Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 7. Материализм. Часть 2

Германия: философия XIX – начала XX вв.

Том 7. Материализм. Часть 2

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0064-7931-9 (т. 2)

ISBN 978-5-0064-7896-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Христиан Бирх-Рейхенвальд Аарс (1868 – 1917)

Теория энергии и прагматизм

Дамы и господа!

Философские школы, о которых сегодня говорят больше всего, – это, пожалуй, те две, которые обозначены вышеупомянутым названием. Обе они тесно связаны с критикой. Современная наука скромна, или, скажем прямо, скептична; люди больше не верят ни во что, ни в атомы, ни в космос, ни в души, ни в что-либо еще. Старый мастер Кант проводил этот скептицизм в жизнь самым резким образом, но в то же время прикрывал и скрывал его самыми красивыми и сложными формулами. Его скептицизм был таким же острым, а может быть, даже острее, чем у Юма. Наш взгляд на мир ошибочен, ошибочен от конца до конца и не может быть заменен лучшим.

Таким скромным человеком стал Иммануил Кант; его преемники, однако, идут дальше в скромности (и очень справедливо), говоря, что наше мировоззрение может быть ошибочным, но с таким же успехом оно может быть и правильным, и мы не можем судить об этом. Одним из худших современных скептиков в кантовском смысле является Август Вайссманн, для которого эта доктрина приобрела совершенно научную окраску. Наш мозг – это физиологическая адаптация, поэтому он никак не предназначен для познания, а только для действия. Если бы у нас был мозг, сформированный для совершенно посторонней цели – распознавания истины, мир, вероятно, показался бы нам совершенно иным, чем сейчас. Такой взгляд на вещи подкрепляется эволюционным законом экономии природы. Вероятно, природе потребовались бы неисчислимые усилия, чтобы оборудовать наш мозг для правдивого и истинного познания природы, и мозг, необходимый для этого, должен был бы быть в тысячу раз сложнее, чем наш. Потребовалось уже достаточно усилий, чтобы создать достаточно полезный мозг таким образом, чтобы живое существо могло в какой-то степени помогать себе в жизни с помощью символов и всевозможных иллюзий.

С точки зрения истины, все наши символы – обманки, но с точки зрения потребностей нашей жизни они являются надежными проводниками, поскольку вредные обманки устраняются в процессе борьбы за существование.

Прагматизм настаивает не столько на негативных, сколько на позитивных элементах этого предложения: наше знание подтвердилось в жизни, и это жизненное испытание является единственно возможным критерием правильности нашего знания. Теория энергии несколько больше восходит к первоначальной тенденции критической философии, поскольку она отвергает вопрос о реальности и считает, что наука может быть поглощена определением законов опыта. Если старый вопрос: «Что длится в мире?» оказался неразрешимым, то теперь, согласно натурфилософии, мы ставим вопрос иначе: «Что изменяется в мире?» и «По каким законам это изменение происходит?». Читая работы Оствальда, никто не может не вспомнить о древних греках, о тех временах, когда учение о бытии и учение о становлении враждовали друг с другом, и прежде всего о великом Гераклите с его знаменитой фразой: «Все течет, бытие – это обманчивая видимость, которая возникает, когда распад и рост на мгновение сдерживают друг друга». Точно так же Оствальд говорит: мы не должны спрашивать о субстанциях или вещах вообще; мы признаем только энергии, все или почти все из которых могут быть преобразованы друг в друга. Философское противоречие, с которым мы здесь сталкиваемся, в конечном счете основано на дихотомии нашего опыта. Мы переживаем отчасти изменения, отчасти постоянные вещи; последние принято называть ощущениями, и мы часто думаем об изменении, как если бы одно постоянное ощущение сменилось другим и т. д.; но на самом деле лишь в редких случаях мы действительно переживаем ощущения; в основном мы переживаем не постоянное, а изменения ощущений. Между тем мы лучше всего ориентируемся в мире, сравнивая и сопоставляя между собой постоянные ощущения. Поэтому в процессе изменения у нас сформировалась привычка концентрировать свое внимание не столько на том, что меняется, сколько на начальных и конечных звеньях ряда, причем эти постоянные звенья мы обычно создаем сами, игнорируя их небольшие, только заметные изменения. Вещество изначально является в основном таким участком мира изменений, но с самого начала люди не столько пытались определить постоянный опыт этим понятием (или понятием вещи), сколько постичь реальность, скрытую за опытом и длящуюся вне опыта. Представители более поздней натурфилософии полагают, что они могут снова уйти от этого понятия, сосредоточив внимание не на постоянном, а на изменениях и законах изменений.

