Совдетство. Книга о светлом прошлом

– За что? – взвизгивал незаслуженно наказанный.

– На будущее! – успокаивали его педагоги.

Потом свет гас – и кино продолжалось. После слова «Конец», от которого мне всегда становилось грустно, даже если на экране все завершилось весело и счастливо, мы поотрядно выходили из столовой на воздух и строились, чтобы организованно отправиться на вечернюю линейку:

Мы играли, отдыхали, День к закату клонится, А теперь пора нам дружно На линейку строиться!

Это недолго: рапорт сдан – рапорт принят. «Спокойной, ночи, ребята!» Если кино затягивалось, младшие отряды отправляли спать без построения. У них вообще отбой – в девять. Несчастные существа! Каждый день жестокие взрослые отнимают у них целый час жизни, полной новых впечатлений! После линейки – сразу в «белые домики», иногда даже очередь туда выстраивается, но это у девчонок, нам-то проще: в одно очко можно направить сразу две, а то и три струйки. Журча, они скрещиваются и в месте пересечения брызжут золотыми искрами, переливающимися в тусклом электрическом свете. Потом – бегом в умывалку, несколько пригоршней ледяной воды в лицо. Некоторые девчонки перед сном повторно чистят зубы, Поступальская вообще делает это с остервенением, пытаясь достичь неземной белизны: в артистки готовится. У нее паста кончилась неделю назад, и Голуб выдал ей тюбик из своих запасов. Наяривать зубы перед сном – что за глупость? Пасту нужно беречь, экономить, как боеприпасы, – она очень пригодится в последнюю ночь смены!

А как не хочется перед отбоем спать, тащиться в тесную палату! Воздух вокруг пахнет душистым табаком – это такие белые цветы, испускающие ночью одуряющий аромат. В темном небе мигают звезды разной величины и яркости, месяц висит, зацепившись за облако, точно золотая серьга. (Я видел такую в Кимрах, на пристани, в ухе лохматого цыгана, долго бродившего вокруг нашего багажа.) За высоким бетонным забором, огораживающим лагерь со стороны железной дороги, мерно простукивает домодедовская электричка. Все знают, она останавливается в Вострякове в 21.28. Следующая – ровно в 22.00. Бывало, едва состав отстрекочет, горнист Кудряшин выйдет на середину линейки и протрубит:

Спать, спать по палатам Пионерам и вожатым.

Лысый Блондин возит фильмы из Домодедова на стареньком дребезжащем пазике. Историю своего прозвища он с удовольствием рассказывает всем желающим, даже пионерам. Дело было так: принимая его на работу, Анна Кондратьевна спросила:

– Матвей Игнатьевич, не пойму: молодой, а уже лысый?

– В армии под утечку попал, – ответил он. – А вообще-то я жгучий блондин.

– Ладно, лысый блондин, с юмором, вижу, у тебя все в порядке, – улыбнулась она. – Пиши заявление и принимай транспорт!

Когда он несет из пазика в столовую, как ведра от колодца, два жестяных бочонка болотного цвета, за ним тащатся пацаны и канючат:

– Моть, какой сегодня фильм? Ну скажи! Жалко тебе, что ли? Не будь гадом!

Добрый и слабохарактерный, шофер, конечно, пробалтывается, и уже через несколько минут лагерь облетает весть: сегодня в столовой покажут «Королевство кривых зеркал». Я видел эту сказку раз пять, но все равно с нетерпением жду, когда огромные стражи Башни смерти, уперев острия копий в грудь жестокого Нушрока, громовыми голосами потребуют: «Кл-ю-юч!» Потом глашатаи оповестят все королевство, что казнь зеркальщика Гурда откладывается! Как не рассмеяться вместе со всеми, когда растяпа Яло вдруг в собственном кармане обнаруживает вроде бы безвозвратно потерянный золотой ключ от Башни смерти? А король Йагупоп 77-й, который на твоих глазах превращается в глупого белого попугая?! Счастье!

Однажды Лысый Блондин привез «Девочку и эхо». Кто-то этот фильм уже видел и вспомнил: «Ну да, там у девчонки, пока в море купалась, мальчишки стырили одежду, она сначала стеснялась, плакала, а потом, совершенно голая, смело пошла на парней, те испугались и убежали!»

– Чего испугались?

– Этого не показали…

– Что значит – совершенно голая?! – замахала руками Анна Кондратьевна, до нее все слухи доходили мгновенно, как по телеграфу. – Мотя, ты обалдел! У тебя с кудрями и мозги выпали? У нас тут дети! Ты бы нам «Брак по-итальянски» привез! Что там еще тебе предлагали?

