Совдетство. Книга о светлом прошлом

– Зайдем? – предложил Козловский.

– Поймают, – усомнился осторожный Лемешев.

– Кто? Дачники приезжают только в субботу вечером. Пацаны из первого отряда тут все время пасутся – еще никого не поймали.

– Ну что, Шляпа? – оба посмотрели на меня с надеждой.

– Три минуты. Только едим, – внимательно оглядевшись, решился я. – Карманы не набивать! На «атас!» разбегаемся в разные стороны. Если что – мы просто хотели срезать путь через участки и заблудились.

– Ура! – хором вскричали мои друзья.

Но, выбирая самые крупные, рубиново-сизые ягоды, мы задержались гораздо дольше, чем на три минуты, увлеклись, потеряв бдительность, да еще жадный Козел, обнажив черную кудрявую голову, стал складывать клубнику в панаму. Впрочем, я и сам едва успевал жевать и глотать ароматно-сладкую мякоть, похрустывавшую на зубах мельчайшими семечками. Хозяин выскочил из кустов внезапно и бесшумно. Он был в капроновой шляпе, синей майке и полосатых пижамных брюках. Толстыми волосатыми пальцами схватив за ухо Лемешева, садовод заорал:

– Попался, вредитель! У-у, рыжий! Вот кто к нам повадился! Плодожоры!

– Дяденька, я больше не буду! – взвыл от боли и ужаса Пашка. – Это не мы! Мы хотели дорогу срезать!

– Конечно, не будешь! В колонии клубники нет! Срезался ты, парень, всерьез!

Вот так, крепко держа за ухо, он повел Лемешева в лагерь, а мы, понятно, поплелись следом: не бросать же друга в беде! Оторопевший Козловский так и нес в руках улики, пропитавшие белую панаму рубиновым соком. А ведь я предупреждал идиота! Семафорыч, завидев шествие, отпер калитку и даже отдал честь со словами:

– Попались в плен, раззявы? Какие из вас, на хрен, разведчики!

В приемной директора терпеливо сидел с папочкой на коленях Заборчик – бухгалтер Захар Борисович Чикман. Лицо у него всегда было печальное, а глаза безутешные, словно его постоянно заставляют совершать какие-то дурные поступки, и он, внутренне протестуя, вынужден подчиняться. Увидев нас, Заборчик даже повеселел, поняв, что нам сейчас хуже, чем ему.

Секретарша директора Галина Яковлевна Ванина (Галяква), ехидная, сухая, как щепка, старушенция, вскинулась, перестав трещать на машинке, злорадно глянула на нас поверх очков и фыркнула, выказав презрение к расхитителям садовых товариществ.

– У себя? – сурово спросил дачник.

– У себя! Но к ней нельзя!

– А ну пошли! – Садовод потащил Лемешева в кабинет.

Мы, понурив головы, шагнули следом. Анаконда говорила по телефону, и судя по подчиненному выражению лица, – с московским начальством, докладывала, что к родительскому дню все готово. Увидев нас, она даже бровью не повела, а только приложила палец к губам, мол, не мешайте – важная линия! Огородник кивнул, вытер со лба платком пот и еще крепче сжал Пашкино ухо. Козловский хотел спрятать промокшую соком панаму за спину, но директриса еле заметным движением головы предупредила: поздно, голубчик! Спокойно и неторопливо закончив отчет, она положила трубку и долгим взглядом осмотрела каждого из нас, потом вперилась в дачника.

– Антон Максимович, отпустите ребенка, не убежит!

Тот подчинился, снял шляпу и разжал волосатые пальцы: Пашкино ухо напоминало большую клубничину, раздавленную в лепешку.

– Вот, полюбуйтесь, Анна Кондратьевна, на вашу саранчу! Совсем житья от них не стало. Каждый божий день озоруют. Садишь, горбатишься, удобряешь, поливаешь, а урожай – пшик!

– Позор! – показательно прикрикнув, Анаконда погрозила нам пальцем.

