Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– Спина затекла, – прогнув хребет, Смоль хрустнула поясницей и ойкнула от жара, сковавшего мышцы. – Постою чуток, потом сяду.

– Ага, а чай разливать я буду, – озарившись полумесяцем широченной улыбки, Пурга прыснула смешком в кулак и поднялась на ноги.

Шерсть на её хвосте, растущая клочками, лоснилась и сверкала, как бледноликая луна, посеребрившая перистые облака своим свечением.

На дряхлом комоде, оскалившем зубы выдвижных ящичков, стояло жалкое подобие чайника: ржавая конструкция, по форме напоминавшая колодец, не внушала доверия. Оранжевые пятна покрывали её бока и завитые кверху ножки, красноватой плесенью цвели на днище и сдавленной крышке. Под странным приспособлением горела плоская и низенькая лампадка, слабый жар которой кипятил воду в ёмкости, водружённой на резной треножник.

Пыхтящий чаевар – именно так Пурга назвала это отродье кузнечного ремесла – был надёжным и простым в своём устройстве, но воду в него приходилось наливать заранее. В котелке, подвешенном над пылающим пламенем, кипяток сделался бы быстрее, но в очаге варилась похлёбка. Да и Пурге очень нравилось металлическое чудо-юдо, радушно преподнесённое ей в качества благодарности. Однажды она помогла кузнецу словить волка, под покровом ночи наведшего беспорядок в его мастерской. Чаевар был платой за ценную услугу.

– Ну и надымил же он, – запричитала Пурга, окружив пышущее жаром нечто кружками.

Придержав дно кипятильника рукой в тряпичной прихватке, она неторопливо наклонила горлышко чаевара вперёд и разлила горячую воду по деревянным чашкам.

Из-за спины Пурги не было видно, что она так старательно крошила, бросала и выдавливала, свободной рукой роясь в походных мешочках. Они лежали в верхнем ящике видавшего виды комода и были полны лесных трав.

– Чай у неё всегда восхитительный получается, – нагнувшись к Джейн, доверительно прошептала Смоль. – Но порой лучше не знать, что она заваривает. Спать крепче будешь, – она озорно подмигнула и выпрямилась, размяв уставшие плечи.

– Я всё слышу! – с наигранным возмущением отозвалась Пурга и улыбнулась, постучав ложкой по краю чашки. Она шевельнула ушами, показав, что всё время держала их востро.

Тишину нарушил звонкий девичий смех, который стрелой взметнулся ввысь и, ударившись о потолок, рассыпался. Джейн испугалась своего же смеха: она ойкнула, ошеломлённо прикрыв рот ладонью, и сникла, вспомнив, что причин для радости у неё нет. Тучное тело грусти разбухало, поглощая всё и вся, а секундные проблески весёлости и надежды были пылью, пущенной в глаза.

Кружка, опустившаяся прямо перед носом, отвлекла Джейн от удручённых мыслей.

– Спасибо, – осипшим голосом сказала она и, замешкавшись, обратила взгляд на Пургу.

Та расставила чашки и, вернувшись на своё место, развалилась на стуле с привычной леностью.

– Пурга, могу я кое-что спросить? – с неподдельным интересом изучая своё размытое отражение, чёрными линиями нанесённое на замершую поверхность душистой глади, по которой и рябь от шумного дыхания не шла, Джейн хмурилась и сосредоточенно морщила лоб.

В горле пересохло, кто-то будто накинул удавку на шею и хорошенько затянул, но слова, которые так трудно было произнести, с жалобным сипением вырвались из щели пересохших губ. Послышалась прерывистая мелодия надломанной свирели – так рвалось из груди дыхание, со свистом вылетающее из приоткрытого рта.

– Конечно, золотко, – Пурга покачала головой, подивившись смятению, лёгшему на умильный лик Джейн угрюмой гримасой, и улыбнулась до такой степени мягко, что невольно вздрогнула. Ей редко приходилось быть с кем-то столь чуткой и дружелюбной. – Спрашивай, хоть обо всём спрашивай. Секретов между нами нет и быть не может.

Закряхтев, Джейн прочистила горло. Дозволение Пурги придало ей уверенности.

– А вот люди… Почему они жестоки к таким, как мы? – Джейн напрягла желваки и возмущённо приподняла брови. – Почему презирают, преследуют и убивают? Почему верят, что имеют на это право? – она посмотрела на Пургу заплаканными глазами-блюдцами, в которых словно плескалась вся боль бренного мира. – Почему?