Я не могу не думать, что сам Оствальд упускает из виду тот факт, что мир энергий – это нечто совершенно новое и отличное от мира опыта. Энергия, конечно, не является чем-то неизменным, как, например, вещество, но, тем не менее, в ней есть что-то от этой самой неизменности. Энергия неразрушима, она лишь изменчива, но не разрушима. Нечто подобное не относится к опыту. Энергии могут изменяться друг в друге только по определенным законам, и прежде всего по закону эквивалентности. К переживаниям подобные законы вообще не применимы, и, прежде всего, они абсолютно все разрушимы. Я думаю, что современная теория энергии содержит много прекрасного, но она все еще нуждается в очищении в направлении осознания того, что она тоже работает с гипотезами, а не непосредственно с опытом. Родоначальник критики, Кант, совершает ту же ошибку, что и Оствальд, считая, что явления могут быть пережиты как таковые, и в то же время понимая под ними именно объекты объективного мира, которые сами по себе являются гипотезами, а не переживаниями. Эмпиризм преувеличивается критиками и выходит далеко за свои оправданные пределы, когда эти люди учат, что наука должна обходиться без гипотез и работать только с опытом. Это означало бы отказ от синтетических максим Канта и отступление к аналитическим, а это было бы чистейшим самоубийством науки. Наука вообще не может опираться на чисто субъективное, а должна везде считаться с объективным, то есть с гипотезами. От прежнего догматизма истинную критическую и эмпирическую науку отличает то, что они признают истинными только те гипотезы, которые поддаются проверке. Научные гипотезы должны быть способны подтверждаться опытом, а это означает, опять же на психологическом языке, что они должны однозначно определять новые ожидания. Я считаю, что этот очищенный критический принцип вполне совместим с теорией энергии. Закон эквивалентности не относится непосредственно к опыту, но, тем не менее, теснейшим образом связан с ним, поскольку однозначно определяет наши ожидания и поэтому может быть в любой момент эмпирически проверен. Таким образом, энергии – это не человеческие переживания, а существа, которые живут отдельно от нас, совершенно независимо от нас. Что же это за существа? Сам Оствальд дает нам ответ, что это причины, и здесь он снова совершенно прав, мы вряд ли можем представить себе что-то другое под этим понятием. Таким образом, они находятся на основе закона причинности, который гласит, что у каждого переживания должна быть своя причина. Но если мы не хотим играть только с этим принципом, а воспринимаем его всерьез, то неизбежно, что энергии действительно существуют или что они являются выражением чего-то реально существующего, ибо только то, что действительно существует, может быть причиной. Так что с теорией энергии мы не можем избежать старого критического вопроса о том, признает ли наша наука истину или нет. Можно, конечно, отмахнуться от этого вопроса чисто скептически, сказав себе, что, если это только полезно, мы остаемся совершенно равнодушными к тому, сколько постоянных источников ошибок фальсифицируют все наше мировоззрение. Но эта абсолютная сдержанность всегда остается для нас неестественной, потому что наука работает с законом причинности. То, что наша наука так чрезвычайно полезна и что она помогает нам правильно ожидать опыт, также должно иметь причину, causa, и очевидно искать эту причину в определенном соответствии между нашими гипотезами и реальным миром.