Мы низко опустили головы – рыжую, русую и черную.

– И много съели? – участливо поинтересовалась она.

– Килограмм точно сожрали. А то и больше. Когда же это вредительство кончится?

– После третьей смены – это я вам точно обещаю.

– Безобразие! Я заявление в милицию напишу.

– Обязательно! Они у вас на грядках пост организуют.

– Смеетесь?

– Да уж какой тут смех! В третий раз приходите. Спасибо за бдительность! Виновные будут наказаны. – Она полезла в сумку и вынула оттуда пять рублей. – Получите компенсацию!

– Ну, на пятерку-то они не наели… – замялся дачник.

– Ничего, это на перспективу. Скоро крыжовник и вишни поспеют.

– Спасибо. Вы не поймите… Мы не куркули какие-нибудь. Но ведь и ягода сама не растет, пока обиходишь – семь потов сойдет.

– Я понимаю!

Антон Максимович взял синюю бумажку и, пятясь, покинул кабинет. Директриса еще раз оглядела нас с ног до головы, задержавшись на распухшем Пашкином ухе, потом громко, чтобы было слышно через тонкую дверь в приемной, распорядилась:

– Галина Яковлевна, подготовьте приказ об отчислении из лагеря Полуякова, Захарова и… э-э-э… Лещинского. Четвертый отряд.

– С какой формулировкой и от какого числа? – уточнила Галяква, возникая на пороге.

– С завтрашнего дня. Нет. С послезавтрашнего. Как раз родители приедут и заберут их, голубчиков, под расписку.

– Формулировка? – спросила, ликуя, секретарша.

– Формулировка… – Анаконда плотоядно задумалась. – Формулировка такая: «За расхищение коллективной собственности, выразившейся в пожирании… Нет, в поедании клубники на дачных участках».

– В регулярном поедании? – подбавила зловредная Галяква.

У нее на носу, видимо, с самого детства росла большая волосатая бородавка, исключавшая всякое милосердие к окружающим.

– Именно – в ре-гу-ляр-ном. Спасибо за подсказку, Галина Яковлевна! – благодарно кивнула Анаконда и безжалостно глянула на нас. – Ну что, внучата Мишки Квакина, доигрались!

– Мы больше не бу-у-удем… – загнусили мы.

– Поздно рыдать, голубчики! Поезд ушел. Поздно, расхитители клубничной собственности! Раньше надо было думать. Теперь – бесполезно. Прямо на торжественном построении я и передам вас родителям из рук в руки с волчьими характеристиками. При всех! Вот позору-то будет! Бедная Лидия Ильинична! – Анаконда посмотрела мне в глаза, словно гипнотизировала перед тем, как проглотить. – Пошли вон, паршивцы!

Поняв, что жизнь погибла, мы повернулись и побрели восвояси.

– Захаров! – окликнула она.

– Что? – с надеждой обернулся Лемешев.

– Марш в медпункт, пусть тебе ухо обработают, а то неровен час отвалится. Как я тебя Ирине Аркадьевне одноухого верну! А ты, Лещинский, клубничку-то оставь в приемной. Захар Борисович, зайдите!

Бухгалтер вскочил со стула и, чуть не сбив нас с ног, вбежал в кабинет:

– Накладные бы подписать, Анна Кондратьевна!

– Давайте! Вы вот что, проведите-ка пять рублей через радиокружок.

– Анна Кондратьевна, лучше через судомодельный, – мертвым голосом возразил Заборчик.

– Ну, вам видней, вы у нас материально ответственный…

10. Родительский день

Время, оставшееся до приезда родителей, мы прожили как в тумане, с тоской бродили по территории, прощались с любимыми местами и друг с другом, гладили Альму, смотревшую на нас безутешными и все понимающими карими, совершенно человеческими глазами. Мы с горечью сознавали: на будущий год в «Дружбу» нас просто не примут, и судьба жестоко разбросает нас по разным пионерским лагерям, где все придется начинать с начала. Где не будет больше неразлучной троицы – Лемешев, Шаляпин, Козловский.