Смоль ахнула, приложив ладонь к груди. Она хотела отвлечь юную гостью шутливыми россказнями, но Пурга натужно кашлянула, призвав свою подругу к молчанию. Не её же спросили.

– Да поморь их знает. Видать, опасаются, – межкровница вплелась пальцами в белые пряди и нервно их натянула. Её голос снизошёл до шёпота, граничащего со змеиным шипением и волчьим рыком. – Боятся. Хотя мы-то от них мало чем отличаемся. Мы ж порой…

Она сощурила занесённые вечной метелью глаза. Снег в них таял, как топлёный сахар, стекался в белёсые лужи и пульсировал, слезами закатываясь под нижнее веко. Но тут же застывал, схватывался ледяной коркой и кольями неукротимой ненависти вонзался в серебряные зрачки, похожие на остекленевшие зенки рыбы, выброшенной на сушу.

– Мы ж порой более человечные, нежели они. Вот люди воют о человечности, а потом хватаются за пики и бредут кромсать своих же, – Пурга сложила руки в замок, сцепив пальцы до побеление. Руки затряслись вплоть до локтей, стянутые болезненной судорогой, но она проявила непоколебимую уверенность и не умолкла. – У меня так мать погубили.

Она всмотрелась в карие бездны девичьих глаз. В них густой рощей раскинулись заросли каштана, и кроны древ, янтарные от обилия плодов на их ветвях, покачивал морской ветер, принёсший с собой соль внезапного осознания.

– Да, как у тебя, – Пурга тяжко вздохнула. – Она бежала и пряталась от них. Безоружная и беспомощная. Но они настигли её и пристрелили, как бешеную псину, – чем сильнее она углублялась в воспоминания, тем глубже и злее становился её некогда спокойный голос. – О ней и её смерти мне известно лишь по смутным рассказам охотников, нашедших меня. Я ничего не знаю о жизни своей матери, но есть вещь, в которой я железно уверена: женщиной она была хорошей.

Пурга погрязла в темноте завывающей бури, которая заволокла её разум. Она в очередной раз представила, как это произошло. Как свершилось событие, прервавшее старую жизнь и разрушившее новую.

Тогда шёл снег. Белые хлопья хрустальными бабочками опускались на мёрзлую землю. Лес, покрытый зимней шалью, звенел невинной чистотой и искрился. Ели возвышались неподвижными льдами: ветер проносился мимо них, путался в колючих кронах, но ветки, прогнувшиеся под тяжестью снежной насыпи, не колыхались. Метель резвилась, кружась в медленном танце, сметала снежный пух с вершин занесённых холмов, белёсыми следами пробегала в канавах и со свистом проносилась над замёрзшей рекой, бледной рукой стучась в ледяное оконце, расписанное морозным воздухом. Голубое полотно неба залила чернилами ночь, смахнув пузырёк с ними своим рукавом, из которого посыпались звёзды. Огоньками, мерцающими в вышине, они тут же слились в причудливые рисунки и запылали ярче, разыгравшись во всю свою силу. Ночь была красивой и спокойной, она ублажала взоры необоримым великолепием тёмного таинства, и сама Вселенная благоволила ей, не пряча луну за мохнатыми тушами облачного пастбища.

Всё шло своим чередом: редкие тучи задевали одутловатыми боками чёрную линию горизонта, снежинки тускло сияли в серебряном свете небесного ока, поскрипывали во сне деревья. Метелица задорно сеяла белые крупицы, перескакивая с бревна на бревно, с уступа на уступ. И в снежном вихре угадывался женский силуэт, призрачный и утончённый, сотканный из тысяч воздушных хлопьев, подхваченных студёным порывом.

Снег побрякивал пением стеклянных бокалов, разлетался осколками с переливчатым звоном. Заиндевевшие кристаллы, красивые в своём первозданном виде, жалобно хрустели под ногами. Мягкое покрывало проминалось под быстрой и тяжёлой поступью. Острая, впивающаяся в голые ступни прохлада ощущалась шёлком, так как снег был удачно плотен и не вязал ноги зыбкой россыпью мерцающих искр, скрепив их воедино незримыми нитями.

