Ночные бдения кота Мурра

Мы не просто идем к этому. Мы даже не на пороге. Увы, мы не только вступили в этот безумный мир, но уже и по уши в этом говн…, то есть в демократизме. И наплевать на этот гротескный плюрализм мнений, как они это безобразие называют, с высокой колокольни уже никому не удастся!

Да, нас, истинных художников, зажали в тиски! Нет смысла писать то, что никто никогда не прочтет.

Боюсь, что скоро уже не котики окажутся необразованными невеждами, а сами люди. Тот час, когда мы поменяемся местами с человечеством, уже близок и ощущение…

(Мак. л.)

…несравненной Юлии. Божественной, чарующей… Игривому котенку, повзрослевшему так рано, что это казалось истинным чудом. Все мысли капельмейстера были там, с этой девочкой, внезапно обернувшейся коварной кокоткой, терзающей сердце музыканта на расстоянии.

Собственно, для Крейслера само пространство потеряло смысл. В его голове версты и леса смешались в фантасмагорическое видение некоей мистической дороги, ставшей символом пути между кругами ада. И все слышалась музыканту опера, в которой русский бородатый неотесанный мужик Сусанин заводил французов все глубже в лес на погибель.

Иоганнес подозревал, что все это неспроста. Что сама судьба кричит ему в уши: «Остановись, несчастный! Тебя соблазняют ложными мечтами! Тебе кажется, что ты идешь на зов любви, но это – народная песня Сусанина, прелестная серенада русалки, и эти чарующие звуки, обещающие блаженство – ложь, что увлекает тебя к гибели, безвозвратно!»

Едва дождался капельмейстер восхода солнца, как был готов бежать в дом любимой, дабы припасть к ее ногам, звать за собой, прочь из отчего дома. А если это невозможно, то Юлии необходимо незамедлительно покончить жить самоубийством одновременно вместе с ним, с Крейслером, дабы презренный мир не смог бы их никогда разлучить!

Сотни прожектов теснились в голове влюбленного. Один был безумнее другого. Но все вместе они звучали подобно органу. И Крейслер то вскакивал, словно ему приспичило срочно посетить с дружественным визитом уборную комнату для мальчиков; то садился, небрежно махая рукой, мол, торопиться в сортир уже слишком поздно, – все самое плохое, фатально-непоправимое, дескать, уже случилось.

Абрагам Лисков только качал головой, да периодически хватал безумствующего ученика за рукав, постукивая указательным пальцем по своему лбу, давая понять, что неразумно врываться в чужой дом ни свет, ни заря, что такой визит навсегда может закрыть двери в жилище возлюбленной его.

Иоганнес вращал глазами, как все три собаки разом из знаменитой сказки Андерсена «Огниво», но послушно возвращался на скамейку, хотя при этом ворчал себе под нос, что благоразумие – удел стариков. И так продолжалось до тех пор, пока часы на ратуше не пробили десять.

Тут Крейслер с тоской так посмотрел на Лискова, точно от мастера лишь одного и зависело счастье. Весь вид Иоганнеса был мольбой: «Нельзя ли прямо сейчас посетить советницу Бенцон, сию же секунду, под любым предлогом, лишь бы видеть дочь ее – Юлию, слышать сладкозвучный голос, ощущать запах ее девичьих духов!»

Старик на этот раз только усмехнулся:

– Нет уже никаких моих сил сдерживать твое безумие, несчастный!

– Так отпустите же нас, Абрагам, как птичек, на волю! – пылко воскликнул влюбленный.

– Как бы все так было просто! – вздохнул мастер. – Я ведь тоже когда-то не удержал свою любовь, и не мне теперь судить твои страстные порывы. Но стоит ли привлекать внимание общества эксцентричными выходками? Наше княжество, хоть и маленькое, но дюже злыми языками сплетниц-сударушек богато! Даже не знаю, чем тебе еще помочь, бедный юноша… Что ж, ты выбрал свою судьбу! Сейчас ты похож на мотылька в ночи, стремящегося на огонек своей любви. Но, в отличие от бабочки, ты понимаешь, что опалишь своей любовью крылья, да и упадешь в бездну безумия. Так куда же ты рвешься, Крейслер? Неужели ты не видишь силков, расставленных силами зла? Неужели не чувствуешь, что демоническая свита во главе с Люцифером, пресытившись жизнью в Берлине, уже прибыла к нам, в Зигхартсвейлер, дабы наблюдать за твоей трагедией?! Они ведь именно тебя назначили командовать этими потешными войсками! Тебя, Крейслер! Не поддавайся им, не сдавайся! Помни, что закат и ночь – это еще не конец. И рассвет приходит в тот час, когда отчаяние вступает в самую совершенную свою фазу, когда кажется, что солнца больше никогда не будет!