Но это еще полбеды. После досрочного возвращения домой каждого из нас ждало суровое возмездие. Отец Лемешева, майор, служил заместителем по строевой подготовке в военном училище. Всегда имея под рукой широкий офицерский ремень, Пашку он никогда не порол, используя другие методы воспитания. Поймав сына на нарушении дисциплины, майор ласково говорил: «Ну пойдем, сынок, позанимаемся!» – и вел на плац, видневшийся из окон служебной квартиры. Там Лемешев ходил строевым шагом до изнеможения, когда кажется, что пятки вот-вот отвалятся.

– Устал, сынок?

– Устал, папа.

– Ну отдохни чуток, – и разрешал сыну повисеть минут десять на турнике.

В результате невысокий, узкоплечий от природы Лемешев был крепок и охотно напрягал перед девчонками бицепс, твердый, как молодой баклажан.

Майор Захаров регулярно приезжал в лагерь на родительский день и всегда оставался крайне недоволен построением дружины на линейку.

– Мне бы вас, салаги, на недельку! Как кремлевские курсанты у меня потом ходили бы! Разве так ногу тянут! А ты, Павел, почему ленишься! Ведь умеешь! На плац захотел?

– Митя, это же дети! Зачем им твоя муштра? – мягко возражала Пашкина мать Ирина Аркадьевна, святая женщина, работавшая в библиотеке Макаронной фабрики.

– Сегодня дети – завтра солдаты! – сурово возражал строевик.

Козловский тоже пощады не ждал. Нет, своего отца он не боялся. Добрый толстяк Лещинский служил на «Клейтуке» технологом, но душой был далек от процесса вываривания из костей разных полезных веществ. Он любил петь под гитару романсы. Как-то, приехав на родительский день, Вовкин предок во время концерта художественной самодеятельности пробрался к сцене, попросил у Юры-артиста гитару и жалобным голосом пропел романс «Мой костер в тумане светит…». Когда, душевно раскланявшись, технолог сошел в зал и вернулся на свое место, жена, наклонившись к нему, прошипела: «Идиот, ты бы еще детям “Шумел камыш” спел!» Мамаша Козловского, Антонина Петровна, служила в милиции, в паспортном столе, и привыкла покрикивать на неорганизованных граждан из очереди, мол, еще звук, и вообще без документа останетесь – мыкайтесь потом!

В их семье именно она приводила приговоры в исполнение и могла отвесить сыну или мужу такую затрещину, что в башке потом, как уверял Вовка, неделю звенело. В юности она носила фамилию Густомясова и занималась толканием ядра, чуть-чуть не попав в сборную, но вышла замуж и произвела на свет Козловского, в чем постоянно упрекала бедного технолога. Нет, не в том, что родила Вовку, а в том, что не дотянула до звания мастер спорта. «А все твои романсы!» – ворчала она и смотрела на мужа такими глазами, точно он совершил непростительный поступок, не имеющий срока давности.

Я же боялся не отцовского ремня, который он выдергивал из брюк, как Чапай саблю из ножен, но редко пускал в ход. Хотя, конечно, за отчисление из лагеря, уверен, Тимофеич меня все-таки выпорол бы со свистом, и не ради воспитания, а скорее от злости. Ведь на будущий год ему придется просить для меня путевку у себя в завкоме, а одалживаться у начальства отец страшно не любит. Он у нас из породы непримиримых молчунов. Куда больше порки я боялся Лидиного отчаянья. Мне открывалась страшная картина неотвратимого будущего: вот маман счастливыми глазами выискивает меня в строю, находит, ободряюще улыбается, а через минуту, после рокового известия, ее лицо становится сначала испуганным, потом беспомощным, затем безутешным, наконец, слезы катятся по ее щекам, оставляя промоины в слое пудры, которую, оказывается, делают из растолченного в пыль риса.

