Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 7. Материализм. Часть 2

Решающие мотивы, побудившие этих мыслителей и их последователей продвинуться дальше позиции Кеплера, в отношении которой, вероятно, возможна строго математическая трактовка, могут быть кратко сформулированы в двух формулах. Научное исследование оправдывает себя тем, что мы считаем воплощение реальности, которую мы представляем посредством механической системы, бескачественным бытием по аналогии с последней, во-первых, потому, что качества в ней совершенно излишни и их допущение не имеет никакой объяснительной ценности, и, во-вторых, потому, что, объективно понятые, они представили бы нечто непостижимое для человеческой мысли, не постижимое в соответствии с принципами теоретического воображения.

Экономичность любой науки требует, чтобы предпосылки, на которых она основывается, были сведены к минимуму. «Non est ponenda pluralitas sine necessitate» [Излишне делать с помощью большего то, что можно сделать с помощью меньшего. – wp] – это предложение, которое приобрело универсальное значение для современных исследований, выходящих за рамки теории познания Оккама и кругов терминологической логики. Но как бы бесспорно ни считался этот принцип первым методологическим принципом всякого осторожного объяснения, требующего гипотетических элементов, он, однако, не допускает общего применения без дальнейших рассуждений; только доказав в каждом случае, что минимальное число посылок достаточно для объяснения данных фактов, можно вывести следствия в отношении избыточных элементов. Теперь научное воображение, когда оно выводит из материала чувственного восприятия мир экзистенций, посредством которых они производятся в наших органах чувств, имеет открытое поле для построения субстратов видимости, при одном лишь условии, что сосуществование и последовательность переживаний должны быть полностью ими определены. Поэтому мы можем с полным правом требовать, чтобы в объяснительный контекст включалось только то, что служит этой цели. Но опять-таки следует подчеркнуть, что в этой связи еще не было сделано никакого определенного вывода относительно характера и способа существования самих чувственных образов.

Декарт, правда, исходил из предположения, что мир чувств изначально дан лишь как некий феномен сна в моем «я», который требует объективного основания. Но уже Гоббс и Бойль ясно осознали чисто фиктивный характер этого предположения и подчеркнули, что в любом случае эпистемологическая саморефлексия недостаточна для его обоснования. Если теоретическое конструирование природы начинается с этой фикции, это не вызывает беспокойства до тех пор, пока мы осознаем ее только как технический прием. Но если принять во внимание факт самих чувственных образов, если задуматься о тотальности природных событий, включая разумные организмы и их органы, то принцип наименьшего числа объяснительных причин теряет свою прекрасную методологическую ценность. Ибо допущение чистой субъективности содержаний органов чувств означает сокращение предпосылок только в отношении мыслимости объектов, от которых исходят стимульные воздействия на наши органы; в отношении связи между стимулом, сенсорным восприятием и чувствующим индивидом оно столь же позитивно и богато по содержанию, как и контр-утверждение. С этой точки зрения речь идет уже не о том, чтобы предположить большее или меньшее число гипотетических элементов или свойств для объяснения факта, а лишь о том, как расположить элементы в этом факте. Если Декарт35 отрицает скрытые качества тепла и света у огня, потому что для объяснения всех его свойств мы должны были бы предположить также движение его частей, но одного этого движения достаточно для понимания всех явлений огня, включая тепло и свет, Эта конструктивная процедура, по крайней мере с логической точки зрения, совершенно ясна и не вызывает возражений и может быть подвергнута столь же малому числу сомнений, как и вывод, согласно которому Декарт берется разработать гипотетическое первоначальное состояние для объяснения развития космоса. Но когда физик сталкивается с разумными человеческими существами, которые утверждают, что испытывают специфические ощущения от действия огня, возникает вопрос о месте фактов, утверждаемых в таких заявлениях, и этот вопрос не может быть решен простым утверждением методологического правила. Ведь что представляют собой эти ощущения, которые испытывает человек, являются ли они реальностью, существующей прежде всего в общем пространстве, включающем огонь и тело наблюдателя, а также наблюдаемого, возможно, связанной с определенными процессами стимуляции, или же они просто входят во внутреннюю жизнь воспринимающего субъекта как чисто психические процессы, очевидно, не может быть выведено по той причине, что нет необходимости предполагать их в самом огне. Для физика мир чувственных явлений не представляется истинным миром, который он ищет за ними в действительном пространственном и здесь же обоснованном смысле этого слова; и именно потому, что он сознательно абстрагируется от отношения вещей к своему органу чувств, которые дают ему лишь материал, используемый для его уравнений, он может приписать себе все, что не входит в уравнения как количество, как остаточное явление, в силу чего для него остается и должно оставаться совершенно безразличным, что означает чувственный вид, помимо его отношения к объекту. Таким образом, даже в случае других человеческих существ, которые, как телесные системы, воспринимаются им в тех же условиях, что и другие объекты, попадающие в сферу его наблюдения, он может по методологическим причинам считать все качества, о которых сообщают ему его органы чувств, вычитаемыми из них. Но иначе обстоит дело с качествами, которые эти индивиды обнаруживают в себе как опыт. Исследующий физик никак не может заставить их исчезнуть. Он никогда не сможет приписать их себе; они составляют элемент мира, который он открыл как независимый от себя. И поэтому он не может воспользоваться правом определения, которым он обладает по отношению к качествам, которые он сам воспринимает: Принцип наименьшего числа предпосылок здесь не работает.

