Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– Твоя непоколебимая приверженность кровной чистоте потомков Авелин неоценима.

И вновь хлыст обдал огнём лучезарное светило, заслонившее слабеющего, изнемогающего эльфа. Будто бы ожившая плеть выбивала искры из золотисто-белой пластины, резкими ударами разрезая ткань самого мира, его нити, соединявшие частички хрупкого витражного полотна в единое калейдоскопическое колесо, которое раскручивалось и, начиная с дикой скоростью вращаться, проецировало на область тьмы отрывистые, пестрящие вульгарным многоцветием сюжеты. Трагедия, заклеймившая позором и людей, и эльфов Авелин, была одним из таких сюжетов.

Плеть тысячи светил, несущая хаос и разрушения, была одним из многих магических воплощений, подвластных воле Изначального Народа. Казнь, заключавшаяся в разрубании провинившихся эльфов, будь то отъявленные преступники, краснобаи, алчные обольстители или лжецы, оклеветавшие достопочтенных господ, надвое. Такие зверства были достаточно распространены во времена Озарения, когда правители, уверенные в своей безнаказанности, изводили деспотией жителей прекрасных столиц. Страшной напасти, бросившей тень позора на увлекательные сказания о существах, сотворённых волей Вселенских Сынов, подверглись обе столицы: и в Авелинеле, и в Хар’ог’зшане порой шептались о тиранах, оставивших свой грязный след в многовековой истории.

С наступлением новой эпохи, избавленной от безумств и кровавых зрелищ, среди эльфов Авелин на призыв хлыста, пылающего мириадами крошечных солнц, был наложен строжайший запрет. Чародеи и чародейки, помогавшие выходцам из золочённого небесным светом народа развить врождённые способности, боле не приоткрывали завесу тайны, не обучали искусству владения обжигающей плетью. Но были в сложившемся обществе новых порядков не только послушные агнцы, бредущие вслед за своим пастухом прямиком в голодное жерло, но и инакомыслящие, те, кто хотел возродить былое величие и не чурался любых, порой самых противоправных методов достижения этой цели.

Хлыст, огненной стихией наносящий ужасные, зачастую не совместимые с жизнью увечья, отнюдь не был единственным заклинанием, применение которого ныне возбранялось. Их было множество, великое множество, однако знания об одних были безвозвратно утеряны, существование других же напрямую зависело от правдивости слагаемых легенд. Иные сказания не подвергались однозначной трактовке, оттого не удавалось определить, были ли события, описанные в них, явью или чьей-то фантазией. Без доказательных источников, содержащих информацию о местах силы и божествах, чьи имена либо стёрлись, либо затерялись в летах, заклятье поддавалось изучению с огромной сложностью или вовсе отказывалось подчиняться чужой воле, убивая зазнавшегося чародея своей энергией.

– Пришло время проверить, насколько чиста твоя кровь.

Эльфы Авелин славились своим могуществом, но поглощение исцеления вкупе с проклятой плетью не оставляло шанса на спасение. Подлость, мерзкая подлость, достойная исключительного сквернословия, надломила внутренние устои одного из служителей света, вскрыла его череп, отпоров от лукавого лица маску подобострастия и приличий.

Воистину раздался оглушительный треск.

Истончившийся щит разбился сотнями золотых самородков, которые беззвучно посыпались на землю, вспыхивая и тут же угасая. Чёрный капюшон, скрывающий тенью утончённые черты льстивого лика, обагрился кровью: алые брызги хлынули на него, осели на мягких губах, затронули подбородок и скулы. Взмыл вверх багровый поток: разорванное плечо Гискарда уподобилось кровавому супу из потрохов, каким люди обычно кормили свиней. Желтоватая полусфера, предназначавшаяся для защиты, хоть и раскрошилась, но уменьшила силу удара. Хлыст не снёс и без того раненому Гискарду голову, всего-навсего изувечил щёку, будто бы отвратив её от остального лица, вспорол плечо и прорезал грудную клетку до первой пары рёбер.

Эльф и слова вымолвить не успел. Он пошатнулся, захрипел, обратив пустые глаза на своего друга, соратника, приятеля в обличье жестокого убийцы. Его зеницы, нежданно вспыхнувшие слёзной пеленой из-за осознания всего свершённого, были последним, что отпечаталось в тускнеющем взоре Гискарда.

