Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

Межкровницы, взбудораженные страданиями лесной чащи и гулкими стенаниями зверей, понятия не имели, что природное бедствие сопроводилось чередой жестоких и хладнокровных убийств, произошедших близ семейной обители, от которой остались обглоданные пламенем кости – выгоревшие почти дотла брёвна, ставшие хрупче гнилых щепок, да пепел, чёрным снегом устлавший мёртвую землю.

Хорошо, что Джейн спала, иначе она не помнила бы себя от горя. В искажённых жестокостью фантазиях она утопала в кровавом зеркале, тщетно пытаясь дотянуться до родителей, которые смотрели на неё из алой толщи невидящими глазами и кривились в застывшей гримасе боли, отчаяния, страха. Жидкий пурпур просачивался в ноздри, заполнял бездонные дыры, проникая острыми спицами за карие глаза, и душил сердце. Йенифер не просто хотела, а жаждала вскрикнуть, но не могла и губ разлепить, чтобы издать хотя бы стон.

Она канула в беспамятство. Задохнулась в нём, не вспомнив даже о том, как бежала, не смея выпустить из рук отцовское ружьё – дар, переданный ей матерью, хранящий тепло и её изящных рук, и мозолистых дланей отца. Тепло, что обречено было угаснуть с годами, но навсегда осталось в памяти вместе с мгновениями ночи, жестоко перекроившей жизнь, её привычные устои и опостылевшую обыденность, которая теперь казалась золотым самородком, сгинувшим в зловонных водах болота.

Хмурилось печальное небо, пробудившееся ото сна солнце разгоняло последние тучи, и вездесущая скорбь вскоре ушла вместе с багрянцем воспалённого горизонта. Природа позабыла о трагедии одной семьи. Джейн же было суждено до последнего вздоха нести тяжёлое бремя вины. Она не могла исцелиться, и рваные раны, алыми терниями оплётшие её душу, кровоточили до безобразия дико и рьяно, изнутри переполняя щупленькое тельце ненавистью и ответной жестокостью, которая пока что спала, хищником затаившись в предсердиях. Она ждала своего часа. Ждала, чтобы вырваться на свободу, бордовой волной опрокинуться на подлых истязателей и стереть их с лица бренного, опороченного мира, пресытившегося страстями и дурными мыслями смертных существ, что населяли его истощённые земли.

Лишившись чувств, Джейн не осознавала свою ярость, не понимала, как была остра и пронзительна злоба. Она не ведала, какую силу получила, пропустив в своё сердце ненависть и затаив в нём обиду на весь белый свет. Гнев отравил её разум, и теперь ядовитым элексиром настаивался в задушевных погребах, чтобы разлиться, насквозь пропитать страждущее естество в судьбоносный день и тем самым ознаменовать возрождение Йенифер из пепла её боли и разбитых надежд. Она обязана была вспомнить.

Она была отсыревшим патроном, забытым в ружье. И если обычно такие снаряды приходили в негодность, то она должна была иссохнуть, распылиться во времени и зарядном чистейшего пороха поразить вражьи сердца. Чёрствые, алчные сердца, что бились, в отличие от чистейших сердец её родителей.

Размытая грань между сном и явью постепенно начала восстанавливаться, приобретать очертания барьера, высоченной стены, через которую не суждено было перебраться. Джейн ощущала, как омывали её кровавые воды реки, шумевшей потоками горьких слёз, и забывалась в её прохладе. Уже не сопротивляясь, она пила тлетворное марево, хлебала порочную выжимку в надежде задохнуться, дабы прекратить свои муки. Но в её разум настойчиво вторгалась ясность, прогоняя чёрный дурман. И алые волны, ласкающие бледную кожу ледяными приливами, оказались смоченной в родниковой воде тряпкой, которой Джейн омывали, бережно натирая её лицо, шею и плечи. Вскоре светлое полотно потемнело от крови и пепла, налипшего на умиротворённый смертью лик. Погибель была близка, она выжидала, незримым наблюдателем склонившись над юной душой, готовой перейти в её ледяные объятия. Но Джейн боролась, цепко перетягивала одеяло на себя, нарушая правило, предвосхищающее смерть убогих и слабых.