Конечно, физика не успокоит это осознание. Конечным следствием механического взгляда на природу является также объяснение человека и его функций в соответствии с механическими законами, что в принципе признавали все великие мыслители XVII века. Ведь если бы было признано, что в разумном организме как материальной системе разумное действительно существует, что оно возникает спонтанно при определенных условиях, реализуется именно там, или, говоря радикальным языком Гоббса, мыслится как маленький образ где-то в мозгу, то единство механического идеала было бы нарушено, и тогда можно было бы справедливо спросить, можно ли вообще сохранить фундаментальное ограничение концептуального знания о природе допущением детерминаций чисто механического характера.

Именно здесь вступает в силу второй и последний из этих аргументов, призванный с другой точки зрения продемонстрировать несовместимость допущения объективных качеств с принципами математико-механического естествознания. Система субстанций и изменений, которую наука вынуждена выдвигать в качестве необходимого условия чувственной реальности, образует рациональную связь, которая при совершенном знании позволяет четко определить каждый из ее членов в зависимости от места и времени. Разумеется, она содержит и предпосылки, которые, как таковые, не могут быть использованы для понимания и не могут быть выведены в своей фактичности. К ним относятся факты, что вообще существует природная реальность, которая может быть разложена на большинство элементов, что эти элементы подчиняются определенным законам и определенному начальному распределению положений и скоростей. Это пределы, которые устанавливаются для каждого познания природы. Фактическое, то есть индивидуальность и неповторимость как целого, так и отдельного, является для нас отправной точкой всех умозаключений; оно определяет частность случаев в пределах простора логических возможностей. Даже мир как тотальность – это лишь один частный случай из многих. Так, формула мира Лапласа включает в себя сумму постоянных величин, которые необходимы как условие реализации хода мира с данного момента времени, но которые не могут быть объяснены самой формулой мира. Тем не менее, идеал универсальной механики мира – это та форма рассмотрения мира, которая сводит необъяснимое и чисто иррациональное к минимуму и поэтому доставляет логическому уму наибольшее удовлетворение. Прослеживая все богатство явлений до системы устойчивых, неизменных субстанций, отношения которых друг к другу строятся по вечным, неизменным законам, становится возможным воспринимать изменчивое в опыте как изменение этих отношений, то есть как изменение детерминант времени и места, которые, в свою очередь, доступны самому точному расчету и точности с помощью математического мышления. Таким образом, вся Вселенная предстает как самоподобное и самоподдерживающееся целое, чья данность навсегда остается для нас непостижимой в своей детерминированности, но чьи способы изменения в деталях могут быть выведены из этой общей предпосылки с помощью конструктивного мышления и поэтому могут стать совершенно прозрачными для понимания.

В этом контексте сенсорные качества, которые восприятие демонстрирует в каждой точке эмпирической реальности, более недопустимы, поскольку их позиционирование немедленно вернуло бы непостижимое, которое воля к знанию стремится устранить. И они не могут мыслиться ни как атрибуты этих конечных единиц или их связей, ни как сопутствующие феномены изменения положения и скорости. Ведь как ни крути: воспринимаемые в опыте качества – это спонтанные эмердженты, творения из небытия, которые затем в любой момент погружаются обратно в небытие, постоянно появляясь и исчезая. Даже если, чтобы избежать этого невыносимого чередования становления и исчезновения, прибегнуть к отчаянному предположению представить конечные единицы как наделенные постоянными качествами в соответствии с методом Анаксагора, то и в этом случае артистизм мышления, признающий раз и навсегда непостижимое, но переносящий его в начало и тем самым создающий для себя свободу развития в области механических идей, потерпел бы неудачу. Ибо явления, происходящие в видимых процессах, не могут быть выведены из качеств элементов, из которых эти процессы состоят, в соответствии с их механической стороной. Цвет смеси или даже комбинации двух веществ не является эффектом суммирования цветов их компонентов. Не имеет смысла рассматривать качества так же, как пространственные и временные величины. Таким образом, мышление, которое всегда является арифметикой, поскольку происходит путем объединения и разложения единиц, не может ничего сделать с качествами, которые не могут быть собраны из единиц. Сотворение мира – это чудо; но для науки это лишь уникальное чудо, от постижения которого она отказывается, чтобы объяснить изменение положения его частей исключительно в пределах сотворенного. Признать или потребовать признания качеств, однако, значит возвысить чудо до постоянства.