– «Республику ШКИД».

– Я пока не видела. Это про что?

– Сказали, про перевоспитание беспризорников.

– Совсем другое дело! Дуй назад и поменяй. Одна нога здесь – другая там!

Лучше бы нам показали кино про голую девочку. Первый отряд, вдохновленный фильмом, сразу после отбоя устроил «большую бузу», как шкидовцы. Ходили на головах, довели до слез воспитательницу, высадили стекло, а подушками бились с таким остервенением, что перья еще два дня летали по лагерю: погода выдалась ветреная. Пришлось поднять с постели Анну Кондратьевну, и только она сумела подавить бунт. Сначала, как обычно, пугала волчьими характеристиками – не помогло.

– Ладно, – сказала мать-кормилица, делая вид, будто уходит. – Беситесь, беситесь… Дети – хозяева лагеря. А я завтра позвоню в завком и срочно вызову сюда Ивана Григорьевича, Сергея Петровича, Ашота Ашотовича, Анатолия Пантелеевича, Марка Захаровича, нет, вместо Марка Захаровича я, пожалуй, вызову Лию Борисовну. По мере того как произносились имена-отчества предков, «большая буза» стихала сама собой, безобразники тихо складывали оружие, то бишь подушки, покорно ложились в кровати, натягивая одеяла до подбородка и бессильно закрывая глаза, что означало полную капитуляцию.

– Так-то лучше, детки, – усмехнулась Анна Кондратьевна и, погасив свет, вышла из палаты.

7. Юрпалзай, Виталдон, Стакан и другие

В нашем отряде обошлось без бузы: малы еще были, но зато мы переняли у беспризорников, попавших в Шкиду – школу имени Достоевского, другую отличную затею. Они там смешно переиначивали, сокращая, имена, отчества и фамилии учителей, в результате получались уморительные клички и прозвища: Константин Александрович Медников – Косталмед, Виктор Николаевич Сорокин – Викниксор, Алексей Николаевич Попов – Алникпоп, Элла Андреевна Люмберг – Эланлюм.

Мы решили заняться тем же, только, как говорят по телику, «в конкретных исторических условиях». Идея (по секрету!) принадлежала мне, но Лемешев и Козловский горячо меня поддержали. Дело было так: в тихий час я, как обычно, развлекал ребят приключениями Виконтия Дображелонова. Вдруг в палату влетела воспитательница, тогда у нас была Полина Потаповна, бледная и вечно испуганная, так как ей постоянно снился один и тот же кошмар, будто у нее бесследно пропал пионер, и ее отдают под суд.

– Да плюнь ты на них! – имея в виду нас, успокаивал ее наш тогдашний вожатый Гарик, он бы ухом не повел, даже если у него вдруг исчез и весь отряд.

Так вот, в палату измученной тенью скользнула воспитательница и зашептала:

– Тише, ребятки! Умоляю! Анна Кондратьевна идет!

Мы прикинулись спящими. Это нетрудно, только не надо громко храпеть и чмокать губами для достоверности. Сквозь ресницы я видел, как вошла директриса, осмотрелась и сурово кивнула обомлевшей Полине Потаповне на шторы, там два «крокодильчика» выпустили из железных зубов верхний край материи. Потом начальница поморщилась при виде фантиков под кроватями.

– Мы все исправим, – лепетала, провожая директрису, наша страдалица. – Мы проведем субботник! Анна Кондратьевна…

– Не сомневаюсь, – холодно ответила та, покидая корпус.

И тут меня точно подбросило в кровати. Едва закрылась дверь, я проорал на всю палату:

– Анна Кондратьевна – А-на-кон-да!

– Точно! – подхватил Лемешев. – Двадцать копеек!

– Отпад! – обнял меня Козловский. – Ты мозг!

– Отлэ! – подтвердил Тигран.

– Анаконда? Кто это? – не въехал Жиртрест, настолько же тупой, насколько толстый.

– Дурак, анаконда – это разновидность удава. Ты по телику «Клуб кинопутешественников» смотришь?

– Мультики…

– Оно и заметно!