Она резко распахнула глаза, невидящим взглядом воззрилась в тусклую пустоту, сгустившуюся под низким потолком, и медленно моргнула, как кукла, небрежно наклонённая в бок. Её некогда розовощёкое лицо утратило пылкий цвет жизни: скулы сверкали медью и золотом, проступившим вместе с испариной. Лик девочки был похож на восковую маску. Казалось, что малейшее прикосновение к её щеке или подбородку могло оставить неизгладимый след, уродливую вмятину, прожжённую на податливом материале плотским теплом. Её карие глаза загорелись янтарём, когда чья-то рука, сухая и пахнущая лечебными травами, поднесла к ним свечу. Задорно брыкаясь в насмешливом танце, язычок пламени отражался в безднах чёрных зрачков.

Джейн поморщилась, сощурилась в отвращении. Огонь не страшил её, но досаждал своим жаром и нестерпимой яркостью. Раздражал своей напускной невинностью, ибо Джейн довелось ощутить его истинную мощь своей кожей, своей разорванной в клочья душой, и преуменьшение сокрушительной силы действовало на нервы похлеще самой очевидной лжи.

– …Свет видит… – донеслось откуда-то со стороны.

Вырвавшись из плена агонии, сознанием воплощённой в безобразных образах и символах, Дженифер не поняла, кто нарушил звенящую тишину, тяжёлой истомой навалившуюся на хрупкую грудь.

Голос будто принадлежал не живому существу, а необоримой тьме, выбравшейся в реальный мир из потаённых закоулков сознания. Мгла бормотала, неразборчиво шевеля чужими устами. Она выталкивала из своего тучного тела предметы, очертания незнакомого места, дома, в котором Джейн никогда прежде не бывала.

Её взгляд, сонный и до безумия осоловелый, выхватил из одухотворённой мглы невнятные очертания живых теней. Всмотревшись воспалёнными зеницами во мрак, Йенифер моргнула, смежила отёкшие веки и, подержав глаза закрытыми, воззрилась на мир прояснившимся взором.

Приоткрыв рот в безмолвном вопле, Джейн смотрела на волчий череп, белой костью маячащий перед её бледным, словно вымазанным в меле лицом. Острые, немного загнутые книзу клыки сверкали мутными сосульками. В провалах чёрных, тщательно вычищенных глазниц виднелись сощуренные, по-лисьему вытянутые к уголкам очи. Своим цветом они напоминали осенний тлен, кучу растительного перегноя, но к центру этот непритязательный оттенок трухлявой древесины переходил в оранжево-красные кольца, свернувшиеся вокруг блестящих зрачков.

Джейн почудилось, что череп насадили на пику, которую обернули тряпьём и несуразными одеждами. Взглядом изучая непонятное пугало, она ахнула, когда из-под накидки, шуршащей пришитыми листьями да позвякивающей маленькими косточками, появилась рука. Крепкая, с длинными пальцами, она потянулась к черепу, схватилась за его нижнюю челюсть, приподняла её и отвела назад.

– Очнулась, – сказала женщина, прятавшая свой лик за причудливой маской. Была она стара, но сила её духа прорывалась сквозь одряхлевшее обличье, и Йенифер чувствовала это могущество каждой клеточкой своего тела. – Думала, что уж не выкарабкаешься.

Джейн молчала. Она украдкой взглянула на плешивый хвост, торчащий из-под подола старушечьего одеяния.

Позади сгорбившейся фигуры раздались взволнованные шепотки.