Если бы натурфилософия допускала такой эпистемологический оптимизм, она бы приблизилась к прагматизму. В любом случае, эпистемология, настаивающая на том, что мы никак не можем ничего знать о вещи-в-себе, не очень полезна; она займет весьма почетное, но очень одинокое положение по отношению к остальной науке. Сам Кант не выносил чистого скептицизма, но считал, что с помощью практического разума он может заглянуть в обетованную землю истинной реальности. Считается, что это очень скромно со стороны человеческой науки – признать, что мы ничего не познаем правильно, но, несомненно, еще скромнее сказать, что это утверждение также не может быть доказано. Плодотворной и полезной является не та эпистемология, которая описывает время и пространство, причинность и множественность и т. д. как человеческие источники ошибок как таковые, а только та, которая стремится раскрыть действительно вероятные, а не абстрактно возможные источники ошибок в нашем мировоззрении. Только когда задача эпистемологической критики осмысливается таким образом, она может стать пролегоменом, основанием для будущей метафизики.

В этом смысле1, возможно, будет правильным рассматривать качества органов чувств как чисто человечески обусловленные и, таким образом, в определенной степени как источники ошибок, которые формируют нашу сенсорную картину мира в чисто символическую. Но рассматривать закон причинности и причинное ожидание как источник ошибки в том же смысле для нас невозможно, да и не имело бы смысла, поскольку идея реальности, которую мы хотели бы очистить, разбилась бы, как от взрыва, и распалась бы в чистейшее небытие. Итак, несмотря на Канта и всю критику, мы, современные люди, верим в объективную силу закона причинности: каждое следствие имеет свою причину. Из этого вытекает и самый первый принцип метафизики, который может быть сформирован подобным образом: Сколько разнообразия в опыте, столько и в объективной, метафизической реальности. Это также означает, что рассматривать время как субъективно обусловленную, человеческую форму восприятия можно лишь с очень сильными оговорками. Конечно, если кто-то скажет, что наша концепция временной последовательности насквозь отклоняется от того, чем объективно является временная последовательность, и что она представляет ее лишь чисто символически (подобно тому как зеленый цвет является лишь человеческим символом для вибрации эфира), то возможность такой концепции не может быть опровергнута, и наука также может с радостью признать ее, но только при условии, что закон причинности не будет поколеблен. Таким образом, каждое положительное различие, которое мы встречаем в опыте, должно соответствовать реальному различию в объективной реальности, или, другими словами:

Помимо нашего субъективно обусловленного образа времени, должен существовать и иметь реальность некий вид объективного времени.

Из сказанного здесь легко вытекает, что категория множественности, по выражению Канта, применима и к объективной, трансцендентной реальности и не может, как это было бы принято в восточной философии, пониматься как человеческое искажение трансцендентного божественного всеединства.

В этом вопросе мастер критики по-прежнему противоречит сам себе. С одной стороны, он учит, что множественность является априорной категорией понимания и в этом отношении стоит в одном ряду с субъективными понятиями пространства и времени, но с другой стороны, он ясно дает понять, что понимает истинные реальности, ноумены, как мысли Бога. Здесь, таким образом, в трансцендентный мир вкрадывается категория множественности, или, другими словами, старая восточная, а затем и плотиновская проблема соотношения божественного всеединства и множественности мира остается острой и нерешенной.

Мы, современные люди, однако, не хотим принимать никакие реальности, даже трансцендентные, без множественности. Здесь мы придерживаемся фразы Гербарта: «Сколько видимости, столько и предположений о бытии» и интерпретируем ее, добавляя: «Сколько различий в опыте, столько и в объективной реальности».

Это, наконец, дает правильную точку зрения на вопрос об объективности пространства. Наше представление о пространстве может быть лишь символическим образом реальности, но должно существовать и объективное пространство, в том смысле, что система различий, составляющая наше представление о пространстве, основана на системе трансцендентных различий.