И тут на нас накатило вдохновение, не отпускавшее несколько дней. Старший вожатый Виталий Донченко превратился в Виталдона. Юру-артиста, Юрия Павловича Зайцева, переиначили в Юрпалзая, баянистку Таю из Китая, Таисию Васильевну Иконникову, окрестили Тайвасиком. Лысый Блондин, Матвей Игнатьевич, стал Мотыгой. Руководитель судомодельного кружка – Стас Канунников получил прозвище Стакан. Разными способами мы выведывали еще не известные нам фамилии и отчества сотрудников, чтобы сконструлить очередную кличку. Например, фамилию сторожа Семена Афанасьевича мы долго не могли узнать, так как он стеснялся ее из-за двусмысленности. Сами посудите, легко ли скромному человеку жить с фамилией Форсов, ведь «форсить» означает «воображать о себе невесть что»!

Воображала хвост поджала От немецкого кинжала!

Но узнали-таки, когда, обнаружив ворота без охраны (старик отлучился на станцию за пивом для страдающего Стакана), Анаконда закричала на весь лагерь:

– Где этот Форсов? Я не позволю из детского учреждения проходной двор устраивать! Как появится, сразу же ко мне!

Так Семен Афанасьевич Форсов стал Семафором.

Тогда после первой смены я уехал на Волгу, но Козловский, которого предки законопатили в «Дружбе» до осени, написал мне в Селищи, что изобретенные прозвища вышли за пределы четвертого отряда и блуждают теперь по всему лагерю. Более того, ими заразились взрослые, и он сам слышал через распахнутое окно, как Анаконда, отчитывая старшего вожатого за вялую бестолковость, в сердцах бросила ему в лицо:

– Да что с тобой разговаривать! Одно слово – Виталдон! Если бы не твой тесть, давно бы духу твоего здесь не было!

Но, вопреки ожиданиям, через год многие клички, придуманные нами в радостном озарении, отпали и отлипли сами собой. Во-первых, некоторые взрослые, получившие отличные прозвища, на следующее лето просто не приехали работать в лагерь. Например, Гарик Бунин – Горбун, схлопотавший за разгильдяйство «волчью характеристику». Или Полпотовна, у нее сон об исчезнувшем пионере превратился в навязчивую идею, и бедную Полину Потаповну, как рассказал Козловский, в конце третьей смены увезли в Белые Столбы на консультацию, и врачи запретили ей работать с детьми. А руководителя судомодельного кружка Стаса Канунникова, Стакана, не взяли в штат из-за необоримой тяги к спиртному, что и отразилось в его кликухе. Жаль! Какой мы с ним крейсер «Аврора» склеили – закачаешься!

К тому же в лагерь приехали новые ребята и девчонки, которые в «Дружбе» прежде никогда не бывали и не участвовали в упоительном придумывании прозвищ. То, что нам казалось верхом остроумия, их совсем не зацепило. Наконец, надо сознаться: не все «погоняла» получились удачными. Ежу понятно: Тая из Китая лучше, чем Тайвасик. По той же причине Юрпалзай снова стал Юрой-артистом, а Мотыга – Лысым Блондином. В общем, накрепко прозвища прицепились только к Виталдону и Анаконде, да еще к Галякве – Галине Яковлевне…

Мне казалось, никто никогда не узнает, что именно я подбил друзей придумать клички вожатым, воспитателям и другим сотрудникам. Но шила в мешке не утаишь. И в этом я вскоре смог убедиться.

Наш лагерь принадлежит на паях трем предприятиям – Маргариновому заводу, где работает Лида, Макаронной фабрике, там основное место службы Анаконды, и заводу «Клейтук», вываривающему из костей разные полезные вещества, – оттуда как раз прислали Виталдона, он зять директора. Знакомясь в первый день с новичками, мы, старожилы, обязательно спрашиваем: «Ты откуда?» Все пионеры делятся на «маргариновых», «макаронников» и «клейтуковцев». Правда, небольшая часть путевок распределяется через профсоюз работников пищевой промышленности. Поэтому есть еще у нас и «профсоюзники», или «залетные». Все они почему-то страшные задаваки.

Однажды маман вернулась с совещания, где обсуждали подготовку лагеря к летнему сезону, и за ужином восхищалась:

– Какая же все-таки хорошая вам начальница досталась! Деловитая, строгая, все помнит, все контролирует. А вот старший вожатый, по-моему, – рохля.

– Точно! – согласился я. – Одно слово – Виталдон.

– А память у Анны Кондратьевны – просто чудо! – продолжала ликовать влюбчивая Лида. – Подошла ко мне после совещания и говорит: «Привет передавайте Юре! Он у вас такой выдумщик!» Я не поняла и переспросила, что ты такое еще выкинул, а она – мне: «Вы ему передайте – он сразу все поймет!» И что же ты такое выдумал, сынок?