Скрипнул стул, тяжёлые ботинки загрохотали по полу. Девочка удивлённо приподняла брови: перед ней появились две незнакомки, которые походили на обыкновенных людей, однако отличались от них наличием волчьих ушей, чёрно-серых хвостов и клыков, выглядывающих из-под верхней губы.

– Не знаем, как тебя отблагодарить, тётушка Зарница, – с почтением вымолвила одна, склонив голову. – Не смею и думать, как худо пришлось бы нам без твоего дара.

– Мертвого стихии не подымут, а вот живого из сна выведут с радостью, – прохрипела женщина, очевидно, всеми здесь почитаемая.

По сказанным ею словам Джейн догадалась, что она была шаманкой – вековечной хранительницей здешних мест, внимающей зову природы.

Другая женщина, облачённая в покрытую редкой листвой, травами и хвоей мантию, приблизилась к жёсткому ложу, припала возле него на одно колено и, испытующе заглянув в карие глаза, вздохнула.

Джейн издала отрывистый всхлип. Ей было больно, но слёзы почему-то отказывались срываться с ресниц и течь по щекам. Сил на крики и скорбные стенания не было, но дни, месяцы или годы спустя душевная мука всенепременно вырвалась бы наружу, проломив грудную клетку. Роем навозных мух, шершней и ос обещала она заполонить всё вокруг, заслонить ясное небо чёрной тучей колючих лапок. Час возрождения страшной истины близился, стоило Джейн задуматься о событиях минувшей ночи, и отдалялся, когда она, силясь вспомнить, горячечно выдыхала и бессильно опускала голову.

Ей в полной мере не удавалось принять произошедшее, пропустить через себя, отравив его горечью свою суть. Осознание скреблось в чертогах разума, впивалось клыками, простреливая голову сильнейшей болью, но Джейн отказывалась смириться. Ведь это означало бы правдивость чудовищного злодеяния, учинённого палачами, силуэты которых напрочь стёрлись из памяти. Она даже не могла припомнить, сколько душегубов вышло из лесной чащи, чего уж было говорить о конкретных приметах.

– Твоё имя? – раздалось сбоку.

Джейн вздрогнула, сжала в пальцах одеяло и стиснула челюсти. Она внимательно изучала незнакомку, оказавшуюся так близко, с интересом разглядывала её клыки и тёмные уши, по форме своей напоминающие собачьи.

– Как тебя зовут? – уже тише, уняв рычащую хрипотцу в голосе, спросила женщина, не сводя с маленькой собеседницы проникновенного взора. Её яркие, умудрённые жизнью глаза прожигали в черепе неосязаемую дыру.

Джейн затруднялась ответить. Она кусала нижнюю губу, пряча печальный взгляд в узорах тёплого покрывала. Мать нарекла её Йенифер, отец – Дженифер. Настал момент истины, когда должно было определиться с выбором единой, не расщеплённой надвое судьбы. Если бы родители были рядом, они непременно помогли бы, утешили. Но Джейн с сердечной тоской и горечью осознавала, что отныне ей было не суждено прижаться к материнской груди и прикоснуться к мозолистой ладони отца. И причиной всех её бед явились люди – недалёкие, падкие на низменные страсти создания, алчные, жадные до денег и ведомые витиеватыми речами отпетых краснобаев.

Вспомнив жизнь в изгнании, погони и страх, рождённый необходимостью прятаться и скрываться, Джейн уверовала, что люди погубили её семью. Они и до этого пытались сжить их со свету, стало быть, минувшей ночью добились своего и теперь праздновали кончину ненавистной четы в каком-нибудь захолустном кабаке, в подобных которому так любил заседать Вальтер.

Джейн любила своего отца, несмотря на его буйный нрав и дурной характер. Однако его принадлежность к роду человеческому не оправдывала жестокосердия алчных и тщеславных дикарей.

Джейн всем сердцем возненавидела людей. Поэтому, облизав сухие, потрескавшиеся губы, она сипло кашлянула и сказала:

– Меня зовут Йенифер, – часто-часто заморгав, она всхлипнула и трясущейся рукой потёрла свою шею, смазала крупные градины пота. – Но лучше просто Джейн.