– Она… – зашипел он, рокочуще отхаркивая кровь, и упал на колени, уже не чувствуя ни горечи предательства, ни боли. – Найдёт… Тебя…

Ухмылка взыграла на окровавленных устах, обнажив порозовевшие, тоже обагрённые солёной эссенцией зубы. И смех вырвался из заполненной кровью глотки вместе со свистом и противными хрипами. Будто бы эльф собрался выхаркать свои лёгкие.

Его слова горстью земли упали на крышку неприятельского гроба. Пред смертью грань между двумя мирскими ипостасями – божественной и низменной – стиралась, и несчастный, засыпающий в когтистых объятиях извечного мрака, наползающего погребальным саваном, по воле случая мог увидеть нечто, непосредственно связанное с событиями туманного будущего или предвосхищающее их. Эльфы Авелин, приближённые к Вселенским Отрокам, особенно остро ощущали, сколь хрупок был незримый барьер, соединяющий две параллели неделимого бытия.

– Кто найдёт?

Руки, стянутые чернотой кожаных перчаток, вцепились в ворот чужого одеяния, натянули ткань, липкую от крови, и приподняли испускающего дух эльфа. Против своей воли приведённый в положение, близкое к сидячему, он закашлялся и плюнул вязким алым сгустком прямо в озлобленное лицо, белой маской замаячившее напротив.

– Кто?! – жнец выглядел напуганным. Он сознавал ценность информации, полученной из уст мертвеца, ошибочно задержавшегося среди живых. И он намеревался выпытать её, добиться желаемого признания, угрозами и проклятиями отправляя Гискарда в последний путь. – Отвечай, ничтожество!

Другая рука легла на широкую и глубокую рану, зияющую в посвистывающей груди уродливой расселиной. Пальцы нырнули внутрь и нещадно надавили на разорванную плоть, попытались оторвать её шмат, но эльф, осыпаемый отчаянными вопросами, не кричал.

Он уже смотрел на своего палача остекленевшими, блестящими характерным посмертным лоском глазами.

Дрожащие пальцы, сведённые лихорадочной судорогой, разжались с большим трудом. Исполосованное ударами плети тело рухнуло на выжженную землю, подняв небольшое облачко пыли и пепла. Гискард отправился к праотцам, а его подельник, ловко переломивший ход негласной игры, стоял над его окровавленной тушей и придумывал душещипательную историю о том, как его, этакого праведника, захотел подставить обезумевший Гискард, который, возжелав смертей невинных, сам стал жертвой свирепой стихии огня. Однако пламя не поглотило его, лишь опалило – жестокий мясник пал, преданный своими приспешниками. И подлецами, такими же безумными и дикими, как он сам, были люди. В итоге зверь, истинно повинный в отвратительном преступлении против личности и самой жизни, в глазах непосвящённых стал бы героем, а личины его жертв, извращённые лживыми речами прирождённого краснобая, явились бы в обличьях мерзопакостных чудищ.

Смолк рокот гневающихся небес. Сонм голосов, принадлежащих страждущему зверью и сожжённым деревьям, сменился проникновенной тишиной, похожей на кладбищенскую. И крупные капли, выжатые из громоздких, раздавшихся тел свинцовых туч, стекали не по надгробным плитам, не по величавым памятникам, увековечившим лики усопших, а по лицу эльфа, сбросившего со своей головы капюшон. Ослабевший дождь омывал его очаровательный лик, приятной прохладой ласкал щёки и лоб, напитывая тяжестью золотистые волосы. Его влажные локоны пылали, вобрав в себя весь жар девственной природы, над которой так вероломно надругались, устроив на её лоне бесчестное кровопролитие.

Сложив ладони лодочкой, возгордившийся жнец набрал немного дождевой воды и умылся, носом зарывшись в складки чёрных перчаток. Они прилипли к рукам и словно стали второй кожей, навсегда отметив белые, изнеженные магией длани клеймами истязателя и убийцы. Но совесть не грызла сердце душегуба, ибо она тоже была убита с особой жестокостью и похоронена в гробу, который изначально был пустым. Внутренней морали, регулирующей его действия, дарящей осознание, что хорошо, а что плохо, у эльфа, оставшегося единственным выжившим в кошмарном перелеске, отродясь не было. Его омерзительное естество успешно пряталось за фальшью красивого образа и идеальной репутации.