– Сынок… – шепчет она. – Как же я теперь людям в глаза смотреть буду?! При всех. Такой позор. А что скажут в райкоме?

Под впечатлением этой воображаемой сцены я начинал тихо поскуливать. Надвигающийся кошмар усугублялся тем, что Гарик и Полина делали вид, будто ничего не знают о нашем скором изгнании. Ей было вообще не до нас, она, в очередной раз недосчитавшись пионера, а потом все-таки найдя его, бежала в медпункт мерить давление. А Гарик безмятежно расспрашивал, каким образом мы собираемся превратить мальчиков четвертого отряда в ораву пиратов, и не услышав определенного ответа, заставил нас репетировать до одури самодельные куплеты флибустьеров.

От вина у нас кураж, Мы идем на абордаж!

И вот настал страшный день. Полина Потаповна как ни в чем не бывало отпустила нас к воротам – встречать предков, предварительно проверив чистоту рук и шей, а также свежесть рубашек. Лемешева заставили надеть новую майку взамен грязной. Приговоренных к казни тоже переодевают во все чистое. И вот мы, как смертники, стояли и смотрели сквозь прорези в бетонном заборе на бугристую, пыльную дорогу, рассекающую ржаное поле. По ней от платформы «Востряково» к лагерю уже тянулись, постепенно увеличиваясь в размерах, фигурки родителей: недавно прошла электричка из Москвы.

– И-и-их! – Хабидулин радостно подпрыгнул, увидев на тропе свою орду.

– Вон мои! – судорожно вздохнул Лемешев.

– И мои! – всхлипнул Козловский.

– А ко мне почему-то только отец приехал… – с сердечным облегчением сообщил я, заметив одиноко шагающего Тимофеича.

– Хе-хе, – засмеялся Семафорыч. – Ох, и обломится вам, ребята, нонче!

Мы, бодрясь, встретили ничего не подозревающих родителей у ворот, раскрытых сегодня настежь, покорно приняли их поцелуи, дружеские потрепывания и разные там нежные слова, которые так любят произносить предки после двухнедельной разлуки:

– Ой, сыночек, осунулся ты что-то!

– Да тебя не узнать, эка вымахал, верста коломенская!

И мы побрели с ними в лагерь, как на Голгофу. Наша соседка по общежитию Алексевна, старорежимная старушка, лично видевшая царя, так зовет гору, на которой евреи прибили Христа к кресту гвоздями, а он перед смертью подружился с разбойником, распятым по соседству, и захватил его с собой на небо. Скоро мы тоже погибнем, но в рай нас никто не возьмет, так как его в природе не существует, да и сам Иисус – это просто сказка для пенсионеров, измученных ревматизмом.

– Что за выправка, бойцы! – пророкотал майор Захаров, он был в форменной, защитного цвета рубахе с уставными лямками на плечах. – Выше голову, пехота!

Сердобольная Ирина Аркадьевна, как специально, вынула из сумки литровую банку с засахаренной клубникой и начала нас угощать, а мы решительно отказывались, ссылаясь на отсутствие аппетита.

– В чем дело, Павлуша, ты же так любишь клубнику!

– Это в прошлом… – загадочно ответил Лемешев.

– Что случилось? – гулко спросила мадам Лещинская, положив на плечо сына тяжелую руку. – Ты почему без панамы? Напечет.

– Все хорошо, мамочка! – отозвался Вова с замогильной бодростью. – Не напечет.

– Потерял панаму?

– Нет-нет-нет…

– Все отлично! – подтвердили мы с Пашкой. – Двадцать два градуса в тени, переменная облачность. Обещали кратковременный дождь. Не напечет.

Вовкина панама, сколько мы ее ни терли хозяйственным мылом, так и осталась вся в пятнах, которые после стирки из красных превратились в синие.

– Но вы-то сами в головных уборах? – подозрительно поглядела на нас толкательница ядра.