Тёмные зеницы с точечными вкраплениями охры снисходительно скользнули по осунувшемуся детскому лику. Межкровница с чёрными волосами, заплетёнными в толстую косу, накрыла когтистой дланью девичью ладошку и хрипло вздохнула, приоткрыв мясистые губы в нерешительности:

– Я – Смоль, – на мгновение она смежила длинные ресницы, понуро склонила голову.

От её кисти исходил жар, свойственный тем, кто усердно трудился и подолгу находился в лесной утробе. От одежд пахло болотной водой, звериным мускусом, жёлчью и давнишней кровью.

Джейн наморщила лоб, тошнота подступила к её горлу. Закусив губу, она брезгливо сжала пальцы и потупила взгляд: он тут же приметил остроту когтей, которыми оканчивались длинные, чуть узловатые пальцы.

– Это, – Смоль кивнула на охотницу, чья голова была бела, как снег, покрывший землю в первые дни зимы, – Пурга. Свет очей моих, моя дражайшая сестра по духу.

Впотьмах серые зеницы сверкнули чистейшим серебром. Они, запавшие в череп от усталости, казались монетами, вложенными в пустые глазницы.

Пурга улыбнулась, обнажив розоватые от крови клыки. Не так давно она отобедала сырой ляжкой кабанчика, пойманного на охоте.

– Слыхала ты уже, что нашу шаманку мы Зарницей кличем, – Смоль почтительно склонила голову, не посмев обратиться к покровительнице без уважения.

– Стара я, да в очах моих звёзды разгораются и увядают, – скрипучим, надорванным старостью голосом прокряхтела Зарница, и её зрачки покраснели будто бы в подтверждение сказанным словам.

Джейн не отвечала. Будучи в хорошем расположении духа, она посмеялась бы над столь простыми и безыскусными именами. Спросила бы, есть ли в этой деревне житель, наречённый Юшкой или Слякотью. Но минувшая ночь выкрала из её сердца счастье, соскребла когтями последние его крупицы. Зияющая пустота разверзлась в грудной клетке, и было так тошно, до истощения горестно, что Джейн не могла плакать. Её глаза высохли и воспалились, из-за чего редкие слезинки, блестящие в их уголках, причиняли сильную боль. Розоватую кожицу век нестерпимо жгло, отчего она багровела, а белки чесались от острого зуда, как если бы на них нанесли мазком перцовую выжимку.

Джейн хотелось плакать, но каждая слезинка была для неё непозволительной роскошью.

– Ход времени неумолим. Оно бесценно, – включилась в разговор Пурга. Её заунывный, протяжный, как зимний ветер, голос иногда срывался, пощёлкивал, словно вой, гуляющий в волчьей пасти. – Пора отвести её к Вождям.

Орнамент, вышитый на потёртом одеяле, показался Джейн бесконечной, извилистой и трудной дорогой, которой она бежала, надеясь выбраться из мрачного сновидения. Но вместо того, чтобы освободиться от пут кошмара, она упала в его колючие тернии, которые тысячью колец уходили в глубины самого мироздания. И Йенифер летела по этому ядовитому коридору вниз, изрывая свою душу в клочья.

Необходимость подниматься с постели и идти куда-то совсем не радовала. Напротив, пугала. Джейн чувствовала ломоту в костях, резь в стёртых до крови ногах и жар, охвативший её тощее тело. Верхней, превратившейся в лохмотья одежды на ней не было, бледную кожу покрывала лишь домашняя распашонка, которая на холодном ветру обещала надуться парусом огромного фрегата, зазвенеть круглобоким колоколом.

– Думаешь, она в состоянии держать ответ? – спросила Смоль, и в её снисходительном взоре промелькнули отголоски ярой нетерпимости. Она осклабилась, обнажив ряд острых зубов, однако поспешила сжать сухие губы.