Плакало небо, слепым оком озаряя пресытившегося злодействами палача. И слёзы, истерзавшие побагровевшую луну, остужали лужицы горячей крови, падая в них, сливаясь с багряным месивом. Шипела кровь, просачиваясь в сухую твердь, и земля жадно пила её, хватала корнями погибших растений и всасывала, голодно и остервенело насыщаясь терпкой выжимкой из мук и страданий. Обезвоженная земля глотала буро-красные капли, как узник, слизывающий влагу с каменных стен тюремной камеры.

Неизвестный стоял в полном безмолвии. Раскинув руки, вдыхал полной грудью тяжёлую, застоявшуюся вонь разодранной, подпалённой плоти и умиротворённо улыбался. Он был безумцем и упивался своим безумием, когда вокруг никого не было. Стоило хоть кому-то проявить интерес к его персоне, и он, юродивый и обделённый состраданием, принимался раскланиваться, сожалеть и корчить из себя не то жертву, не то верховного судью. Прискорбным было то, что все ему верили.

Эльф усмехнулся. Вдали раздались озабоченные людские возгласы.

Глава 12

Чёрное плато небес трескалось, рассекаемое кривыми молниями, и стадо громоздких туч шествовало по его твердыне, постукивая незримыми копытами, из-под которых вместе с искрами вырывался гром, раскатывающийся над бескрайними просторами израненного леса. Ветер хлёстко бил по щекам, нагоняя горячечный румянец. В кромешном мраке, который уже не разгоняли языки озверевшего пламени, оставшегося далеко позади, не было видно ни зги: только луна освещала путь своим побагровевшим глазом. Была в её взгляде неодолимая боль, пробудившая сочувствие в безмолвном светиле. Однако людям это чувство не было ведомо, и они, затянув воинственную песнь, совершили грех, который нельзя было искупить ни мольбами, ни слезами, ни жертвоприношениями. Так думала Джейн, задыхаясь от острого жара в груди. За её рёбрами разыгралась песчаная буря, и песчинки, проносясь с запредельной скоростью, врезались в лёгкие, заставляя дышать тяжело и сипло, как если бы грудную клетку насквозь пробило штырём или стилетом, подло вогнанным под лопатку. Но боль была неощутима. Отделившись от детского тела, она маячила на периферии сознания как напоминание, что совсем скоро Дженифер выбьется из сил.

Её босые ноги месили влажную землю, покрылись пеплом за первые метры тернистого пути, собрали изнеженной кожей множество царапин и рваных ран; под большим пальцем назревал нарыв – в порез попала сухая хвоинка и чёрные комки грязи. Колени нестерпимо ломило, они ныли, и это ощущение было сравнимо с жаром свечи, игриво облизывающей оголённые нервы. Корявые ветви, усеянные мелкими иглами, и корни, вспучившиеся на земной твердыне набухшими венами, цеплялись за одежду, за руки и щиколотки, отрывали кусочки ткани и в кровь рассекали девичью плоть, стоило Джейн набраться сил и вновь броситься вперёд.

Вопреки напутствиям своей матери, совсем скоро она перестала понимать, в верном ли направлении бежит, и просто неслась стремглав, не чувствуя ни горячую аль, струившуюся из рассечённой брови, ни то, как надрывались и горели напряжённые мышцы, изнутри объятые пламенем. Никакая физическая боль не могла сравниться со страданиями души, рыдающей в агоническом припадке.

Джейн чувствовала, как что-то внутри неё отчаянно клокотало, стягивая сердце, скручивая жилы внутри него. Остановившись лишь на мгновение, чтобы ладонью помять грудь в надежде, что противная резь уйдёт, она привалилась к шершавому стволу раскидистой ели, пошатнулась и сползла по ней вниз, на мокрую землю, пока что устланную жухлой травой. Дорвавшееся до желанного отдыха тело вознесло боль к вершинам божественной сути, столь она была велика.

Карие глаза Йенифер казались чёрными дырами в пустоте ночного сумрака. Глядя на свои трясущиеся ноги из-под дрожащих ресниц, она рвано и часто дышала, стонала в отчаянии и страхе, перемежая всхлипы с рокотом и бульканьем лёгких, на которые давили рёбра. Хотелось схватиться за них, потянуть в стороны, вырвать и подставить обнажённые внутренности серебристому свету луны со вкраплениями розового багрянца в ярких лучах. Сердце забилось резче, Джейн запрокинула голову и упёрлась затылком в ствол со вздыбившейся корой. Она слышала последние вздохи своей души, знала, что она умирает в мучениях, корчась на ледяном полу своей темницы. Дженифер знала об этом, но ничего не могла сделать. Она смирилась и ждала гибели своей значимой части, равнодушно наблюдая за припадком того светлого, что было в её сознании.