– Не напечет, – испуганно повторили мы и моментально сняли: Вовка пилотку-нопасаранку, а я – картуз из мелкой соломки.

На родительский день, я заметил, почему-то всегда выпадает хорошая погода. Лишь однажды шел такой проливной дождь, что из корпуса не выйти. Так и просидели с родителями целый день в палатах, играя в лото, домино и шашки. Технолог Лещинский оказался гроссмейстером и каждый раз выходил в дамки, попутно съедая и собирая в столбик шашки противника.

– Грибы пошли? – спросил Тимофеич, заметив лужу.

– Сыроежки, – кротко доложил я, соображая: отлупит он меня еще по пути на станцию или дотерпит до дома?

Лучше бы дотерпел: маман после двух-трех хороших вытяжек ремнем обычно виснет у него на руке с воплем: «Хватит! Это же ребенок! Бить детей непедагогично!»

– Сыроежки? Ну какие это грибы! – усмехнулся отец.

– Павлик, а что у тебя с ухом? – вдруг заметила Ирина Аркадьевна последствия мертвой хватки дачника.

– В пионербол играли, – не моргнув, ответил мой находчивый друг.

– А концерт будет? – застенчиво поинтересовался Лещинский-старший.

– И не мечтай! – сурово предупредила жена, поведя правой, толчковой рукой.

И тут судьба меня окончательно добила: нас догнала запыхавшаяся Лида. Она тут же, позоря перед друзьями, страстно обцеловала меня с ног до головы. Ее лицо светилось летним восторгом, на голове был венок из синих васильков, собирая их во ржи, она, судя по всему, и отстала от своих, как когда-то в детстве от эшелона с эвакуированными.

– Подтянуться! – скомандовал майор. – Прибавить шаг!

По пути мы отвечали на разные дурацкие вопросы, стараясь выглядеть беззаботными, хотя понимали: правильнее сказать правду прямо сейчас, не дожидаясь прилюдного позора, поскорей забрать со склада чемоданчики, взять в приемной у Галяквы волчьи характеристики и тихо, через заднюю калитку навсегда покинуть лагерь. Но никто не решился на это. Напротив, мы зачем-то пытались шутить, рассказывали о проделках Альмы и скорой «Зарнице», а прибыв к нашему корпусу, зашли все вместе в палату, сверкавшую небывалой чистотой. Майор неодобрительно спросил:

– А разве койки у вас не «отбивают»?

– Хорошая мысль! – кивнул Гарик. – Добро пожаловать в четвертый отряд!

– А как вообще наши бойцы? – не унимался строевик.

– Очень инициативные и дисциплинированные мальчики, – лицемерно ответила Полина Потаповна, отлично зная о грядущем нашем позоре.

Оставив взрослых любоваться идеально подметенной территорией, мы встали в общий строй, чтобы с громкой отрядной песней выйти на лагерную линейку и занять наше законное место – между третьим и пятым отрядами. Там, равняясь на флагшток, мы и ждали бесславного конца. А солнце светило, птицы пели, бабочки, капустницы и лимонницы, безбоязненно садились на анютины глазки, самолеты, раскинув стальные крылья, летели в дальние страны. Мир был жизнерадостно-равнодушен к нашему горю. Еле сдерживая слезы, мы ждали развязки.

Но хуже всех было, конечно, мне: Лиду, как секретаря партбюро Маргаринового завода, пригласили на трибуну – квадратную бетонную площадку, обнесенную железным заборчиком. Маман, отдав сумки Тимофеичу и сняв, слава богу, дурацкий васильковый венок, стояла теперь среди начальства, сосредоточенно соображая, что бы такое умное сказать детворе, если дадут слово. Мое сердце изнывало от безысходности. Я заметил в толпе суровое лицо мадам Лещинской, и мне стало страшно за друга.