– Я… Я… – похолодел я и нашелся: – Девиз отряда.

– И какой же?

– Бороться, искать, найти и не сдаваться!

– Погоди, – захлопала глазами моя начитанная маман. – Это же из «Двух капитанов» – девиз Саньки Григорьева!

– Ты не расслышала, – вывернулся я. – Бороться, искать, найти и не за-да-вать-ся!

– Ну это совсем другое дело! Миш, скажи!

– Правильно, – кивнул Тимофеич, добрый после пива. – Задавак всегда бьют!

– А что Анак… она еще сказала? – осторожно уточнил я.

– Сказала, что ты в лагере скучаешь по клубнике, просто места себе не находишь. Это так?

– Бывает, – молвил я, делая вид, будто увлечен поисками в компоте урюка с косточкой, которую можно разгрызть и полакомиться орешком.

– Главный технолог «Макаронки», – вдруг радостно вспомнила Лида, – ездил в командировку в Финляндию. Представляешь, там клубника в магазинах круглый год продается – даже зимой! Стоит, конечно, дорого, но лежит. Никаких тебе очередей.

– Сволочи! – буркнул на это Тимофеич.

8. Гороховый Маугли и царь шмелей

…Мы шли по ночному лесу, спотыкаясь об извилистые, бугристые корни, в лунной полутьме они казались змеями, переползавшими широкую тропу и одеревеневшими по мановению доброй волшебницы, которая позаботилась о безопасности усталых, но довольных пионеров. Мы брели, теряя строй, и пели, жутко фальшивя:

Пионеры, пионеры, пионеры, Миллионы красных галстуков горят. Пионеры, пионеры, пионеры, Самый смелый, самый солнечный отряд…

Дорога повернула направо. Большая поляна с мятущимся малиновым пятном костра пропала из виду, исчез и серый силуэт Анаконды. А чем дальше от начальства, тем привольней дышит человек. Третий куплет Эмма Львовна, к всеобщей радости, даже начинать не стала. Мне вообще эта песня не нравится, какая-то ненастоящая, такие поют в начале праздничных концертов по телевизору, но потом можно услышать и что-то веселенькое. Например, «Синий платочек». Уж лучше бы мы взяли, как в прошлом году, «Гайдар шагает впереди…». Но никто не стал возражать, когда Голуб на первом сборе предложил в качестве отрядной песни это занудство. Только вечный спорщик Пфердман настаивал на «Орленке». Надо было, конечно, его поддержать, но он в прошлом году на один балл обошел меня в литературной викторине и получил в награду толстую книгу «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Пферд – парень с гонором и, когда Жаринов в начале смены обозвал его жидёнком, сразу полез драться, хотя отлично понимал, что силы неравны. Голуб потом проводил следствие, выпытывая, откуда у Борьки столько кровоподтеков, а сам во время дознания косился на Аркашку. Но пострадавший объяснил, что мы играли в конный бой, а это очень опасный для здоровья вид спорта. Остальные подтвердили. Однако дело тем не кончилось, история дошла до директрисы, она вызывала Пферда и тоже допрашивала, мол, скажи лучше правду, мы накажем обидчика! Однако Борька отлично знал, что за стукачество полагается темная, и поэтому снова завел шарманку про «конный бой» и не выдал тираннозавра, которого тут же отправили бы в Москву с волчьей характеристикой.

– Ты был конем или всадником? – как бы невзначай уточнила Анаконда.

– Я… – растерялся Пферд, соображая, как правдоподобнее ответить. – Конем. И всадником тоже. Мы по очереди…

– Не подозревала я, что у такого уважаемого специалиста, как Исидор Маркович, растет трусливый сын. Иди и подумай над своим поведением!

Анаконда в самом деле знает не только по именам всех пионеров, она помнит, как зовут наших родителей. Каждая выходка и проказа навечно запечатлевается в ее мозгу, как в картотеке. Не голова, а какая-то бездонная копилка наших грехов. В начале этой смены она остановила меня возле библиотеки и спросила:

– Здравствуй, Юра! Что читаем?

– «Человек-амфибия». – Я показал книжку, которую нес сдавать: на обложке Ихтиандр плыл верхом на дельфине и трубил в большую раковину.

– Похвально! Научная фантастика развивает воображение, хотя оно у тебя и так фонтанирует! Кто же из героев тебе больше всего понравился?

– Дельфин.

– Почему?