Мир фантазий, невинный и светлый, взращённый на потрясающих образах из книг и историй, рассказанных Сесилией, стремительно рушился. Золотой замок, горделиво возвышающийся в самом его центре, сотрясся чудовищным толчком извне. Сторожевая башня, сверкающая на солнце остроконечной крышей, отломилась и полетела вниз, размазав по вымощенной дорожке пару безликих горожан. Сады, благоухающие ароматами сотни цветов, засохли и обернулись чертополохом. Речушка, протекающая поодаль, мимо причудливых фонтанов и статуй, окрасилась кровью, и вся вода, в том числе и та, что вырывалась из глаз или ртов прекрасных скульптур, сменилась гнилостной кровью, распространяющей зловоние смерти на всю округу.

Джейн стояла посреди этого безобразия, разинув рот в немом крике. Она вопила, надрывая глотку, но не слышала ничего, кроме карканья ворон, омывающих чёрные крылья в загустевшей крови. Золочёные дома и стены распадались исполинскими глыбами, Джейн зажимала уши руками, пытаясь заглушить пронзительный гул и сонм испуганных голосов. Она зажмурилась, но потом всё же открыла глаза, когда почувствовала, как что-то вязкое подступило к ней и объяло её ноги, утеплённые вязаными носочками. В глубине тёмных зениц отразилось алое марево, полноводной рекой вышедшее из берегов. Волна нависла над тощей фигуркой кровавым куполом, и алые капли упали с её пенящегося гребня на бледную кожу. Джейн всмотрелась в разинутую пасть бесплотного чудовища и увидела в недрах бордового вала своих родителей. Они тоже кричали, немо раскрывая рты, и движения волны искажали их лица, растягивая и надувая пунцовыми язвами. Дженифер взвизгнула, сделала шаг назад, и волна, источавшая смрад тысячи мертвых тел, красная, как очи самой Смерти, хлынула вперёд, накрыв её с головой.

Только одряхлевшей луне было ведомо, сколько часов волоклись слабые ножки по расхлябанным тропам, изрешечённым топкими ямками, доверху наполненными дождевой водой и вязкими слезами земли. Силы маленькой Йенифер были на исходе. Она бежала не один час, и горячка, почуяв в хилом тельце дух зарождающегося изнеможения, набросилась диким зверем, впилась клыками в тонкую шею и принялась высасывать из беззащитной тушки все соки. Утратив связь с реальностью, Джейн накренились вбок и, оставив шероховатый древесный ствол, завалилась на бурую траву, припорошённую золотистыми хвоинками. Её лицо осунулось и побледнело, щёки впали, очертив на детском лике скулы немыслимой остроты, обыденно присущей взрослым. Карие глаза закатились под тонкую кожицу век, на которой проявились фиолетово-бордовые сплетения вен, напоминающие крючковатые ветви деревьев, что темнели на фоне рассветного неба день ото дня. Руки и ноги Джейн била крупная дрожь, она конвульсивно дёргалась, одеревеневшими пальцами раздирая мёрзлую твердь. Короткие ноготки завернулись, их розовые пластинки рассекли глубокие трещины. На указательном пальце ноготь частично отошёл, обнажив кровоточащую плоть. Но Дженифер не чувствовала боли. Она захлёбывалась, давясь зловонной кровью, в своём сознании и задыхалась на самом деле.

Вскоре её дыхание сделалось поверхностным и едва ощутимым, приоткрытые губы обветрились и надорвались в центре от мученических ужимок, сердце замедлило свой ход. Из последних сил держась за ниточку, растянутую из путеводной звезды бренного мира, Джейн не знала, что вне себя от ужаса смогла прибежать к окраине деревушки, прозванной Предречно-Бытной. Название происходило от её удобного расположения близ реки Волчий Язык и образа жизни, которого придерживались её жители.

Скромная и неприметная деревенька стояла в значительном отдалении от крупного града. Её поселенцы занимались ремеслом и, влача не самое пылкое да весёлое существование, просто упивались редкими радостями привычной бытности, ибо были они изгоями с туманным будущим и чувством сущей неопределённости в крови.