Этими предложениями я вышел за рамки описания натурфилософии и прагматизма, чтобы указать направление, в котором эти две философские системы должны быть дополнены, чтобы прийти к согласию с совершенно современной и настолько безупречной, насколько это возможно, эпистемологией.

Прагматики не должны опираться на точку зрения Вайссманна о том, что все наши символы обманчивы, но тем не менее счастливы, потому что они полезны. Напротив, опираясь на закон причинности, они должны задаться вопросом, почему вся наша наука полезна, и попытаться выяснить, в какой степени источники истины действуют в нашем знании наряду с источниками ошибок. Натурфилософия не должна уклоняться от вопроса о сущности вещи; почти забавно наблюдать, как Оствальд справляется с понятием вещи. По его мнению, вещь – это скорее грамматическое, чем эпистемологическое вспомогательное понятие, изобретение для обеспечения предметной формы, и на самом деле она должна обозначать лишь ограниченный участок ряда переживаний. Очевидно, что это лишь недоразумение, вызванное его натурфилософией, поскольку вещь на самом деле никогда не является опытом, а опыт как таковой никогда не был вещью. После того как Оствальд с помощью своего трюка избежал понятия вещи, он сразу же и неизбежно сталкивается с философским понятием объекта, сначала в виде понятия субстанции. Он нападает на него, как храбрый рыцарь, и разрушает его несколькими ударами. По существу, у него есть только одно возражение против объекта, а именно: понятие субстанции часто соблазняет нас видеть в вещи только постоянную вещь (со многими свойствами), тогда как на самом деле, возможно, все свойства были бы одинаково независимыми вещами. Через всю эту линию мысли он приходит к тому, что не замечает разницы между различными энергиями и энергетическими системами в отношении изменчивости. Для него пространство и время оказываются вовсе не энергиями, а причинами, которые не могут измениться. Даже масса, хотя Оствальд прилагает все усилия, чтобы привести ее в соответствие с другими формами энергии, не может быть преобразована в другие формы энергии. Я считаю, что метафизика натурфилософии, которая, безусловно, возможна, должна была бы начинаться именно здесь, с различия в изменчивости энергетических систем. Демокрит и старый материализм уже начали с этого: Одно и то же вино вчера казалось мне кислым, а сегодня – сладким, в зависимости от моего состояния здоровья и ума. Свойства, изменчивость которых зависит только от меня, субъективны, а не объективны. Поэтому чисто субъективные изменения предполагают объективно неизменную вещь, но чисто объективные изменения также включают в себя неизменную вещь. Натурфилософия говорит нам, что неизменное в мире – это сумма энергии; но это всего лишь число, символическое понятие, и метафизик не может не применить закон причинности и здесь и не спросить себя: почему сумма энергии неизменна? Очевидно, только потому, что существует предел изменений. Таким образом, энергия – это субстанция, и ограниченное изменение – одно из ее свойств. Именно эта субстанция не может быть увеличена или уменьшена. Закон постоянства суммы – это не трансцендентная платоновская идея, воздействующая на мир подобно магической формуле, а всего лишь указание на вышеупомянутые свойства мировой субстанции.

Этими несколькими словами я хочу лишь указать на то, что и прагматизм, и натурфилософия содержат стороны, благодаря которым они выходят за рамки скептицизма Канта и указывают на объективную метафизику.

LITERATUR: Kristian Birch-Reichenwald Aars, Energielehre und Pragmatismus, Bericht über den III. Internationalen Kongress für Philosophie, hg. von Theodor Elsenhans, Heidelberg 1909.

