семейства, скрывающий своё лицо под маской. Но то было не просто маскарадное украшение, вырезанное из дерева или бумаги, а череп непонятного животного, обтянутый истлевшей, присохшей к костям плотью. Дети были спешно загнаны внутрь, и дверь с оглушительным грохотом захлопнулась.

– Не обращай внимания, – спокойно попросила Смоль, почувствовав, как вспотела детская ладошка, доверительно вложенная в её руку. – У нас не все такие.

Джейн промолчала. Ей запомнился взгляд того странного существа, вышедшего из тени своего обиталища. Дикий, невыразимо голодный взор, выражающий жажду крови и плоти, вперился в худое девичье тело. Сделалось дурно: неужели кто-то из здешних жителей не чурался набрасываться на собратьев и пожирать их?

Думы о жертвоприношениях, закравшиеся в уставшую голову, оборвал тревожный шум, похожий на мелодию, играемую безумным музыкантом. Она варварски скрипела звуками, ржавый инструмент чеканил их, отбивая размеренный ритм.

Слышался бой кузнечного молота. Звенела наковальня, с присвистом дышали меха, сжимаемые натруженными руками. Медная кожа кудесника, превратившего жёсткий металл в пластичную и податливую материю, блестела от пота, как бронзовая статуя, усеянная каплями дождя в непогожий денёк. Кузнец выглядел как обычный ремесленник, с любовью и трепетом относящийся к своему делу. Его лик не обрамляла разинутая пасть заблаговременно умерщвлённого зверя, только бусы из костей, несколько раз обёрнутые вокруг широкой шеи, выдавали в нём приверженца местных традиций. В остальном же от простого человека его отличали высокие, сужающиеся к кисточкам уши, напоминающие не то волчьи, не то упырьи – за всю свою жизнь Джейн лишь единожды видела летучую мышь, и знакомство с крылатым созданием впечатлило её не в самом хорошем смысле этого слова. Она была уверена, что в творце, кующем оружия и доспехи, не было ничего от визгливой твари, но его уши были словно насильно вытянуты. Рубцы, оставленные огнём по самой их кромке, наталкивали на мысль о странных ритуалах, возможно, ставших причиной такой необычной формы. Хвост, просунутый в прорезь штанов, которые раздутыми штанинами напоминали шаровары, не был длинным. Он загибался кверху аккуратным рогаликом, как собачий, и слегка облезал в том месте, где ткань постоянно тёрлась о шерсть. Штанины надувались пузырями, когда ветер подхватывал их округлые края, и однотонными колокольчиками колыхались, подстёгнутые прохладным дуновением.

Кузнечная мастерская оплотом зноя и полыхающей силы раскинулась позади коренастой фигуры, звенящей сталью воспетых в металле мышц. И была эта картина некоей добродетелью, оазисом здравомыслия, раскинувшимся в пустыне фанатичного безумства.

Однажды Джейн видела, как какой-то широкий мужчина с чёрной бородой отбивал меч. Или копьё, она уж точно не могла припомнить. И теперь, обнаружив осколок прошлой жизни здесь, в хищной долине, она ощутила странный душевный трепет, вклинившийся в грудину. Осознание, что о прожитых мгновениях надлежало позабыть, ибо не суждено им было повториться как прежде, в семейном кругу, сокрушало волю.

Стих стук молота о наковальню. Но благоговейная и желанная тишина не торопилась вступить в свои законные владения. С осиянного солнцем престола её свергли бодрые песнопения женщин, рассевшихся вокруг догоревшего костра: в центре округлой площадки, ограниченной брёвнами, торчали колышки, которые обуглились, разложились на пепел и угли. Томное многоголосие наполняло жжёный воздух жизнью; сонмом из покрикиваний, завываний и натужного оханья разбивалось о камни и пыль затёртых башмаками дорог.

Во главе дев, затянувших тоскливую песнь, сидела женщина с оплечьем из белого меха, прекраснее которого Джейн ничего доныне не видела. Обернувшись вокруг манкой, словно фарфоровой шеи, оно блестело янтарём, затерявшимся среди снежных ворсинок. И она, та, на чьих плечах лежал искристый пух, покачивалась, задавая общий ритм, и глядела из-под прикрытых век на кострище пред собой синими глазами. Её зеницы запали в череп заледеневшими озёрами, и в их глубинах переливалась бирюза.