– Ну, я пошел? – уточнил капельмейстер.

– Иди! – отвернулся Лисков. – Ты ведь все равно никого не послушаешь.

– Это точно! – воскликнул Иоганнес, выскакивая из дома часовых дел мастера и вприпрыжку, едва сдерживая нарастающее волнение, отправился прямиком к дому советницы.

Прохожие раскланивались с капельмейстером, но едва он проходил мимо, как все строили вслед преуморительные рожицы, вертели пальцем у виска и мерзко хихикали, будто знали не только то, куда спешил Крейслер, но и что именно его там ждет.

Иоганнесу бы прислушаться ко всем этим подсказкам вселенной, но – куда там! Юноша готов был прямо сейчас взять кисть и намалевать на всех стенах в городе: «Ктх: plus belle que jamais et moi – amoureux comme quatre vingt diables!»35

Если кто-то испытывает ни с чем несравнимое счастье или всемирную, планетарного размера, горечь разлуки, – об этом непременно стоит кричать на всех перекрестках, дабы полицейским потом, расследующим кражу или убийство, легче было бы ловить преступников за руку, опираясь на их же собственные восторженные или обличительно-гневные посты, взахлеб рассказанным по секрету всему миру в Живом Журнале.

Видели ли вы когда-нибудь влюбленного, способного трезво размышлять о субъекте своего обожания? Капельмейстер в ряду этих бедняг не был исключением.

И вот Крейслер уже трезвонит в колокольчик, будто созывает людей на пожар. Он переминается с ногу на ногу, горя нетерпением! Грудь его сжимают невысказанные слова! Они, все эти эмоции, жившие тихо и незаметно, сейчас бурлили в душе громокипящим элем, грозя вылиться наружу и затопить все вокруг: и самого капельмейстера, и Юлию, и дом, и даже случайных прохожих!

Иоганнес готов был обнять весь мир, расцеловать первого встречного блохастого котика от переполнявших его чувств.

Наконец, появился швейцар с сонным выражением на лице:

– Что изволит ваша светлость в столь ранний час?

– Да какой же он ранний? – возмутился капельмейстер.

– Благородные графини Мальхен и Юльхен Эшенау изволили этой ночью играть с названным женихом княжичем Игнатием в благородную дворянскую игру «подкидного дурачка». – сказал швейцар. – И, надо сказать, Игнатию везет в карточной игре. Спать сударыни легли далеко за полночь. Мадмуазель Юлия перед сном еще и плакала, видать расстроилась, что маменька денежку в целых тридцать фридрихсдоров спустила на ветер.

– Так могу я пройти засвидетельствовать свое почтение?

– Отчего же не можете? – швейцар зевнул. – Вот только доставит ли это радость графиням? А еще они до сих пор не спускались к утреннему чаю. Все почивают. Не изволите ли подождать в гостиной?

– Хорошо. – помрачнел Крейслер и с обреченным видом прошел за слугой.

От порыва ветра двери дома с силой захлопнулись за влюбленным. Иоганнес подумал, что это его личная клетка защелкнулась, что его поймали силы зла, и теперь он – птичка певчая, но больше не вольная. А соловьи за решеткой живут не долго!

Однако ждать не пришлось.

В сей же час спустилась Юлия. Она была прекрасна. Ей так шло розовое с оборками платье и шляпка из итальянской соломки, что Крейслер невольно залюбовался грацией девушки.

Странные, несвоевременные мысли посетили юного романтика. Он вдруг отчетливо понял, как надобно за пятнадцать дней обустроить мир, дабы все ретроградные и косные домостроевцы сотряслись бы от гомерического хохота.