Зарница нахлобучила на свою голову тяжёлую маску из волчьего черепа, вновь спрятав за ней сморщенное лицо.

– Пока не опомнилась, – сунув жилистую руку в чёрный угол избы, старуха выхватила из тьмы клюку, подобно куриной лапе расщеплённую кверху на три острых спицы. Она обернулась, впилась алью зорких зениц в серое, осунувшееся лицо девочки. Пожаром бордовых ореолов, окаймивших мглистые зрачки, обожгла крепкую кору карих глаз. – Из рыданий её мы не выцедим слов.

После роковых мгновений, изменивших в худшую сторону всю её жизнь, Джейн ни перед кем не хотела держать ответ. Не желала она оправдываться или рассказывать незнакомцам о душегубах, настигших её родных; о том, как она могла сгинуть в лесу, погибнуть от истощения. Переживания были сильны и неодолимы, но Йенифер не хотела делиться ими по принуждению.

Свесив босые, отмытые от грязи, пепла и запёкшейся крови ноги, она сползла с кровати на пол, и первый шаг мученическим воплем встал поперёк горла. Джейн засипела, шмыгнула носом и смазала раскалённые жемчужины слёз, всё же сорвавшиеся с её длинных ресниц. Две капли, оброненные ненароком, прочертили исток глубокой реки страданий и мук, которая неотвратимо полнилась бы с каждым прожитым днём, чтобы к закату сломленного бытия выйти из берегов и смыть собою уродство, поразившее бренный мир.

Лунным отсветом, упавшим на рябую водную гладь, проплыла Джейн мимо межкровниц, с которыми ей довелось познакомиться по воле изощрённой судьбы. Она не остановилась из уважения, не замедлила шаг, напротив, передвигалась шатко и боязно, как по острию ножа.

Смоль и Пурга, несмотря на свой суровый вид и угрюмую, диковатую внешность, могли похвастаться душевной широтой и драгоценным умением сострадать ближним своим или слабым, озябшим чужакам, которые попали в беду. Порядки межкровных общин были суровы: народ, отовсюду изгнанный и презираемый многими, по понятным причинам ограждался от незнакомцев кровавыми обычаями, ритуальными плясками и собственным диалектом, постепенно вытесняющим даже мало-мальски понятные слова. Сила воли у жителей скрытных деревень, затаившихся среди вековечных древ, мхов и болот, была непоколебима, однако недоверчивость и нужда в торжестве справедливости, впитанная вместе с молоком матери, вынуждали их обосабливаться, бежать от гнёта огромного мира всё дальше в глушь, в чертоги звериных обителей, дабы породниться с ними по духу, стать единым целым и костьми, и кровью.

Загнав себя в узкие рамки колкого мироздания, ледяным шаром свернувшегося в беспредельной пучине всеобъемлющих реалий, межкровный народец породил невиданную доселе культуру. И эта культура, влекущая ароматами гари, крови и животного мускуса, неизбежно отчуждала его не только от людей и иных рас, но и от других межкровных общин.

Как бы то ни было, Пурга и Смоль поступились привитой негласностью. Они не только принесли раненое дитя в свою обитель, но и нашли детскую одежонку, чтобы щупленькая девочка, пригодная разве что для не шибко наваристой похлёбки, не промёрзла насквозь до определения её судьбы.

На сундук, что оставался незамеченным вплоть до окончания недолгого разговора, легли костистые длани седой охотницы. Громыхнул увесистый замок, исполненный в форме двух змей, пожирающих друг друга в неистовой схватке. Со скрипом приподнялась и откинулась назад деревянная крышка, изогнутая наподобие бочки, которую опустошили да разрубили на две половины. В воздух поднялась пыль. Со вздохом залетела она в нос, и Пурга чихнула, наморщив низкий лоб, который из-за выразительных надбровных дуг будто выдавался вперёд жемчужной полусферой.