В XVII веке тот же ход мысли был выражен в другой формуле. Опыт учит, что большая часть стимулов, воздействующих на организм, – это движения и ничего, кроме движений, и тем не менее они вызывают у воспринимающего эффект, совсем не похожий на стимул. Это очевидно, как отмечают Галилей, Бойл и Локк,36 в случае, когда внешнее прикосновение вызывает ощущение удовольствия, щекотки или боли. Далее, научная мысль показывает, что по аналогии с этими случаями все другие стимулы, которые вызывают у нас ощущения звука, света и т. д., также могут быть истолкованы как процессы движения. И здесь переживаемый эффект полностью отличается от движения, которое предполагается как причина; действительно, это понимание имеет огромное значение для прогресса знаний, поскольку оно является основой для любого рационального объяснения процесса восприятия. Из этой предпосылки, однако, неизбежно следует, что качествам должно быть отказано в каком бы то ни было существовании. Ведь высшая теорема умозаключения, строго сформулированная Декартом37 и прежде всего Гоббсом38, требует, чтобы следствие было равно причине. Соответственно, мы не можем думать, что движение порождает нечто иное, чем движение. Таким образом, идеал замкнутой причинно-следственной связи движения предполагает исключение качеств в каждой точке природной реальности. Если бы мы действительно могли, как мы думаем, проследить процесс движения от объекта через сенсорный аппарат к центральному органу и обратно, мы бы нигде не нашли его прерванным вмешательством фактора, который можно было бы описать как ощущение, как качество: причинная связь идет от движения к движению. Исторически сложилось так, что этот идеал механики, охватывающей весь мир, сегодня так же далек от воплощения, как и в те времена, когда он только зарождался. Действительно, можно было бы сказать, что по мере развития знаний идеал «астрономического» познания материального мира все дальше и дальше отодвигается на задний план. Не только открытие больших областей природы, совершенно неизвестных в XVII веке, таких как электромагнитные явления, привело к появлению результатов, которые, чем тщательнее их исследуют, тем более независимыми они оказываются, не только природа органических процессов все еще не хочет быть полностью объяснена процессами движения: в любом случае, существует строгая наука, в которой логическое требование, из которого возникла идея мировой механики, не было выполнено, по крайней мере, в настоящее время. Основной закон химии гласит, что встречающиеся в природе тела можно разделить на группы или типы веществ, обладающих определенными свойствами. Остается выяснить, можно ли считать эти вещества, как показывают некоторые закономерности между их составными весами или другие недавние опыты, спецификациями первозданного вещества и можно ли выразить в механических терминах признанные до сих пор свойства элементов: Важно то, что до сих пор не удалось вывести свойства химического соединения из свойств его компонентов. Химические процессы характеризуются изменением существенных свойств, свойства исчезают, а на их место приходят новые. Мы лишь признаем фактические пределы наших современных знаний, когда признаем, что результат превращения веществ, происходящего на наших глазах, не может быть определен из их элементарных свойств. Атомно-молекулярная гипотеза, какой бы плодотворной и эффективной она ни оказалась в других отношениях, пока не смогла приблизить нас к решению этой загадки. Мы не хотим преуспеть в представлении о постоянстве элементов, характеризующихся суммой своих свойств, в соединении, потому что в нем мы обычно встречаем совершенно новые свойства. «Скорее, это сохранение, – выражается Оствальд в терминологии, почти напоминающей аристотелевские формулы, – ограничивается исключительно возможностью извлечения элемента из каждого его соединения в неизменном количестве».39