Валенки сгинули в белом средоточии искр, стоило неосторожно перемахнуть через припорошённое снегом бревно. Ватная подкладка душегреи зацепилась за крючковатые ветви голых кустарников и оставила в их облетевших кронках куски ткани и бахромы, которой был любовно отделан подол. Светлый рюш, пущенный по самому низу, украсил невесомой гирляндой спящий терновник. Осыпавшись с шёлковой ленты, кружево расширилось и устлало тонкими завитками ледяной убор Волчьего Языка. Вдали, среди спящих елей и сухостоев, слышался собачий лай, перемежающийся с громким и насмешливым кличем людей. Целая свора, и псовая, и человеческая, неслась по следу окоченевших ступней. В прохладном воздухе удушливым жаром и сизым дымком разнеслось зловоние пороха, выедающее глаза и рвущее ноздри. Зимняя сказка в сочетании с этим терпким запахом больше не казалась столь прекрасной и радостной: она медленно, но неизбежно превращалась в дурное сновидение, бесстыдно меняя умильное обличье на уродливую и хищную личину.

– Вот она! – яростно и восторженно прогремел чей-то голос, практически тут же прерванный хриплым кашлем ружья.

– Бежать бесполезно! – радостно подхватил второй глас, перебиваемый гончей, надрывающей глотку в бешеном лае.

Лязгнула цепь, накинутая на могучую руку, потёрлись друг о друга её звенья – хозяин притянул собаку к себе, коснулся замёрзшими ладонями её шеи и, ослабив путы, спустил её с поводка. Зубоскаля, голодная псина ринулась вперёд, разбрызгивая густую слюну и белёсую пену.

– Вертайся! По такому льду далеко не убежишь! – третий голос разразился воодушевлённым воплем, а после засипел прокуренным горлом в приступе неудержимого хохота.

Ещё две собаки – специально рассерженные палачам на потеху, а жертве на беду – были отпущены властными дланями своих хозяев и бежали по заснеженному пригорку вниз, свирепо клацая жёлтыми клыками. Луна бельмами ярости отражалась в их тёмных глазах, низким лаем закатывалась в распахнутые пасти и серебряным светом окропляла вытянутые морды, серповидным отблеском отпечатавшись на чёрных носах.

Снег брызгами летел из-под собачьих лап, серебряными вспышками озаряя ночное небо, а гончие всё стремились к своей добыче. Они рычали, набрасывались друг на друга и катились кубарем, чуя душок живого мяса и тёплой крови.

Перепрыгнув через устланные небесным пухом кручи, четвероногие варвары набросились на тощий силуэт, который будто был соткан из лунного света, принялись трепать его одежды, за рукава тащить в стороны и, сильными лапами упёршись в уставшую спину, прижимать к земле. Отрывистый лай эхом прокатился по заснеженной долине, заглушив истошный женский крик и визгливый плач младенца. Громкий свист воспарил к хмурым тучам и колом вонзился в иссиня-чёрную гладь. Собаки отвлеклись на него, фыркнув, зарылись носами в снег и склонили головы, не успев вкусить крови. Из их грудей вырывалось шумное дыхание, а высунутые языки свисали бордовыми лентами, роняя мутные жемчужины тошнотворной слюны.

Лай и голоса смолкли.

Она медленно обернулась, с надеждой обратив взор к вершине крутого склона, и тут же её душегрейку пробило дрожью, разорвавшейся в полуночном мраке огненным шаром. Раскат грома прокатился над завьюженным хвойником, хотя о грозе не могло быть и речи.

Окровавленные меха не уберегли её от холода подступающей смерти. Она пала ниц, прижала свёрток к груди и, в последний раз взглянув на тени, затаившиеся там, в вышине вечнозелёных шпилей и пушистых ветвей, отвернулась. Завалилась на бок, дрожащей рукой отвернула край своей накидки и сунула под него тихо поскуливающий свёрток. Ткань скрыла красное младенческое лицо от пронзительного ока ночи. Согретое заботой и любовью умирающей матери, мирно засыпало дитя. И жизнь его могла оборваться на этом сне.

Всё стихло, алое пятно расползлось вокруг обмякшего тела и розовым нектаром пропитало засахаренный, схватившийся коркой снег.

Метелица боле не кружила: она закручивалась в опасный водоворот, сплошь состоящий из острых осколков природного хрусталя, гортанно ревела и плакала навзрыд, грозя поглотить всё на своём пути.

Такой же водоворот вился в кружке, наполненной горячим чаем со вкусом и ароматом засушенных летних трав, пучки которых залили кипятком и немного подсластили припасённым мёдом.

– Как подросла, рассказали мне, что собаки её изодрали. Но выстрел, – Пурга накрутила прядь пепельно-белых волос на палец и звучно отхлебнула, причмокнув губами, – выстрел её убил.