Были они потомками людей, якшавшихся со зверолюдами, и не было им места ни среди первых, ни среди вторых. Люди и их ближайшие соседи с характерными животными чертами имели много общего, поддерживали народную дружбу и нейтралитет, однако межрасовых союзов стыдились, а детей, ставших закономерным итогом множества порочных связей, не признавали. Те в достаточной степени не походили ни на отроков человеческих, ни на детёнышей благословлённых Богами зверей.

Однако, несмотря на своё незавидное положение, жители Предречно-Бытной не были обделены чувствами жалости и сострадания. Столкнувшись с отчуждением рас, породивших их, они не отчаялись и нарекли себя Межкровной Общиной. Отсюда и появилось название этой самобытной породы – межкровцы. Не чурались они называть себя оборотнями или людозверьми, всё же отдавая их обществу большее предпочтение, нежели простому человеческому. Когда кто-то спрашивал, почему у так называемого зверолюда заместо звериной морды красовалось истинно человеческое лицо, то член Межкровной Общины с улыбкой добавлял, что является межкровцем – тем, чья раса вобрала в себя всё самое лучшее и от людей, и от их антропоморфных собратьев. Как бы то ни было, своё бремя межкровцы несли с гордостью.

Джейн лежала в корнях разросшегося древа, когда её нашли.

От рождения чуткий нюх вздёрнутого человечьего носа, заострённого к кончику, уловил запах крови и тяжёлый аромат приближающейся смерти.

– Сестрица, ты погляди, – охотница, взвалившая на плечо молочного кабанчика, кивнула черноволосой, лишь слегка припорошённой пеплом головой в сторону пушистой ели и зарослей низкого кустарника.

Вторая, разодетая в зелёно-желтые, сливающиеся с окружением одежды, приблизилась. Она заинтересованно пряла остроконечными волчьими ушами и нюхала воздух, разделяя терпкий аромат на обилие разных запахов, смешавшихся в единое сочетание. Кровь, жёлчь, пожар – скверное средоточие витало в воздухе, отягощая лёгкие неприятной духотой.

– Гарью пахнет, – подытожила она и с прищуром, выражающим высшую степень подозрительности, повернула голову влево да устремила острый взор в лесную чащу. Посеревшую и вдали поредевшую, затянутую сизой дымкой, не похожей на утренний туман. – Я ж говорила, что вверх по реке пожар буйствовал. И не природой он был вызван, а чем-то иным.

Другая охотница, внимательно слушая свою собеседницу, накручивала на когтистый палец нить ожерелья, позвякивающего острыми зубами убитых хищников. Её хвост, выглядывающий из-под низа меховой накидки, распушился и нервно дёрнулся, стоило взгляду её оранжево-красных очей упасть в то местечко, которое приметила более прозорливая сестрица.

– Ба! Неужто детёныш человеческий? – озабоченно, с испугом в голосе спросила межкровница, сделала пару шагов вперёд и склонилась над бледным тельцем.

Её примеру последовала вторая охотница. Обе они склонились над тщедушной девочкой, невесть каким образом забредшей в такие дали. Девы зашептались, будучи ввергнутыми в неподдельное удивление: малютка была не только до нездорового бледна, но и обнимала охотничье ружьё, крепко прижимая его к себе, словно то было мягкой игрушкой, а не оружием, способным проделать огромную дыру в грудине.

– Как же ты оказалась здесь, так ещё и с ружьем… – прозвучало совсем тихо и растаяло в звенящей тишине.

Хвойник, обычно оживающий с началом нового дня, угрюмо молчал, и даже ели не шептались друг с другом, не трепетали колючими кронами и не скрипели изъеденными временем стволами.

– Нет, эльфийское дитя.

Волчьи уши прижались к чёрным волосам в жесте искреннего сожаления. Смуглая длань коснулась холодного лица девочки, лишившейся чувств, и погладила её фарфоровую щёку. Внезапно из детской грудки вырвался хрип, переросший в полноценный вдох.

Охотницы переглянулись, сверкнув самородками своих зениц, взволнованно заговорили по-свойски, порыкивая да повизгивая на звериный манер, после чего бережно подняли свою необычную находку на руки. Одна сестрица уступила ценную ношу другой, и та прижала замёрзшее, обессилевшее дитя к своей мягкой груди, сокрытой за толстым слоем утеплённого одеяния.

– Вижу. Уж больно уши для человека у неё длинные, – межкровница изумлённо смотрела, как девочка, которую она ошибочно сочла мертвой, шевелилась и пыталась закутаться в одежды той, что взяла её на руки.