Являются ли эти пределы следствием несовершенства нашего понимания элементарных структур, или это пределы, которые навсегда отделят познание химических процессов от познания физических и механических, пример, тем не менее, может дать понять с методологической точки зрения, что предположение о возникновении и распаде отдельных эффектов не настолько абсурдно, чтобы его можно было считать опровергнутым логическим следствием механического объяснения природы. Если под объяснением факта понимать его выведение таким образом, чтобы показать, что он тождественен с заранее установленным, от которого он отличается только осаждением частей или изменением скоростей, или вообще применением операций, которые могут быть полностью воспроизведены мыслью, то происхождение природы химического соединения необъяснимо с помощью современных исследований, это чудо. Но химия учит нас, как наука может справиться с таким чудом. Определив законные условия, при которых происходит создание чего-то нового, чудо становится обычным природным явлением, которое теряет характер чуда именно благодаря своей законной интеграции в общий контекст.40 Таким образом, химия, тем не менее, способна дать достаточное описание всего контекста, который как таковой вполне регламентирован и даже в значительной степени доступен математическому представлению, например, с помощью энергетических понятий. Действительно, мы можем считать, что весь мир населен всевозможными побочными эффектами, нисколько не мешая реализации механической точки зрения и даже не внося момента произвола и чуда, если только мы можем рассматривать возможность четкого отнесения иррациональных фактов, которые происходят, к механическим процессам как данность. Как эти классы событий внутренне связаны между собой – это, однако, навсегда останется за пределами нашего понимания. Но для научной ориентации в мире достаточно того, что сосуществование и последовательность событий в нем могут быть определены законом. То, что часть процессов может быть поднята до той прозрачности, которой вообще способно достичь логическое мышление, не дает достаточных оснований, даже если бы было весьма вероятно, что подобная ей система процессов пронизывает все царство природной реальности, характеризовать то, что не предстает сразу как такой процесс, как явление или нереальное и исключать его из природы как субъективное.

Есть и второе. Перенос [Versetzung – wp] качеств во внутреннее пространство субъекта был придуман для того, чтобы устранить вызывающие беспокойство изменения, которые они демонстрируют, и таким образом привести факты природы к общему знаменателю, так сказать. Но выгода, достигнутая этим приемом, в конечном счете лишь кажущаяся. Ведь поскольку качества нельзя полностью отрицать, поскольку они представляют собой нечто положительное, существующее, возникающее и исчезающее, трудности мышления, которые даются вместе с ними, переносятся вместе с ними и в ту область, к которой их относит естествознание. Исключение качеств из системы процессов движения бесхарактерных корпускул, которая принимается за объективную, освобождает научное мышление от задачи объяснения смены качеств, их возникновения и распада. Но теория их субъективного происхождения лишь переносит проблему их выведения в другую область, нисколько не приближая ее к решению. Как однажды выразился Дильтей. «Если физика оставляет физиологии объяснение сенсорного качества синего цвета, а та, не имея возможности вызвать синий цвет в движениях материальных частей, передает его психологии, то в конечном счете оно остается за психологией, как в головоломке.»41 Но психология, со своей стороны, также не в состоянии пролить свет на тайну качественного восприятия. Она признает в них конечные элементы процесса воображения, которые уже не поддаются дальнейшему анализу. Однако ощущения, то есть содержание ощущений, не являются атрибутами духовных субстанций: они столь же чужды и непостижимы в сфере духовной жизни, как и в сфере природных явлений. Известно, что Декарт тщетно пытался найти место для качеств; поскольку его концепция природной реальности не позволяла ему рассматривать их как объективные факты, он должен был представить их как психические или ментальные продукты; но поскольку, с другой стороны, он не мог рассматривать их как простые модификации res cogitans [психического – wp] и при этом они стоят в определенном отношении к материальным процессам, они снова были для него чем-то большим, чем мысль, хотя и путаная. Поэтому он относил их к конъюнкции [соединению – wp] тела и души вместе с чувствами.42 Если не выбрать этот выход, что лишь удваивает трудности, то ощущения в духовной жизни остаются непостижимыми. Следствием этого понимания является то, что для объяснения их отношений, изменений и связей, то есть для их классификации в более общем контексте законов, психология возвращается к материальным процессам, которые должны быть приняты за корреляты этих процессов в нервных частях разумного тела. И на этом круг завершается. Вот почему Гоббс логично перешел к концептуализации ощущений как движений таким окольным путем и поместил их обратно в механическую систему.43