Со скрежетом коготь соскользнул с деревянной ручки. Пряная сладость чая обжигающей вязью охватила язык.

– Меня нашли потом. По запаху, – она показательно повела носом и принюхалась, наморщив переносицу.

Пурга потешно посмеивалась, рассказывая печальную историю своей жизни. За лёгкой улыбкой и смешками она скрывала боль, которую невозможно было унять, ибо рана с годами не заживала, а только ширилась.

– Перевернули тело, а там я. Сказали потом, что я уже и не кричала вовсе, а хрипела – к рассвету всю глотку себе изодрала! – Пурга всплеснула руками.

Смоль покачала головой и, потянувшись через весь стол, погладила запястье своей подруги, выказавши своё одобрение и поддержку.

В серебряных, ослеплённых белизной глазах Пурги заюлили хороводом снежинки.

– Уж думали, не выходят меня. Это хорошо, что Зарница взялась, – она вальяжно откинулась на спинку добротного стула, перекинув через её верхнюю перекладину руку. – Она тогда помоложе была… У-ух, давно это было, – подпёрла бледную щёку и покривила губы в невнятном излиянии чувств. – А помню, будто и дня с тех пор не прошло.

Положив локти на стол, Джейн сидела между Пургой и Смолью, угрюмо склонив голову над дымящейся чашкой. Она всё ждала, пока чай остынет, так как терпеть не могла горячие напитки. Разве имело место удовольствие, когда язык и горло ошпаривало кипятком, пусть сладким и душистым? Вкус заваренных листьев и кореньев не раскрывался полностью из-за жгучей боли.

– Кто? – тихо спросила Джейн и помешала зеленоватое снадобье. Ложкой она выловила жухлый полевой цветок, подцепила его ногтем и поднесла к глазам, чтобы получше рассмотреть. Жёлтая сердцевина и посеревшие, кое-где надорванные лепесточки. Неужели это был ромашковый настой, разбавленный медком?

– Кто её так?

На жёлто-оранжевой поверхности чая раскрылись тенью три кольца, сотворённые из одинокой слезы, угодившей в золотистую гущу.

Пурга усмехнулась, блеснув клыками в дневном свете, просочившемся через щель между дырявыми шторами, задёрнутыми не до конца. Проникая в округлые бреши, солнечные лучи рассеивались и жёлтыми кругами плясали на краю стола.

– Люди, – сказала Смоль, упёршись руками в шершавую поверхность, и наконец села. Она рывком придвинула к себе кружку и озлобленно припала губами к её металлическому ободку. Щедро отхлебнула горячий чай, не поморщившись, и глухо взревела.

С ненавистью поставила она кружку обратно, и побуревший напиток выплеснулся из неё, растёкшись маслянистой лужицей. Влажным обручем он обернулся вокруг днища деревянной чаши.

– Да, люди, – подтвердила Пурга, и её голос утонул в хладнокровной безутешности. Она провела языком по нижней губе, слизнула остывшие капли, потом утёрла рот тыльной стороной ладони, чтобы не ощущать липкую влагу.

Обе охотницы переглянулись.

Лихой ветер проникал в избу через щели в трухлявой оконной раме, которую время иссушило и вымочило в яде дряхлости. Сквозняк стелился по полу невидимой скатертью, сопрелым ароматом гниющей листвы и хвои нырял в расквашенные охотничьи сапоги и облизывал девичьи пятки. Джейн по привычке болтала ногами, внутренне ликуя от того, что никто не попрекал её дурным тоном или страшными историями о кровожадных существах, селящихся близ болот. Но радость, взыгравшая секундной слабостью, потухла, обратившись в тлеющие угли скорби. Йенифер была согласна внимать и усваивать гневные отповеди матери, слушать забористую брань отца, лишь бы они возвратились с пепелища целыми и невредимыми да приняли её с распростёртыми объятиями, а затем позвали по имени, опять принявшись спорить, какое звучит лучше. После короткой перебранки последовало бы примирение, впрочем, как и всегда, и они ушли бы в закатный багрянец счастливой семьёй, тремя звёздами вознеслись бы на вечернее небо, чтобы никогда не разлучаться и сиять, очаровывая мир своими улыбками.