И вот началось… Сначала Виталдон старательным шагом, вызвав кривую усмешку майора, подошел к трибуне, вскинул руку в пионерском салюте и отрапортовал, что дружина лагеря «Дружба» на торжественную линейку, посвященную родительскому дню, построена. Затем Анаконда о том же самом доложила председателю профкома Макаронной фабрики – пузатому дядьке в темном пиджаке с красным флажком на лацкане. Тот кивнул, принимая рапорт, а потом говорил так долго и нудно, что даже на неподвижном лице директрисы появилась улыбчивая тоска. Наконец профорг призвал нас достойно встретить приближающееся 50-летие Великого Октября и замолк. В родительской толпе раздались подхалимские хлопки.

Следом дали слово Лиде, она, немного волнуясь, но довольно складно, а главное – коротко, объяснила, что без партии никакого счастливого детства, а уж тем более летнего отдыха, нам не видать бы как своих ушей, и в качестве отрицательного примера сослалась на плачевную судьбу подрастающего поколения за рубежом, где сама, как я знаю, никогда не была. После нее, замирая от ответственности, что-то очень правильное протараторила Зина Пархоменко, круглая отличница и председатель совета дружины. Затем комсорг «Клейтука» Дима Карасев, который был старшим вожатым до Виталдона, призвал нас неустанно готовиться к вступлению в ряды Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи, что является главной целью каждого пионера. И в заключение воскликнул:

– Юные пионеры, к борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!

– Всегда готовы! – уныло отозвалась наша несчастная троица.

Наконец, подошла очередь Анаконды. Мы обреченно переглянулись. Тут как раз на солнце наползла свинцовая туча, и природа траурно потемнела. А директриса бодро, лишь изредка заглядывая в бумажку, доложила, сколько пионеров на сегодняшний день отдыхает в лагере (на 7 процентов больше, чем в прошлом году), сколько человеко-часов мы отработали на подшефном колхозном поле, какие провели соревнования, конкурсы, сколько у нас кружков и сколько пионеров их посещает. Рассказала она и о подготовке к «Зарнице». Отдельно была объявлена премьера музыкальной сказки «Черные паруса» про пиратов вместо заурядного концерта художественной самодеятельности.

«Что ж, если вместо десяти флибустьеров песенку споют всего семь, никто даже не заметит… – скорбно подумал я. – А может, лучше скоропостижно умереть?»

От долгого ожидания неизбежной гибели меня замутило. Ну, что она тянет?! Скорей бы! На моих сообщников было больно смотреть.

– Теперь о самом неприятном, – трудным голосом проговорила Анаконда и посуровела.

Я почему-то вспомнил фильм «Мы из Кронштадта», там красные матросы, которым контра привязала к шеям огромные камни, перед тем как исчезнуть навек в пучине, прощаются, обнимаясь, друг с другом…

– …Так вот, о неприятном. К сожалению, в этом году из-за разногласий между пайщиками мы так и не смогли продолжить строительство бассейна. Котлован, думаю, все видели! А река Рожайка от нас далековато, да и купаться в ней небезопасно. Быстрое течение и плотина, с которой всем хочется прыгнуть. Ребенок из лагеря «Солнышко» получил увечье. Вторая нерадостная информация – это количество койко-часов в изоляторе. Оно увеличилось по сравнению с июнем на 15 процентов. Ну, и самое теперь неприятное, я бы даже сказала, безобразное явление, мешающее нам жить и отдыхать! – Анаконда внимательно посмотрела в нашу сторону.

Лемешев беззвучно заплакал. Козловский до крови закусил губу, а я чуть не крикнул, как в кинофильме «Юность Максима»: «Прощайте, товарищи!»

– …участились случаи самовольного оставления отдельными нарушителями территории лагеря, что в принципе недопустимо и создает угрозу для жизни и здоровья детей. Прошу вас, дорогие родители, прежде чем запичкать ваших чад клубникой и прочими сладостями, серьезно поговорить с ними об этом! Имейте в виду, при повторном нарушении будем безжалостно отчислять из лагеря! Думаю, пайщики нас поддержат!