Доктрина субъективности чувственных восприятий никоим образом не решает проблему, заключенную в их актуальности. Присущий чувственным данным характер непосредственной данности, их индивидуальность, абсолютно неустранимы; невозможно также с помощью психологических категорий, таких как бессознательное, понять их в их фактичности, то есть вывести их из чего-то, через что их существование и их особенность становятся прозрачными. Поэтому эта нехватка знания, вытекающая из имманентной особенности самих чувственных данных, не может служить механическому объяснению природы достаточным основанием для отрицания реальности фактического, которое оно не в состоянии постичь. Напротив, в конечном счете она должна занять позицию в вопросе понимания чувственных качеств и процессов движения. XVII век как бы разогнал туман аристотелевских идей, заслонявших произведения природы, и открыл перспективу четкого определения и рационального характера реального. Таким образом, она отказалась от бесплодных споров о природе качеств, их количестве, всей концепции квестов, занимавших средневековую мысль, чтобы направить всю энергию исследований на построение математической механической картины мира. С другой стороны, для взгляда, для которого природа – это бездушный, обожествленный механизм, где человек входит в контекст природы, возникает проблема того, как должно быть понято отношение духа к телу; и в этой проблеме снова заключены все специфические трудности проблемы ощущения. Ни одна попытка решения, появившаяся с тех пор, не смогла их устранить. Таинственность, которая дана в связи между сенсорными фактами и движениями, остается. В дуалистическом ответе чудо формально дано; мы не понимаем, как движение может породить ощущение, но мы его испытываем. Точно так же и параллелистическая гипотеза, как бы она ни была задумана, оставляет факты необъясненными. И все же связь между этими двумя классами процессов должна быть каким-то образом предположена. В интересах физического исследования можно сосредоточиться исключительно на механической структуре реальности, можно пренебречь ее качественной стороной, какой она предстает перед наблюдателем, можно исключить сенсорные содержания, которые, по утверждениям других людей, переживаются ими при определенных условиях: И даже если бы мы могли видеть механическую связь, которая простирается от объекта раздражения к сенсорным аппаратам, от них к центральному органу и от него к двигательным нервам без каких-либо разрывов, мы все же должны предположить в каком-то пункте этого пути, будь то промежуточное звено в причинной цепи или сопутствующее явление определенного участка, происхождение того, что чувствующий человек переживает как сенсорное содержание. Поэтому специфика механической системы не может исключать сосуществования качеств. Могут быть веские основания для ограничения возникновения качеств материальными процессами, подобными тем, что реализуются в органических телах, и в конечном счете может оказаться весьма вероятным, что эти качества следует рассматривать как психические явления нематериальных субстанций, но тем не менее несомненно, что представление о природе, включая органический мир, как о механической системе не дает достаточных аргументов для такого вывода. Напротив, ничто в принципе не мешает нам думать о соответствующих изменениях фактов, связанных с каждым процессом движения во внешнем мире, которые мы можем называть качествами по аналогии с нашими ощущениями.

Таким образом, мы утверждаем, что механический метод в естествознании, в той мере, в какой расширяется область его применения, никоим образом не оправдывает себя в том, чтобы рассматривать то, что не может быть охвачено его понятиями и представлено в его формулах, как реальность иного порядка. Конечно, такая точка зрения, примером которой является взгляд Декарта на природу, возможна; вполне мыслимо, что контекст реальной природы может быть определен как механическая система, в которой нет места тем качествам, которые наивный опыт показывает в ней, и не похоже, что она содержит большую степень сложности мышления, чем любой другой возможный взгляд на мир. Следовательно, эта точка зрения не может быть отменена сама по себе и поэтому является неопровержимой. Но вопрос в том, является ли она необходимой, должна ли она выводиться как логическое следствие механического объяснения природы в смысле реализации реальности. В любом случае, это не самоочевидная истина, которая должна быть высказана только для того, чтобы быть признанной и подтвержденной в своем обосновании.

Семнадцатый век предпринял формальный процесс доказательства, чтобы упразднить картину мира, которая в первую очередь дана нам, и устранить ее как простую чувственную видимость из контекста реального. Тем самым она создала следующую основу для построения существующего из элементов, которые берутся только из мышления и только гарантируются мышлением. Но если взять здесь то, что содержится в позитивном методе механического объяснения природы как таковой, из того идеала природы, который математики и философы этого времени развивали на основе общего владения методическими прозрениями, то становится очевидным, что противопоставление физических исследований наивной концепции мира не настолько резко и непримиримо, чтобы сделать сближение в определенных пределах немыслимым. По крайней мере, с точки зрения этого подхода, можно в равной степени бесконфликтно отнестись к фактам, если только принять во внимание все точки зрения.