Отчего ж судьба была так жестока и несправедлива? Ко всякому живому существу, ибо с кем бы Джейн ни говорила, так непременно узнавала о страданиях, нежданно-негаданно привнесённых в серые жизни. Ни с того ни с сего судьба надламывалась, меняла своё направление, кривилась вьющимся стеблем и завязывалась в узел, с упоением изувера и решительностью палача истязая заблудшие души. Она отбирала надежды, мечты и веру, оставляя после себя только боль и разрушение, подобно нашествию саранчи или набегу разбойников. Но прожорливые насекомые, иногда достигавшие огромных размеров, почти что с кулак, чёрной тучей летели дальше, а расхитители жилищ и святынь хватали награбленное и уходили в своё логово. Судьба же прекращала мытарства плоти и духа исключительно с гибелью оных.

– Но за что? – задев коленом дощатое днище стола, Джейн прекратила болтать ногами и расправила плечи, выпрямившись.

Пурга и сама хотела бы знать, за что. Причина, по которой её мать лишили жизни, перед смертью подвергнув жестоким истязаниям, не укладывалась в голове. Все лета, прожитые на белом свете, она мучилась догадками, перебирая треснутые бусины предположений: возможно, то было сделано из-за денег? Или неразделённая любовь повинилась в череде злоключений, приведших к гибели? Имели ли мотивы душегубов ритуальный подтекст? Пурга подвергала тщательному осмысливанию каждую версию, однако нутром своим понимала, что ответ лежал на поверхности и был ей доступен, стоило лишь руку протянуть, пальцами коснуться его гнилой, покрытой трупной слизью оболочки и принять мерзкую истину.

Тлетворный дурман охватывал разум, и Пурга отрекалась от неудобной правды, хороня свои думы в пучине утешающей лжи. Но навязчивые домыслы, погребённые под затхлой водой с примесью зловонного гноя, упрямо поднимались на поверхность разбухшей, покрытой трупными пятнами фигурой. Увязнув в трясине, она бледно-синей кочкой высилась над зелёной гладью. Вороны и другие птицы, не брезгающие падалью, обглодали её голый хребет, кусками растащив смердящую тухлятиной плоть. В своих фантазиях Пурга боялась приблизиться к бездыханному телу, хотя в жизни ей не раз доводилось сталкиваться со смертью и заглядывать ей прямо в глаза. Несмотря на животный, какой-то неправильный и ничем не подкреплённый ужас, однажды она разогнала крылатых падальщиков, с влажным и чавкающим звуком погружавших свои клювы в размягчённую водами плоть, и узрела истину, представшую в изувеченном обличье.

Долгие годы понадобились Пурге, чтобы понять главное: она погубила свою мать. Она была причиной, по которой безжалостные палачи вероломно, будто бы играючи умертвили простую женщину. Она, явившись ошибкой прекрасной зрелости, пулей угодила в материнское сердце. Она и только она, рождённая в запретном союзе, была виновата в порочности своей матери, однако вершить бесчестное правосудие взялись именно люди. Почитая межкровников за демонов или чертей, из предрассудков они не пощадили бы и дитя. Пурге повезло, что перед тем, как впасть в вечный сон, её матушка распахнула душегрейку и прижала её к своему холодеющему телу.

Оставшись круглой сиротой, Пурга винила в этом людей. И себя. Всю жизнь она жила с мучительным осознанием, что если бы её мать не уличили в позорной связи, если бы не понесла она грязнокровное дитя, то жила бы себе в радость, вкушала бы съестные изыски, любовалась бы рассветом и засыпала с закатом.

– За меня, – после долгих раздумий ответила Пурга, повертев кружку в руках. Когтистые пальцы мелко дрожали, вскоре лихорадочный озноб охватил руки вплоть до локтей. – Согласись, наши истории похожи.

Пурга подняла на Джейн взгляд ледяных, затянутых инеем глаз. В их глубине плескалось разъедающее нутро горе, которое, укоренившись в сознании, ядом распространилось по всему телу, метастазами поселилось в каждом органе и теперь зрело. Зрело, во мгновение ока готовясь извратить суть полноценного естества.

– Но не только люди горазды убивать тех, кто им не по нраву. Тех, чьё существование идёт вразрез с их убеждениями, – вскинув губу, Пурга дико клацнула зубами и зарычала. – Авелинцы тоже этим грешат.

Йенифер насупилась и скрестила руки на груди. Не верилось ей, что высокородные, приближённые к Изначальному Богу эльфы Авелин могли пойти на зверства, к которым обычно были причастны люди.

– Сейчас у них другой король. Хороший, – воскликнула она, вспомнив истории, рассказанные Сесилией. – Нас… Да нас давненько никто из них не трогал! Всё люди, – Джейн брезгливо повела носом и с силой сжала кулачки, ногтями впившись в ладони. Её кожа плотно обтянула костяшки пальцев. – Во всём люди виноваты. Они часто ходили к нашему дому, поджидали, говорили дурное.