Революция – вот рычаг истории! Пока лошадки гренадеров и гусар задумчиво жуют шляпки из итальянской соломки, пока Лизетты и Жаржетты обдумывают планы мести развязной знати и даже самому королю, пока все головы не могут думать по-новому, а зады, по-прежнему, гадят по-старому – ситуация, конечно, не изменится.

Но стоит появиться в городке одному-единственному демократу-извращенцу Ставрогину Карлу Модестовичу, который не может мыслить по-старому, в рамках славных добрых традиций Октоберфеста, ввиду полного отсутствия извилин в коре его головного мозга, но только – по-новому, как пламенно учили великие Вольтер и Марат; бежавшие впереди паровоза, летевшего, как всем известно, в коммунизм, так тут же появятся: и рабочий класс, и подневольный труд, и сердце, бьющееся гневом за всех обездоленных бомжей вселенной!

Нужно-то всего лишь поджечь: Рейхстаг, Кремль, Версальский дворец, посадить вместо кайзера, самодержца и президента одного царя всего мира, водрузить всюду красные знамена и сократить численность населения путем массовых расстрелов.

Вот тогда всем выжившим будет нереальное счастье. Наверное.

В общем, обворожительный вид цветущей Юлии, совершенно непонятным образом, вызвал в мозгу музыканта не умиление, но яростный революционный протест.

Как это так?! Все девушки без Крейслера должны в свое свободное время заламывать руки, читать страстные монологи о силе любви и непременно топиться в пруду, аки Бедная Лиза. Они обязаны ощущать «Страдания молодого Вертера» как свою личную нескончаемую боль, воспринимать смерть от неразделенной любви, как блаженство! А вместо этого Юлия не только не вышла к завтраку заплаканной, но она еще и собирается замуж за этого осла, который купил себе и новый титул принца, и грамоты о среднем и высшем образовании!

– Отчего вы прибыли так поздно? – между тем надула губки девушка. – А ведь я ждала вас, надеялась, что вам не безразлична моя особа. Все княжество уже говорит о моей помолвке, и только наш бравый капельмейстер, наверняка, обо всем узнал лишь накануне! Или я не права?

– А разве имеет значение время, когда я прибыл, чтобы помешать планам вашей маменьки, Юлия? – с горечью воскликнул Иоганнес.

– Вы что же это, совсем иностранных романтических стихов не читаете?! – топнула ножкой невеста. – Один восточнославянский арап так прямо и написал: «Но я другому отдана, и буду век ему верна!»36 А вы опоздали! Видимо, для вас есть и будут впредь дела и поважнее моей горестной судьбы!

– Да как же вы можете говорить такое!

– Очень даже и могу! – фыркнула девушка. – Более того, вы натура творческая, увлекающаяся. Вот как вам можно, вообще, верить? Я даже не уверена, что вы примчались разрушить именно мою свадьбу!

– Да чью же еще-то, о, Юлия?!

– Есть тут у вас еще одна поклонница, что краснеет при одном упоминании вашего имени. Забыли, или вам напомнить о принцессе Гедвиге?

– Но ведь и у нее все слаженно! – с горечью воскликнул юноша.

– Вот именно! – отвернулась Юлия. – Она собирается замуж за нелюбимого, за мелочного Дон-Жуанишку, который вьется и вокруг меня тоже, точно шмель подле меда. А каково мне терпеть насмешки и кривые ухмылки при дворе? Вы не думали, Крейслер, нет? Знаете, как мучительно быть объектом всеобщих насмешек? А что вы мне можете дать кроме хохота двора? Увезете меня? Куда? Вы на службе у нашего князя! И без этой должности вы просто маленький и нищий музыкант. В какой дом вы можете меня ввести? «Вы не знаете меня – и моя мать также – и никто не понимает – я должна так много скрывать в себе – а иначе я никогда бы не была счастливой».37

Крейслер стоял, точно его огрели обухом по голове. Он не ожидал такого унижения от судьбы! Да еще от кого? От девочки, от романтической особы, только-только оперившейся, еще не видавшей жизни, не ведавшей тревог, волнений и голода.