– Он верный друг.

– А Гуттиэре?

– Нет! – твердо ответил я.

– Почему же?

– Если бы она по-настоящему любила Ихтиандра, то попросила бы доктора Сальватора, чтобы он пересадил и ей акульи жабры – тогда оно смогла бы вместе с Ихтиандром уплыть в океан и создать семью. А так она просто всплакнула и вышла за Ольсена. Вот вам и вся любовь!

– Интересно! Вы смотрите, как вырос наш гороховый Маугли! – удивилась начальница. – Ну и сочини правильный конец! Ты же мальчик с воображением… Только сначала руки вымой!

Что она имела в виду, говоря о моем воображении, – придуманные обидные прозвища или страшилки, которые я рассказываю ребятам перед сном? Не совсем ясно… Умеет Анаконда выражаться двусмысленно.

А с гороховым Маугли вышла такая вот смешная история. Давным-давно, когда Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, а я мал до неузнаваемости, мы возвращались с Ближней поляны под надзором двух воспитательниц. Я тогда страстно увлекался бабочками и, увидав большую лимонницу, вырвался и побежал за ней, она, словно специально, летела низко и неторопливо, присаживалась на цветы, как бы поджидая меня. Потом, взмахнув крылышками, бабочка направилась в лес, я за – ней и в результате, петляя между стволами, заблудился, как говорится, в трех соснах. Меня долго не могли найти, потому что я выбрел из леса на колхозное поле и от отчаянья уснул в горохе, объевшись предварительно сладкими стручками, отчего позже попал с поносом в изолятор. Когда же меня все-таки нашли и привели к старшей вожатой, она спросила:

– Ну что, ребенок, набегался?

– Угу, – всхлипнул я, чувствуя в животе такое бульканье и брожение, словно проглотил кусок карбида.

– Как тебя зовут?

– Юра Полуяков.

– Полуяков? Запомню. Иди уж, гороховый Маугли!

Сшибая стулья, я вылетел из пионерской комнаты и помчался в «белый домик». Выходит, самое первое прозвище, продержавшееся целую смену, придумала она мне, а я только со временем вернул должок.

Про мою любовь к клубнике Анаконда тоже говорила Лиде не случайно. Как-то Лемешев, Козловский и я отправились за бронзовиками на просеки, они начинаются прямо за бетонным забором и густо заросли диким колючим шиповником с душистыми красными и белыми цветами, в которых часто копошатся бронзовики. Когда они летят, сияя на солнце, кажется, будто по воздуху на вибрирующих полупрозрачных крылышках несется, посверкивая гранями, изумрудная брошка. Эти июльские жуки в лагере высоко ценятся, особенно девчонками, за красоту, многие хотят засушить их и увезти домой – на память о лете. На бронзовика можно выменять массу полезных вещей: конфету, пачку вафель, умело сложенные фантики, пару обеденных компотов…

Но моей «коронкой», смертельным номером, были шмели, которые в изобилии, тяжело гудя, слетались на сладкие цветы шиповника. Однако удобнее всего ловить их, когда они самозабвенно копошатся в розовых вихрах клевера у самой земли. Скажу без ложной скромности, в нашем отряде, да и во всем лагере профессионально обезвреживать этих грозных сластен умел только я один. А научил меня этому редкому искусству давным-давно «макаронник» Степа, странный кособокий парень, больше всего на свете интересовавшийся насекомыми. Он единственный, на моей памяти, поймал за смену сразу трех махаонов, редких бабочек с удивительными желто-черно-синими резными крыльями, похожими на сказочные мундиры царских придворных. Началось с того, что Степа жестоко подшутил надо мной, доверчивым, безгалстучным растяпой, наблюдавшим, разинув рот, за тем, как он охотится в Поле. Умелец щедро предложил мне отведать собранный с цветов нектар прямо из подрагивающей мохнатой попки попавшего в плен шмеля. Я радостно согласился и тут же ощутил дикую боль, а потом, через пару минут, почувствовал, как, пульсируя, раздувается моя нижняя губа. Вскоре ее, страшно распухшую, выпяченную, можно было увидеть, слегка опустив глаза. Я зарыдал от ужаса и бросился в изолятор, холодея от того, что навсегда потерял способность членораздельно выговаривать слова:

– Ва вшо-про-бя-ра-жу!