Слов из протяжного гула было не разобрать, песнопение, наверное, и вовсе не состояло из слов, а сплошь сплеталось из звуков, которые имели для каждой девы, надрывисто поющей в хоре, особое значение. По левую руку от женщины, с достоинством носящей роскошное оплечье, сидели две девушки, и выглядели они как отражения друг друга. Двигались синхронно, но с запозданием, словно капли воды, след в след бегущие по стеклу. Были они юными, однако их румяные лица покрывали шрамы обрядов и битв: по щекам, лбу и подбородку у обеих тянулись старыми ранами кривые узоры, изящно подведённые снизу пеплом или сажей. Девушки тоже пели, хлопая в ладоши. Рукава их одеяний ширились к кистям. После разнузданные обшлаги сползли вниз, обнажив запястья, покрытые непонятными символами. Палочки и круги не были вырезаны на коже, они, казалось, врезались в плоть чёрной краской, впитались в неё и прижились со временем.

По правую руку от главной девы, обладающей сильным и громким голосом, расселась, сгорбившись, женщина, чей лик утопал во мраке спущенного на глаза капюшона. Она мычала, покачиваясь, как опавший лист, подхваченный ветром, и размахивала плешивым хвостом, поднимая вихры пыли. На её груди блестел серебряный амулет, выполненный в довольно грубой манере: кусок серебра был вставлен в тёмную огранку и отдалённо напоминал полумесяц. Лунный диск будто бы кто-то надкусил, оставив на уцелевшей половине вмятины от зубов.

Сёстры, одинаковые даже в шрамах и нательных узорах, бойко вскочили с мест и, взявшись за руки, подпрыгнули, что-то весело и смешливо защебетав. Похоже, песнь пришлась им по вкусу. Джейн замедлилась, понадеявшись увидеть лицо наклонившейся женщины, но Смоль потянула её за руку, заставив идти быстрее. Песнь, мотивом больше похожая на панихиду, а не на добрую частушку, вскоре стихла. Но даже когда дорога увела небольшую процессию вдаль, в ушах всё равно стоял сонм женских голосов, которые едва ли были приятнее вороньего карканья.

– Полным ходом готовятся к чествованию Нашего Покровителя, – пояснила Смоль, неотрывно глядя вперёд.

Задрав голову, Джейн скользнула замутнённым безразличием взором по её смугловатому лицу, медовым золотом налившемуся к скулам и подбородку. Резкий контраст острых черт и широкой, волевой нижней челюсти придавал охотнице извечно суровый, но в то же время умудрённый вид.

Тусклый свет, разрезавший небесную гладь строго по центру, отражался от карих очей, разбавляя земляную темноту радужки всполохами сахарного сиропа, растопленного на огне. Алые трещины раскинулись на зеркалах уставших зениц тончайшей филигранью, скрученной из кровавой канители.

Джейн равнодушно передёрнула плечами. Окажись она здесь при иных обстоятельствах, ей, бесспорно, было бы интересно узнать и о Покровителе этих мест, и о здешних порядках, однако после жестокой расправы, учинённой человеческими руками, о любопытстве не могло быть и речи. Джейн хмурила брови и жмурила печальные, постаревшие на десятки лет очи, не желая ронять слёзы. Она боялась. До дрожи в руках и коленях боялась, что за проявленную слабость её бросят на произвол судьбы или того хуже – поджарят на ритуальном костре, чтобы затем обглодать, как дичь, добытую на охоте.

Детское сердце горело ненавистью и жаждой мести, которую в будущем надлежало извергнуть в бренный мир снарядами тысячи орудий, несущих боль и разрушение. Холодные, нетерпимые к бедам других статуи упали бы навзничь, сражённые пушечными ядрами, и вязкий багрянец заполнил бы городские улицы. И кровавый пейзаж, написанный изнеможённым сознанием, из праха давних грёз переродился бы в явь.

Все надежды Джейн зиждились на грозной неотвратимости её возмездия. Правда, идя рядом с межкровницами и разглядывая сомнительные красоты их обители, она не осознавала свои намерения. Она не осознавала ничего и брела будто в трансе, заторможенно изучая занятых своими делами полулюдей и нагромождённые вокруг домишки со вздыбившимися крышами, кривыми боками.