Капельмейстер с трудом собрал свои мысли в пучок: «Удар нанесен! Возлюбленная стала невестой этого осла-торгаша, и мне кажется, что вся моя жизнь музыканта и поэта померкла».38

– Но я не чудовище, Крейслер. – продолжала девушка. – Я согласилась на этот брак только тогда, когда поняла, насколько я вам безразлична. Вы должны были следить за мной и маменькой, ловить каждую весточку обо мне, но вместо этого вы просто сбежали, испугавшись за свою драгоценную жизнь! Да, капельмейстер, ни для кого уже не секрет, что на вас, по приказу, напал слуга принца Гектора. Вы нечаянно убили его, и все это время трусливо прятались в аббатстве, боясь обвинений. И чего вы дождались? Я поумнела, повзрослела, научилась видеть мир не только в розовой дымке мечтаний! Вы должны гордиться мной, Крейслер! Отчего же я не вижу радости на вашем челе? Уж не оттого ли, что вы, как и все мужчины, способны думать лишь о своих прихотях, о собственной чести, но понять женщину – это выше вашего разумения!

– Но, Юлия!

– Ах, не перебивайте меня! Вы думаете, так соблазнительна роль Пенелопы – вечность ждать, когда же это любимый наиграется в свои войнушки, закончит все свои интрижки и прочие ваши мальчишеские игры? Мы стареем, вянем, точно цветы, а вы все меряетесь гонором со своими школьными соперниками. Я не могу так, не хочу! Слушать сплетни о том, что я ваша наложница, любовница, одна из многих, которых вы меняете, как перчатки – нет, не для такой доли я родилась на свет! И если мужчинам даже лестно, когда все обсуждают списки их любовных побед, то для женщин подобное унизительно и подло.

– Да понял я… – Крейслер поднялся, чтобы уйти.

– Однако, приходите на обет, Иоганнес. Я не гоню вас совсем, но и шанса дать больше не могу. Вы опять увлечете меня и обманете, сбежите: от любви ли, от полиции ли, от черта ли лысого – не все ли едино? Ведь вы всегда поступаете именно так: не решаете проблемы, а даете деру, отсиживаетесь в аббатствах, а потом появляетесь весь такой красивый и вдохновленный.

– Я буду, Юлия.

– И Лискова с собой захватите! Маменька в последнее время его совсем не жалует. Подпустим ей небольшую шпильку. Вы слышите меня, Крейслер?

– Да. – сухо обронил капельмейстер. – Но лучше бы я оказался глухим.

– А еще: не смейте являться без инструмента! Маменька никак не посмеет прогнать «босоногого мальчика с гитарой»! Вы все поняли?

– Угу… – горько обронил влюбленный. – Типа, вы позаботились о моем прикрытии, дескать, свадьба без музыкантов, что торт без крема. Брависсимо, любимая! Вы превзошли не только саму себя, но даже и собственную родительницу!

– А вот дерзить мне не надо! – погрозила пальчиком Юлия. – Это не я бросала вас на произвол судьбы, так что теперь терпите, любезнейший!

– Так вы хотите отыграться? – осенило несчастного.

– Я не хочу снова оказаться посмешищем, Крейслер! Что мне останется, когда вы вновь сбежите?

– Да уж, Юлия! – вздохнул обескураженный и ошеломленный капельмейстер. – Вот уж откуда я не ждал беды. Но на свадьбе я буду. Непременно!

Тут в дверях показалась советница:

– Вот уж нечаянная радость! – всплеснула руками свежеиспеченная графиня. – Мы вас не ждали, а вы изволили вломиться! Счастье-то какое! Словами не пересказать!

– Так и не затрудняйтесь. – сухо попрощался Крейслер. – Я ужасно спешу в модный салон Жанны Бомарше. Нужно же купить новый камзол, сделать прическу, привести себя в должный вид, ибо я имел честь оказаться среди приглашенных вашей дочерью гостей.

– Вот как? – изумилась бывшая советница. – Что ж, ласково просим: не побрезгуйте нами, явитесь вовремя. А, главное, – будьте трезвым и умеренным, и без ваших этих театральных эффектов. Уж расстарайтесь ради моей Юленьки.

– Не извольте беспокоиться! – Иоганнес щелкнул каблуками и торопливо покинул дом.

(Бег. бас.)