Из сундука пахнуло плесенью и сыростью, охотница вытащила из него свёрнутую мантию из выделанной кожи и меха. Мантия была явно великовата для Джейн, но ничего другого гостеприимные межкровницы предложить не могли. Побираться по семьям с маленькими детьми они не собирались. Впрочем, если бы и пошли они на такую дерзость, их бы не поняли: забота о лишнем рте, свалившемся невесть откуда, не воодушевила бы местных на благородные свершения. Они бы покрутили пальцем у виска, прознав о желании Смоли оставить девочку в общине до дня, благоприятного для её переправы куда-нибудь.

– Постой-ка, – схватив неожиданно резвую и проворную для своего состояния Джейн под руку, Пурга притянула её к себе и озабоченно оглядела со всех сторон, цыкая с заметной укоризной и порыкивая на бледность исцарапанной кожи. – Одеться тебе надо. Не уверена, что лекари захотят тратить на тебя свои отвары.

Йенифер покривила губы в жалком отблеске оскала. Затуманенный болью месяц воссиял на её обожжённых ветром устах. Она набрала сдавленными лёгкими воздух, чтобы крикнуть, во всеуслышанье заявить, что по доброй воле ни за что не вкусила бы она отраву, прозванную здесь лекарственным настоем, но смолчала, ощутив саднящую боль на корне языка. Из щели приоткрытых губ прозрачной слизью вырвался влажный кашель. И был он не столько бурлящим гоготом простуды, сколько предостережением: молчи и делай то, что тебе велено. Смахнув густую слюну с нижней губы, Джейн повернулась к женщинам спиной и развела руки в стороны. Мятая, затёртая до дыр сорочка повисла на ней, как на пугале, заметно истрепавшись: она растянулась, из-за чего боле не облегала талию. Просто висела на плечах, будто на деревянной перекладине.

Принюхавшись к запаху сырого мяса, исходящего от Пурги, Джейн поджала губы, поддавшись недоверию, однако руки в пожранные молью рукава продела. В слежавшемся мехе, клочками раскинувшемуся по всей длине мантии, копошились полупрозрачные, молочно-белые личинки, уцелевшие в кладке яичных бисеринок, не успевших осыпаться пылью. Джейн открыла рот, но громкий визг не сорвался с кончика её языка, а кубарем покатился обратно, в разожжённый очаг ярости и печали. Глупо было ей, девочке, утратившей веру во что-то, кроме мести, страшиться никчёмных насекомых, питающихся плодами чужих трудов, как падалью.

Моль была вредна, такими же вредителями, ищущими блага в горестях других, оказались люди. Джейн стряхнула лениво шевелящуюся дрянь со своего рукава. Белые шарики влажным холодком остались на подушечках её пальцев и тут же растёрлись, размазались липким следом по бледной коже.

Дрожащие руки упёрлись в массивную дверь, и та со скрипом, нехотя, будто бы противясь, поддалась.

Глава 13

Властвовал день. Солнце, поднявшееся высоко, ярым оком взирало с исцелившегося небосвода. Облака плыли сплошным потоком, сизой дымкой задевая земную твердь. Реял и гортанно сипел старый ветер, задушенный запахами жареного мяса, догоревшего костра и куриного помёта. Терпкий, чуть сладковатый душок, разбавивший свежий воздух тёплым зловонием, шлейфом стелился из птичьего обиталища, красиво исполненного в виде приземистой избёнки.