В ответ председатель профкома Макаронной фабрики нахмурился и важно кивнул:

– Поддержим и родителей привлечем!

– Но не хочется заканчивать на грустной ноте, – посветлела Анаконда. – Сейчас в нашем новом клубе состоится премьера, а потом все свободны до семи часов. К ужину попрошу пионеров вернуть! Добро пожаловать в счастливый мир детства!

Все захлопали от радости, что официальная часть закончилась, а я испытал такое ощущение, будто с моих плеч упал тяжеленный мешок. Тут как раз выглянуло солнце, золотя мир прекрасными лучами. Мы посмотрели друг на друга, не веря своему счастью, и обнялись.

…В клубе, после триумфального исполнения пиратской песни я, еще не успев снять драную тельняшку и стереть с лица усы, нарисованные жженой пробкой, попался на глаза Анаконде. Вероятно, от переживаний у меня начались галлюцинации, мне померещилось, будто директриса, как обычная озорная девчонка, показала мне язык. Невероятно! Лещинский-старший все-таки добыл гитару и спел пионерам жалостливое произведение «Не жалею, не зову не плачу». Но Антонина Петровна на этот раз почему-то не ругалась, наоборот, погладила его по редким волосам тяжелой и нежной рукой.

– Сынок, ты был самым лучшим пиратом! – восхитилась Лида. – Может, тебе в артисты пойти?

– Бездельников нам в семье еще не хватало, – пробурчал Тимофеич.

11. Мальчик с фантазиями

Мы приближались к лагерю. Нинка Краснова задумалась о чем-то своем девчоночьем и больше не докучала мне дурацкими вопросами. Слева показалась старая знакомая – большая раздвоенная осина, похожая на увеличенную до неимоверных размеров рогатку. Если привязать к ней в несколько слоев хорошую бинтовую резину, натянуть вдвоем или втроем, вложить футбольный мяч и жахнуть, то можно, наверное, дострельнуть до «Вострякова». Стоит себе человек на платформе, ждет электричку, никого не трогает – и вдруг ему с неба бабах в голову. Кто? Что? Откуда? Неизвестно. Моток резины в аптеке стоит 67 копеек, а таких надо штуки четыре. Кожаный мяч в «Спорттоварах» обойдется в восемь рублей. Итого: 10.68. Целое состояние! Можно, конечно, использовать лагерный мяч, но он со шнуровкой, которая дубеет, если намокла, а это опасно: Губарев из второго отряда сыграл головой – потом ему на лоб шесть швов наложили. К тому же на казенном инвентаре нацарапано: «пл Дружба». Если докопаются – можно запросто в детскую комнату милиции угодить. Какая же иногда чепуха в голову лезет! Точно в мозгах сидит озорной чертик и подбивает на разные пакости.

И тут мне страшно захотелось оглянуться на Ирму. Просто невтерпеж! Пишется, кстати, без мягкого знака, а «настежь», наоборот, – с мягким. Но я удержался, решил воспитывать в себе силу воли. Кто знает, возможно, в армии я буду разведчиком и, если попаду в плен к поджигателям войны, должен держаться мужественно, как Зоя Космодемьянская. Но мне после пыток, конечно, удастся бежать, да еще прихватив с собой очень секретные документы. За это я получу медаль, как горнист Кудряшин, а еще лучше – орден. Тогда Ирма будет смотреть на меня так же, как Маргарита смотрела на него, когда он вдруг приехал к нам в лагерь на побывку. Вообще-то, мне нравится Красная Звезда, солидная награда, но она крепится к одежде с помощью нарезного штыря и закручивающегося «барашка», поэтому пиджак надо протыкать насквозь, после чего остается заметная дырка. Лида такой порчи гардероба просто не переживет, она и брошку-то к новому платью с ужасом прикалывает. Поэтому пусть лучше – медаль «За отвагу», колодка держится на булавке и заметных следов не оставляет.