Франциск Голлон, сынок Анжелы и Густава, рос шаловливым и игристым мальчиком. Он любил повеселиться, особенно поесть. Он, непостижимым образом, всегда оказывался первым в местах бесплатной дегустации любых блюд, будь это йогурты или уксус столовый.

Не удивительно, что запахи, дразнившие воображение и будившие нездоровое любопытство имели над мальчиком магическую власть. Желание вкусно покушать было для Франциска куда как важнее спасения бессмертной души. И потому никто бы не удивился, застав этого ребенка за колупанием дырочки в стене номера, из коего исходили такие чарующие ароматы, что слюнки капали сами собой! Этого не случилось лишь потому, что все были заняты, а мальчуган только проснулся и сия мысль о порче отцовского имущества незамедлительно начала зарождаться в его гениальных мозгах.

Паренек сорвал с головы ночной колпак, ибо он уже уловил дразнящие запахи изящных деликатесов и преобразился. Словно зомби, марширующие на битву с кактусами, Франц бездумно выдвинулся из своей комнаты. Воля окончательно покинула сие юное тело. «Сы-ы-ыр!!!» – только и смог выдавить из себя отрок. Его руки вытянулись вперед, голова склонилась влево, взгляд стал стеклянным и совершенно пустым. Единственная и главная страсть завладела несчастным. И мальчишка двинулся через трактир, пощелкивая зубами: «Еда! Еда! Еда!»

Если б юного Франциска не знали по всему княжеству, его приняли бы за буйно помешанного. А в остальном все происходило строго в рамках европейских приличий.

– Здравствуй, сынок! – сказала Анжела, увидев милого мальчугана, который искособочился так, словно его поразила неведомая болезнь и подозрительно «смотрел искоса, низко голову наклоня»39.

– Еда! – щелкнул зубами отпрыск и двигался дальше, словно загипнотизированный.

– Ну, потерпи чуток! – всплеснула руками растревоженная женщина. – Уже бегу на кухню. Что-нибудь да найдется. Да, мой малыш?

– Еда! – согласился ребенок. – Еда – там!

Анжела пригляделась к своему битюгу и вдруг что-то заподозрила:

– Где, сынку?

Но тут снизу закричал взбешенный Густав:

– Анжела, мать моих детей! Это что за подарочек оставили под окном твоей спальни?! Анжела!!!

Трактирщик, обходивший владения своим утренним дозором, по некоторой своей утренней заспанности и усталости, навоза лошадиного, оставленного на видном месте весьма куртуазной, изысканной лепехой, таки и не заметил. Вступив в оную кучу, подняв рой мух и мошек, растревожив дух животного, что в помете сем подсохшем хранился, Густав догадался, что вовсе не святой Бернар этот подарочек сюда подложил. Смутные подозрения, что лошади сами по себе, без сексуально озабоченных гусар, по ночам не гуляют, взорвали мужской мозг. Ревность начала терзать обманутого мужа.

Веселой женушке стало вмиг не до воспитательного момента с сыном. Почувствовав, что тучи над ее головой сгущаются, Анжела выскочила во двор и притворно изумляясь, принялась кричать, что это – безобразие! И, мол, куда ночная стража князя Иринея смотрит, и, что порядочным людям скоро ступить будет некуда, чтобы в оказию ногой не попасть, ну и все в этом духе.

Муж, ошеломленный таким дерзким поведением своей благоверной, только открывал рот, точно карась, вытащенный на берег. И так же, как пойманная рыба он пучил свои бестолковые глазки, совершенно запутавшись в своих подозрениях, снова проваливаясь в алкогольные пары, что за ночь до конца не выветрились из его головы.

Тем временем мальчик дошел до номера, сданного мессиру Воланду, криво усмехнулся, достал из кармана гвоздь и принялся колупать стену. Если бы в этот момент Франца спросили, что он делает, мальчик пришел бы в замешательство и, расплакавшись, убежал бы к себе в комнату. Но никто не пришел отроку на помощь. Силы зла все сильнее проникали в юную, не окрепшую душу.

Вскоре мальчик сделал достаточное отверстие, чтобы можно было заглянуть внутрь комнаты.