Это означало: «Я все про тебя расскажу!» – самая серьезная угроза, на которую способен обиженный ребенок. Испуганный Степа меня догнал, остановил и обещал в благодарность за молчание научить «обезжаливать» шмелей. Преодолевая боль, я согласился. Медсестра, увидев мою отвисшую, как у бульдога, губу, всплеснула руками, а догадавшись из моего бормотания, что случилось на самом деле, обозвала меня идиотом, посоветовав в другой раз почеломкаться с гадюкой. Потом она смазала место укуса чем-то мятным, дала таблетку и уложила в койку, принеся мне на ужин жидкой манной каши. Удивительно, но утром опухоль спала, и меня потом долго дразнили медососом.

Степа сдержал слово и обучил меня своему мастерству. Для поимки выбирался экземпляр покрупней, предпочтение отдавалось «цыганам» – черным, лохматым шмелям с красными попками, а также «тиграм» – желто-полосатым страхолюдинам. Для начала насекомое, севшее, допустим, на клевер, следовало резко накрыть панамкой или рубашкой. Это не трудно: шмель настолько увлечен сбором нектара, что на людей внимания почти не обращает. А может быть, надеется на свое жало? И напрасно…

Второй этап посложнее: постепенно сдвигая панаму и дождавшись, когда из-под края высунется глазастая головка, а затем и мохнатая спинка, надо крепко сжать ее двумя пальцами – большим и указательным. Пленник будет отчаянно жужжать, сучить лапками, угрожающе ворочать брюшком, показывая опасное острие, но достать и ужалить не сможет. От волнения с хоботка могут срываться янтарные капли – это мёд, очень сладкий. Самый опасный – третий этап: свободной рукой, улучив момент, надо сильно сдавить верткое брюшко так, чтобы из попки до отказа высунулось черное кривое шильце. Подцепив ногтями, жало необходимо выдернуть вместе с белесой требухой. С этой минуты шмель абсолютно безопасен и приручен. Поначалу он пытается улететь, но буквально через два метра обессиленно опускается на травку. Теперь с ним можно играть, выкидывая разные фокусы. Например, незаметно посадить его на цветок, а потом спросить девчонку:

– Хочешь поймаю голыми руками?

– А ты не боишься? Он же кусается!

– Ни капельки!

– Ну, поймай, если такой смелый.

И вот под изумленными взорами пионерок ты преспокойно берешь шмеля с цветка, кладешь на ладонь и даже гладишь пальцем взъерошенную спинку!

– Почему он тебя не кусает?

– Я царь шмелей!

Или можно незаметно пустить обезжаленного «тигра» на блузку какой-нибудь ябеде или воображале и ждать, пока она, заметив страшную опасность, заголосит на весь лагерь:

– Ой, мамочка! Спасите!

– Что случилось!

– Там… Там… Ой!

– И всего-то?

Ты снисходительно и хладнокровно спасаешь трусиху от безвредного чудовища.

Два года я был в глазах всех отрядных девчонок укротителем шмелей, но потом Лемешев, гад, так и не научившись вырывать жало, разболтал мою тайну. Все возмутились, что я, мол, издеваюсь над живой природой, гублю доверчивых насекомых, приносящих людям пользу, опыляя растения, ведь бедненькие шмелики потом погибают. Как будто не погибают бабочки, когда их прикалывают булавками к обоям! Меня даже хотели вызвать на совет отряда и вынести порицание, но наша тогдашняя воспитательница, преподававшая в школе биологию, успокоила общественность, объяснив, что в отличие от пчелы шмель, оставшись без жала, не гибнет, а становится как бы неполноценным инвалидом. В общем, с меня взяли обещание не калечить впредь несчастных насекомых. Я легко дал честное пионерское слово, даже не стал при этом скрещивать пальцы в кармане. Зачем? Моя тайна раскрыта, никто не визжит от ужаса и не считает меня больше царем шмелей, поэтому ловить их стало не интересно…

9. Внуки Мишки Квакина

…Но вернемся на просеки. Они упираются в садовые участки. Там теснятся маленькие домики в два окна и сарайчики, куда под замок прячут лопаты, грабли, тяпки, лейки. Некоторые наделы совсем не огорожены и заросли травой вперемешку с кустами. Другие обнесены штакетником, ухожены, изборождены грядками – с разной зеленью, и обсажены по периметру смородиной, крыжовником, малиной. Есть и молодые яблони с белеными стволами. Один участок с гостеприимно распахнутой калиткой нас особенно заинтересовал, особенно – длинные ряды низких кустиков с тройными зубчатыми листиками, а из-под них выглядывали большие бугристые ягоды, привлекательно красного цвета.