Макс Фришайзен-Кёлер (1878—1923)

Реальность сенсорных явлений

В новейшей философии вопрос о значении реальности чувственных явлений обычно рассматривался в связи с более общей проблемой сознания. Но поскольку в последнее время все более и более утверждается понимание того, что обоснование чистого феноменализма, восходящее в конечном счете к Беркли, несостоятельно, что существование чувственных содержаний вполне мыслимо без противоречий независимо от разумного человеческого сознания,2 решение заключается в убедительности аргументов, требующих исключительной субъективности чувственных качеств независимо от пропозиции сознания. С исторической точки зрения, именно развитие механистической концепции природы в XVII веке, а затем учение о специфических энергиях органов чувств, доработанное Иоганном Мютлером и Гельмгольцем, наиболее глубоко поколебали веру наивного человека в реальность всего, что видит невооруженный глаз познания. Но многообразные изменения, которые претерпело суждение об истинном значении и объеме научных предложений и теорий, не остались без влияния на фундаментальную позицию по проблеме качественной природы бытия. В научных кругах раздаются голоса в пользу взгляда, который, в отличие от абстрактного, алгебраического мировоззрения теоретической физики, осмеливается думать о реальном как о наделенном качественными свойствами, а философы представляют различные попытки формальной реабилитации так называемого наивного реализма. В связи с этим возникает задача нового обсуждения проблемы объективности чувственных качеств: следует ли их описывать только как субъективные феномены, существование которых исчерпывается тем, что они воспринимают, или же это нечто большее, чем такие мимолетные продукты субъективности, можно ли им также приписать реальность в каком-либо смысле, независимом от акта восприятия?

1. предварительные замечания

Первой предпосылкой следующего исследования является предположение о том, что естественные науки имеют своим объектом реальность, существующую независимо от пытливого ума. Чисто феноменологический взгляд на физику, отстаиваемый, в частности, Джоном Стюартом Миллем и Махом, оказался несостоятельным именно в своем фундаментальном утверждении, что все знание должно быть ограничено установлением отношений между элементами непосредственного опыта.3 Научные законы не являются законами явлений; порядок, выводимый из явлений, не является порядком явлений. Отправная точка всякой научной обработки данности лежит в самоопыте, но ее задачи состоят в постоянном расширении пределов, которыми этот самоопыт изначально ограничен. Ведь самоощущение содержит лишь частичную картину совокупности реального, особенность, узость и неполнота которой может быть постепенно преодолена сцеплением большинства наблюдений, постепенным совершенствованием всевозможных вспомогательных средств, разработкой методов, на основе которых должно быть сделано гипотетическое дополнение. Эмпирическое исследование может и должно игнорировать все вопросы, которые занимают логика и эпистемолога. Даже если эпистемология считает, что она достигла фундаментального понимания, признав обусловленность всего существования сознанием, это понимание не имеет дальнейших последствий для позиции физики и других наук о природе. Если мы вступаем на их путь, если мы стремимся понять их результаты и методы в их объеме, то никакое воспоминание о каком-либо отношении к сознанию не может здесь вмешаться, не способствуя и не препятствуя. Позитивному исследованию дано внешнее реальное как реальность в пространстве. Что это такое само по себе или в абсолютном смысле, что следует предположить в отношении трансцендентности пространственного порядка, остается для него совершенно безразличным. Несомненно, что реальное существует в пространстве, что другие лица также принадлежат к этому реальному, в котором происходят психические процессы, которые как таковые не находятся в пространстве. Таким образом, для этого научного способа мышления сознание предстает только как естественный феномен, как сознание в психологическом смысле.