Шум вокруг не смолкал. Переговаривались между собой мужчины и женщины, ремесленницы и мастера хлопотали по хозяйству, перебирая в руках пряжу, металлическую канитель или нечто иное, пригодное для создания уникальных и полезных вещей, отмеченных руническим клеймом окольной деревеньки. До ушей доносились не только приглушённые разговоры, но и визги детей. В одном из домов надрывался младенец, мучимый болями или бессонницей. Привычные звуки, которые можно было услышать в каждом селении, здесь почему-то казались глухими и будто доносились из-под толщи воды, источником шума очутившись на самом дне вонючей запруды. И всюду неразборчивым словам вторило странное эхо, в точности повторяющее пещерный вой. Но межкровная община не была окружена скалами, своими вершинами утопающими в молочном хладе облаков. Старые ели замкнули её в кольцо душистой хвои, и лишь речушка лазоревой змеёй протекала мимо покорёженных заборов и пик, вонзившихся в небесную гладь заточенными наконечниками.

Деревянные колья упирались в темнеющий небосвод, и бурые пятна, въевшиеся в чешуйчатую кору, гнилью уходили вглубь трухлявых палок. Ритуальным каскадом стремились они ввысь, путеводными звёздами освещая дорогу к жертвенному алтарю. Когда-то по этим пикам сплошным потоком жидкого пурпура стекала кровь, что выплёскивалась из шейных обрубков. Алые жемчужины, вобравшие в себя зловещую красоту смерти, срывались с мертвенно-бледных губ и выкатывались из разинутых ртов убитых недругов или зверей, принесённых в жертву. Гранатовое ожерелье рвалось, и красные капли, нанизанные на вывалившиеся языки, летели вниз. Чаши, стоявшие у подножия кольев, ловили порочную выжимку и наполнялись ею, затем согревая руки жриц и жрецов теплом жертвенной крови.

Держа Смоль за руку, Джейн шла рядом, уже потупив взор. Она потеряла охоту смотреть по сторонам после мерзких вещей, отразившихся в потухших очах. Видя, как под ногами проносится пыльная и сухая земля, Джейн заперлась в сокровищнице своих мыслей и не заметила, что путь, проложенный через всё поселение, оборвался.

Их скромная процессия достигла искомой обители.

Хижина, отведённая чете Вождей, отличалась от прочих устланной еловыми ветвями крышей и нагромождением черепов, которые насадили на кол и перекладиной возложили над высокими створками деревянных дверей, ночами запирающихся на засов, утяжелённый металлическим грузом. Освежёванные головы зловещими идолами возвышались над обиталищем смертных и глядели на них благолепными незрячими очами. Вырванных глаз не смела коснуться длань похоти или иных пороков, развращающих умы приземлённых созданий. Впрочем, звери, при жизни обладая налитыми кровью зеницами, были невинны, так как их помыслы диктовались нуждой в пропитании и питье. Страсти, новоизбранным божеством проникшие в сознания смертных, топчущих твердыню в бесцельных исканиях, были чужды неотделимым от природы существам. В примитивности хищников, в их голодной ярости и остроте инстинктов покоилась истина. Она дожидалась нужного часа, чтобы пробудиться эфемерным вулканом да извергнуться магматическим знанием в пустые сосуды, воздвигнутые на шейные постаменты падших отродий.

Межкровники и межкровницы, заселившие берега Волчьего Языка, с водой, великодушно преподнесённой им длинной и извилистой рекой, насыщались верой в праведность учения, каким-то чудесным образом поселившегося в их общем разуме. По преданию Вождям, некогда бывшим простыми ремесленниками, некто томно и вкрадчиво нашептал на ухо слова, которые переменили их жизни, заставив взглянуть на столпы мироздания с иного угла, с изнаночной их стороны, изуродованной неровными линиями швов и перипетиями судеб. Что то были за слова так никто и не выведал: пронёсся над деревней слушок, что и сами Вожди о них позабыли, когда посеяли волю таинственного благодетеля в головах своих друзей, знакомых и просто соседей.

Речи загадочного посланника были восприняты всерьёз, его идеи полюбились межкровному народу и пустили корни в их свободных сердцах, закрепощая их, постепенно лишая воли. С тех самых пор поселение, изначально живущее промыслами умельцев и мастериц, начало погружаться во мрачные недра и неумолимо затухать под гнётом всепоглощающей тьмы, просочившейся в думы доселе весёлых жителей. Песнопения и пляски не канули в лета, сохранились в изменённой культуре, однако приобрели траурные мотивы и оттенки, отсылающие к царствованию смерти, её необоримости. В костях изгнанники, рождённые в запретных и всеми осмеянных союзах, взрастили заботу, коей им не хватило в распростёртых объятиях жизни. Черепа стали их спутниками – оленьи предостерегали, а волчьи отводили напасти и защищали от умыслов врагов, которых у порочного племени было предостаточно.