Накидка слетела с плеч, охотница укрыла ею маленькую страдалицу, ныне больше похожую на куклу, нежели на живое существо, укутала, пропустив полотно под руками своей сестры, и тяжко вздохнула.

– Что эльфы забыли в здешних краях? – не унималась она, с любопытством разглядывая нежданный дар.

Ветер лохматил её серые, сотканные из лунного света волосы. Они не были седыми, однако особой яркостью похвастаться не могли.

– Где её родичи?

Охотница, прижимающая девчонку к груди, безмолвно кивнула в сторону узкой тропы, ведущей к деревне. Она была права: им следовало поторопиться, если они хотели в скором времени узнать ответы на все интересующие их вопросы.

Жаркие ботинки из кожи, меха и пуха зашуршали по насыпи из золотистых иголок и омертвевшей травы.

– Знаешь, меня это интересует в последнюю очередь, – горько сказала охотница, взвалившая бремя ответственности на себя. – Не ведаю, мертвы они или нет, но знаю точно, что искать их бессмысленно.

– Почему ты предположила, что родители её к Богам отправились? – спохватилась вторая, с неподдельным интересом разглядывая сонное девичье лицо, кажущееся невзрачным в складках тёплого плаща.

– А ты погляди, – межкровница окинула взглядом коричневые, отливающие спелостью каштанов и шишек волосы девочки. – Уши остры, да на эльфийку она не похожа. Стало быть, помесь.

Под ногой надсадно заскулила замшелая ветвь. С треском она прогнулась и разломилась под весом коренастой девы, чья поступь была величава и осторожна, но за версту разила неприкрытым волнением при каждом шаге. Кабанчика, пойманного на охоте, она была вынуждена отдать своей подруге, которая и без того несла в плетёном туеске, на кожаных ремнях болтающемся за спиной, кору, иссушенные коренья и целебные травы, что уцелели после первых заморозков.

Добротное ружьё, покрытое коркой запёкшейся крови, удобно повисло на плече охотницы, прижавшей брошенное дитя к своей груди.

– А ты знаешь, что с такими делали и продолжают делать, – с грустью добавила она и окинула смертельно уставшую девочку ласковым взглядом.

Возможно, при иных обстоятельствах межкровницы с удовольствием полакомились бы молодой плотью, обглодали бы хрупкие косточки, ибо в изгнании этакие зверства не считались чем-то зазорным и никак не порицались. Однако история происхождения, до боли напоминавшая истории всех из Межкровных Общин, отозвалась в сердце пронзительным откликом.

– Погоди. Может, из неё соки выпили, – другая охотница поправила кабанью тушку, шлепнула её по боку, покрытому жёсткой щетиной, и нахмурилась. – У остроухих выскочек и власа, и глаза тускнеют, стоит из них силы вытащить. Всяко по-разному, там цвет от чего-то зависит, я точно не помню, – она поковырялась ногтем в зубах, достала из небольшой щербинки кусок вяленого мяса, съеденного накануне.

Ответом на её слова стал несдержанный рык.

– Полно тебе! Тебя б так сожрали, когда щенком нашли! Вспомни: зима, всё завьюжило!..

Зеницы серые побелели до серебра укрытых вечным инеем волос. Межкровницы замолчали на мгновение, только и были слышны их стремительные шаги, неожиданно прыткие и лёгкие для крепких охотниц, нагруженных различными тяжестями.

– Вот то-то же.

Голоса смолки, последние слова сорвал с мягких губ стонущий ветер и унёс прочь, в дебри тёмно-зелёного леса. Он, глубокий и бескрайний, поражённый струпьями буйствовавшего пожарища, напоминал дремлющей Йенифер изумрудные глаза её матушки, закрывшиеся вовек.

Джейн, завёрнутая в худую, изодранную ветвями одежонку, не почувствовала, как крепкие руки подхватили её. Не ощутила она и того, что её понесли прочь, отдаляя от пропасти, беззубым ртом скорой погибели распахнувшейся у самых ног. Она не слышала ни мелодичных голосов с каким-то рычащим оттенком, ни запахов тлена, крови и мяса, исходящих от чужих накидок. Будучи погребённой под исполинской волной в своём лихорадочном сне, Джейн покоилась и наяву. Её ресницы не шелохнулись, когда одна из охотниц склонилась, чтобы проверить поверхностное дыхание. На детском личике не дрогнул ни один мускул, когда спасительницы завели беседу, предметом обсуждения в которой стала она – Джейн, осиротевшая в одночасье.