И что следует понимать под этим пространством и, в частности, под сенсорными явлениями, также поначалу остается неопределенным. Необходимое уточнение понятия пространства могло быть получено только путем методического рассмотрения концепции пространства, разработанной в естественных науках. Только таким образом можно было бы решить, представляет ли наш внешний опыт абстрактное трехмерное пространство, на котором основана евклидова геометрия, или пространство, наделенное определенными физическими свойствами, как, например, в некоторых недавних спекуляциях – абсолютная система отсчета, будь то механические или электромагнитные силы. Достаточно сказать, что свойство постоянного расширения, во всяком случае, присуще всем возможным концепциям пространства, даже тем, которые определяются чисто аналитически. Это пространство, чем бы оно ни было, в любом случае является универсальной системой положений, все характеристики которой могут быть связаны друг с другом и которая как таковая не основана ни на сознательном процессе порождения элементов, ни на простой абстракции воспринимаемых форм и позиционных отношений. 4По отношению к ним она является prius, ибо она образует предпосылку для возможности определения форм и позиционных отношений. Он также не может быть выведен из каких-либо данных посредством психической химии, слияния чисто интенсивных элементов или расположения локальных знаков. Ибо как бы ни обстояли дела с вопросами эмпиризма и нативизма в деталях: объективное пространство, даже если принять решение в пользу крайнего эмпиризма, что в настоящее время едва ли возможно, настолько мало отменяется этим, что его существование составляет необходимую основу для аргументов эмпиризма и вообще всякой физиологической и психологической теории пространства. Проблемой психологического анализа является не происхождение пространства как такового, не его выведение из того, что еще не является пространством, а лишь психологические и физиологические условия, делающие возможным порядок ощущений в нем, его пространственные значения. Поэтому, строго говоря, нельзя говорить о визуальном пространстве, тактильном пространстве или даже слуховом пространстве и ставить вопрос о возможности их совпадения или сходства. Вопрос о том, приходят ли оптические и тактильные представления о пространстве к одинаковым или сходным результатам в восприятии и воспроизведении внешних отношений формы, представляет большой интерес, но пространство, в котором происходят все эти локализации, само по себе не является сенсорным представлением. Сенсорная локализация, независимо от того, предполагается ли она изначальной или производной, всегда соотносится с собственным телом, как с объективной точки зрения физиолога, так и с субъективной точки зрения психолога, размышляющего о своем опыте.5 Собственное тело в его измерениях, а также пространство, в котором оно занимает место, рассматриваются как абсолютные по отношению к воспринимаемой пространственности.

Точно так же нет необходимости точно определять, что считать сенсорным явлением. И здесь точное определение может дать только наука, задача которой – анализировать и описывать явления в том виде, в каком они существуют. В любом случае, они включают в себя содержание сенсорных восприятий, среди которых оптические (цвета) и акустические (звуки) могут быть представлены как единое целое. С точки зрения естествознания они рассматриваются только как то, что должно рассматриваться как отдельная область от понятия природной реальности. Теперь тенденция позитивной науки, в соответствии с естественной концепцией вещей, состоит в том, чтобы рассматривать как объективно определенное все, что дано в восприятии и может рассматриваться как часть или свойство телесной реальности. Но при дальнейшем изучении более детальной природы этой реальности возникает проблема, возможно ли допущение иных, нежели количественных, свойств того же самого, а может быть, даже необходимо или несостоятельно, поскольку опровергается научной трактовкой опыта. Мы знаем, что все определения реального, которые могут быть отделены от нашего «я», включая наше собственное тело, определены, и теперь возникает вопрос о значении ощущений для определения характера реальности. И здесь требование физического исследования, в той мере, в какой оно руководствуется целью механического объяснения природы, является ясным и недвусмысленным и выражается с эпохи Галилея и Декарта как условие его прогресса, даже если формулировка и обоснование отличаются в деталях. Суть его сводится к положению о субъективности чувственных качеств. Согласно ему, содержание органов чувств, цвета, звуки – это не физические факты, они не находятся в объективном пространстве; это реакции во внутреннем царстве души. Предмет перед моим взором не окрашен, но цвет, в который он облечен, есть лишь продукт моей чувственности, перенесенный на объект восприятия. Задача науки – определить, какими еще предикатами обладает этот объект. При этом остается существенным, что воспринимаемые качества не принадлежат к этим предикатам, а имеют свое место существования только в воспринимающем индивиде. Цвета и звуки являются чисто субъективными явлениями и как таковые не существуют в физической системе тел.