С любовью начищенные, молочного цвета черепа угрюмыми ликами отражались в золотом блюдце дневного светила. В их глазницах расплескалась горючей смолью мгла, которая при приближении степенной процессии вспыхнула призрачным пламенем. Синие огни с шипением зажглись во всех чёрных пустотах, наполнив пустые пары глаз замогильным холодом и сиянием заснеженных льдов. Десяток волчьих морд, увековеченных в белом мраморе, воззрился на незваных гостей лазурью потустороннего свечения, наполнившего полости истлевших очей. Исчерпанная пустота зацвела голубыми незабудками, которые радушно подожгло бледнолицее солнце.

Глазницы зажигались постепенно: от старых черепов огонь зрячести передавался к относительно новым, срубленным с мохнатых шей несколькими годами ранее. Зрелище, противоречащее заветам привычной святости, завораживало своей ужасающей красотой. И этот оксюморон в полной мере описывал суть убеждений, которые проповедовали обитатели здешних земель: даже смерть, зачастую уродливая и омерзительная в своих проявлениях, обладала своей прелестью. Она была зеркальным отражением жизни, её молчаливой сестрой.

Проходя мимо потухшего костра, Джейн видела девушек, почти что неотличимых друг от друга. Имена у них были соответствующими: Жизнь и Смерть. Всюду они были вместе. И радости, и горести делили поровну; недостатки свои обращали в достоинства, с упоением нанося шрамы и ритуальные татуировки на свои юные тела. В рисунках на их нежной коже крылась история их жизненного пути, тесно соприкасающегося с потусторонним миром, и грядущего посмертия, к которому они, не кривя душой, стремились, прославляя нерушимый союз жизни и смерти в заунывных песнях, что сосредоточили в себе звонкость и надрыв двух девичьих голосов.

В общине, основами которой были кровные узы и их пагубное смещение, всё держалось на символах. И в культуре, и в быте не было вещей, обделённых сакральным значением.

Черепа, леденящими душу гроздями раскинувшиеся над дверным косяком, отваживали от Верховной обители недоброжелателей и обозначали своеобразный переход из одного состояния в другое, из плотского обличья и неосязаемое, звёздной пылью сотканное. Входя в пристанище волчьих духов, гость оставлял позади жизненные тяготы и устремлял взор в благоговейную черноту, в которой языками синего пламени петляли легенды минувшего, настоящего и далёкого будущего. Названые Матерь и Отец брошенных, оставленных за бортом жизни сирот ведали тайнами и секретами, доверенными им великодушным Покровителем, карающим и поощряющим по справедливости.

Все сплошь и рядом шептались о защитниках этого селения, об их всесильном предводителе, но никто не смел и жалкой подробности о них рассказать, дабы не упомянуть в суе, ненароком не обронить лишнее словцо.

Перспектива встретиться со столь важными персонами холодком омывала плачущее кровью сердечко. Джейн дрожала не от промозглого ветра, но от страха. Замалчивание, развеявшееся по воздуху глухими шепотками и нарастающей тишиной, настораживало и вверяло в когтистые лапы необъяснимой хандры. Почему-то казалось, что внезапная аудиенция могла переломить ход событий. А уж в какую сторону – хорошую или плохую – известно не было. Даром предвидения Джейн не обладала. Если бы и была у неё способность видеть наперёд, хотя бы на пару часов заглядывать в туманное будущее, она бы ей всё равно не воспользовалась, не в силах хоть как-то повлиять на ситуацию ввиду своей слабости и охватившей разум печали. Скорбь пожирала её, снедала ментальной проказой, разрывая струны робкой души.

Проходя сквозь хвойные дебри, дневной свет силуэтами изумрудных шипов падал на спящую землю и расходился по ней тенистыми волнами. Бриллиантовый зелёный цвет, мерцающий стеклянной крошкой перетёртых в порошок летних деньков, кругами расходился по жухлой траве, вырисовывая её рыжеватые клочки, и тонкими кольцами разбегался по двускатной крыше, возвысившейся над срубом опущенными крыльями орлана. Слеги, торчащие спереди и сзади, были перьями, которые вырвал из пуха и заломил свирепый ветер. Перекладина, сплошь увешанная черепами, накренилась и чуть наползла на створки массивных дверей, отчего те всякий раз скрипели, когда кто-то отворял таинственную обитель. Нанизанные на горизонтальный шпиль черепа множеством глаз следили за прихожанами, и хижина вождей неусыпно наблюдала за порядком, многоглавой птицей паря над беспёрыми домишками, что гнездились в низовье каменистой долины, змеёй иссиня-чёрной реки уходящей за горизонт.