Джейн пригубила травяной отвар и полной грудью вдохнула его горчащий запах, под завязку наполнив им лёгкие. Крылья её носа расширились, пропустив внутрь больше напитанного пряными ароматами воздуха.

По углам деревянной коробчонки, гордо наречённой домом, висели сухоцветы, собранные в пучки. Они висели под потолком, овитые паутиной и занесённые пылью, и источали лёгкие, но приятные запахи, навевающие тёплые воспоминания о весенней прохладе и знойных летних деньках.

– Деточка, как же ты наивна, – Смоль засмеялась так, что широкая грудь её заходила ходуном, а голова немного запрокинулась. Чёрные локоны её волос, ниспав на плечи, затряслись в такт подёргиваниям всего тела. – Ты королька этого видела? Думаешь, причастные к расправам и гонениям изуверы и впрямь ему подвластны? О-о, великий Покровитель, избавь меня от сей… – она громко хохотнула и показала зубы в озорной улыбке. – От сей глупости.

Нахально взглянув на Пургу из-под густых бровей, Смоль шикнула, причмокнув губами, и покачала головой.

– Девонька обо всём знать должна. Неча ей обманываться, – крючковатым когтем помешивая подостывший чай, она подцепила стебель мелисы, выудила его из золотисто-коричневой жидкости и положила себе на язык.

Хрустнула мягкая веточка, горечь и свежесть омыли желтоватые клыки, обдали прохладой щёки и притупили вонь затхлого дыхания, студёной волной соскочив с корня языка прямо в горло.

А Джейн и не обманывалась. Она знала, что среди людей, эльфов и прочих существ были как хорошие, так и плохие. Однако обида и скорбь, поселившиеся в её сердце, разъедали хрупкий остов изнутри, обгладывали кости и пили кровь, не позволяя простить. Йенифер верила в причастность людей к смерти её родителей, ибо не всё она могла понять и вспомнить из-за своего юного возраста и страха, в роковую ночь помутившего рассудок. Память отвергала события, произошедшие под пристальным взором луны, не давала вернуться в прошлое и снова узреть огненные всполохи да услышать визг пылающей плети, секущей воздух и плоть.

Эти воспоминания были надёжно запечатаны, чтобы, когда придёт время, открыться и провозгласить увиденное правдой, а не порождением детской впечатлительности.

Истина схоронилась до нужной поры. Пурге это было знакомо: она обуздала свои переживания и узрела то, что было скрыто. Джейн же только предстояло встретиться с затаёнными воспоминаниями. И никто, даже она сама, не знал, когда прозрению суждено было случиться. Оставалось только ждать. Жить, питая силы ненавистью, и ждать.

– А я вот возьму и в Авелинель поеду, – мечтательно проворковала Джейн, подняв взгляд к потолку. На её губы впервые за долгое время наползла тень улыбки. – Увижу всё своими глазами. Заживу там, как матушка когда-то, – она почесала остроконечное ухо и задумчиво прищурилась.

Неотёсанные ножки деревянного стула со скрипом заскоблили по полу. Пурга вышла из-за стола, тяжело вздохнула и припала ладонями к шершавой поверхности, как это сделала недавно Смоль, которая, поняв, что вознамерилась сказать её подруга, мигом отреклась от своих слов и тоже вскочила.

– Нет, – встопорщив волчьи уши, рявкнула Смоль и выставила длань вперёд в предостерегающем жесте. Она шумно дышала, часто раздувая ноздри, и горячечное дыхание хрипами вырывалось через щель мясистых губ. – Не нужно.

Пурга подняла голову и воззрилась на свою названую сестру глазами, преисполненными боли и отрешённости.

Джейн в непонимании посмотрела сначала на одну охотницу, затем на вторую. Она сидела меж двух огней, меж двух разбушевавшихся стихий и не знала, как себя повести, чтобы предотвратить ссору. Но её участие в разговоре не было нужно. Межкровницы внимали друг другу и принимали решение, не предполагавшее её участия. Её голос в разразившемся диалоге не имел никакого веса.

– Пусть верит, – Смоль потёрла подбородок, задумчиво выдвинув нижнюю челюсть вперёд, и потупила взгляд.

Небрежно махнув на свою подругу и смущённую девочку рукой, Пурга смолчала и грузно упала на стул, спинка которого жалобно скрипнула, приняв на себя поджарое тело охотницы.