Курятник был окружён покосившимся забором с калиткой, надёжно привязанной бечёвкой к особо крепким жердям. Птицы, разодетые в белое, сероватое или рябое оперение, ворковали между собой, бегали, переваливались с лапки на лапку. Среди них, гордо задрав голову, выхаживал общипанный петух. Его плешивая грудь была выпячена колесом, а хохолок, покрытый налётом грязи и дорожной пыли, колыхался из стороны в сторону. Куры напомнили Джейн о доме. Ещё о тех временах, когда её семья жила в городе. Но их пташки, курлыкавшие на заднем дворе, разительно отличались от птиц, которых Джейн ныне разглядывала. Они были ухоженными и откормленными, куры же, принадлежавшие здешним жителям, были узницами, потрохами на ножках. Стало понятно, что на зиму их никто не укрывал в своих домах. Никто не помогал им пережить наступающие морозы и зверские холода, ибо они съедались до первых зимних дней как прикуска, несущественное лакомство. Судя по одеждам местного населения, их манере держаться и говорить, все они охотились на крупную дичь. Охота кормила их, охота была их главным ремеслом. Йенифер вспомнила своего отца.

Её замёрзшие ладони сжались в попытке удержать невидимое ружьё. Шаг, ещё один. Теперь не Вальтер, а его дочь стреляла в тощую, недавно разродившуюся олениху. И этой оленихой было человечество во всей его омерзительной целостности. Человечество, поправшее идеалы правосудия.

Приблизившись к курятнику, Джейн всмотрелась в красные глаза петуха, замершего в аккурат перед ней. Нездорово влажные, испещрённые сосудами бусины глядели на неё сердито и грозно. Чёрные зрачки, иглой выбитые в пылких рубинах, не двигались. Промозглый ветер трепал щетину, порослью раскинувшуюся над верхним веком птицы. Из-за этого казалось, что петух хмурил брови, с опаской и нескрываемой злобой глядя на девочку снизу вверх.

Джейн попятилась, тряхнула головой. Её тело пробрала дрожь. Петух чинно прошёл мимо, и на его розово-бледных ногах сверкнули окровавленные шпоры. Йенифер брезгливо фыркнула и наморщила лоб: она поняла, почему на буроватых крыльях недоставало перьев. Возможно, в птичьей обители не так давно расхаживал ещё один самец.

Позади раздались шаркающие шаги. Ветер, залихватски играя с мехом на плешивом лисьем хвосте, проносился мимо. Ощутив в пропахшем помётом воздухе иной запах, который можно было описать как замшелую сырость, Джейн обернулась и встретилась взглядом с древней шаманкой, держащей истерзанные уши востро. Кисточки на их концах посерели и растрепались. В седых прядях, блёкло мерцающих теплотой угасших солнц, гуляло промозглое дуновение, отчего ржавые локоны, занесённые инеем, ползали и дёргались, словно красноглазые, обделённые цветом змеи. Старушечье лицо, в подбородке и скулах возымевшее дряблость, не было сокрыто маской из волчьего черепа. Морщины, глубокими трещинами протянутые от уголков губ и зениц, разглаживались и собирались гармонью, когда Зарница проявляла хоть какую-то эмоцию, отличную от умиротворённого безразличия, врезавшегося в восковое лицо. Минули годы, пожравшие красоту и прелесть её плоти, и впереди ждала лишь чёрная, беспросветная бездна, к которой шаманка приближалась без волнения и страха. Чинно, как пава с простреленной голенью, шла она в объятия смерти, творя благие и не очень дела, покуда ей была дана возможность.

Тропа, ведущая вглубь деревни, была широкой, но бугристой: землю здесь предали огню, дабы трава не проклёвывалась из семян по весне с прежней скоростью и упорством, а после жизнь, заключённая в курчавые ростки, и вовсе иссякла. Дорогу исходили вдоль и поперёк, за долгие годы местные жители стёрли плодородный слой почвы своими ступнями, затоптали жалкие остатки изумрудной первозданности и обжились, понаставив вокруг загубленного лесного пятачка косые и скрипучие хибары, зловеще изукрашенные костями и хрящами убитых на охоте животных. Крыши деревянных изб довершали не охлупни, искусно вырезанные из неотёсанных брёвен, а черепа, которые пожелтели от времени и ныне походили на глиняные слепки.