Но тут Франциск вдруг очнулся от наваждения. Осознание, что происходит нечто необычное, повергло ребенка в ступор. Он хотел было бежать с места преступления, ибо поймай его сейчас отец – розог было бы не избежать. Но именно теперь, когда был выбор, заглянуть туда, откуда исходили дурманящие запахи божественной еды, или бежать, искушение стало неодолимым.

Мальчик сам, по доброй воле, решился на подглядывание. Воровато оглянувшись, убедившись, что никого нет поблизости, отрок припал к дырочке, но увидел лишь кота, нацепившего на нос пенсне.

Бегемот вальяжно развалился в кресле-качалке – лапа на лапу. Он читал вслух толстую кожаную книгу с серебряными застежками. И в свете свечи он казался духом преисподней, вырвавшемся из ада и камлающего сейчас черную мессу своим вулканическим бородатым божкам.

В этот роковой момент кот явственно и четко произнес:

«Мы блуждаем во тьме. Изо всех сил мы боремся со злом, иначе оно одолеет нас. Но если верно, что судьба человека – его характер, то эта борьба – всего лишь зов о помощи. Иногда тяготы этой борьбы вселяют в нас сомнения, разрушая цитадель нашего разума, поселяя чудовищ внутри нас. Мы остаемся в полном одиночестве, всматриваясь в хохочущее лицо безумия»40.

Франциск, обезумев от страха, внимал этим страшным словам и понимал, что Бегемот не просто развлекается, а проговаривает все это лично ему, мальчику без шпаги! Кот словно заколдовывал, напускал мистического тумана и это подлому животному очень нравилось.

Франц поймал себя на мысли, что ритм читаемых слов содержит в себе не просто черную магию, но призыв служить той силе, что хочет зла, но вечно лишь хохочет над собою.

– Кто ты? – вдруг крикнул в дырочку Франц. – Сдается мне, ты не совсем кот!

– Приятно видеть родственную душу среди этого вашего карманного королевства! – ощерился зловещей ухмылкой Бегемот. – Если бы не воля господаря моего, Великого Канцлера, лапы бы моей здесь не было! Вы все здесь скучны, точно дятлы: «Работай, работай, работай! И сдохни с уродским горбом!»41

– Ага, – глупо согласился мальчишка, не отдающий себе отчета в том, что он говорит, – наверное.

– Вижу, вижу, о, мой несравненный Хома Брут, ты еще не очень крут, но тебя, юное создание, уже никакой семинарией не испортить, не закалишься ты, как сталь, не станешь новым кровавым Иосифом, отцом, прости Воланд, народов, слава преисподней!

Мальчик неопределенно хмыкнул, не понимая, похвала это или насмешка.

– Пока мой мессир отдыхает, не хочешь ли ты, о, юная душа, немного позабавиться? – кот поднялся из кресла и пригладил усы.

– Отчего же не хочу? – задался риторическим вопросом мальчик. – Очень даже хочу. Только меня потом мама ругать будет. Она очень расстраивается, когда я попадаю в переделки на голодный желудок. А сейчас я именно не позавтракавший. Маменьку так не хочется обижать по пустякам.

– Экий ты заботливый, право! – хохотнул кот и отложил книгу, подходя к проделанной дыре со своей стороны. – Так что, пошалим?

– Ага! – согласился подросток. – Только вот папа говорит: война ли, Армагеддон ли обрушился на землю – это все преходяще, но завтрак, обед и ужин – это святое и непременно – по расписанию!

– Серьезно? – захохотал кот, схватился лапами за живот и принялся кататься по полу. – Перед ним все царства мира, а ему лишь бы пожрать! Ой, уморил! Ой, держите меня все языческие боги разом!

– Бегемот! – раздался из глубины комнаты окрик. – Ты опять?

– Это не я! – простонал кот. – Это аборигены шутить со мной изволят.

– А не пошел бы ты, кот, мать твою проведать! – из темноты выступил высокий, коротко стриженный слуга, зловеще поигрывающий бицепсами под тонкой фланелевой рубашкой, тот, которого все звали Питоном. Сейчас глаза его сузились и зрачки превратились в щели, отчего казались змеиными, и, чудилось, что паж сей час готов был проглотить Бегемота целиком.

– Хорошо, разлюбезные мои сотоварищи! – кот вскочил на задние лапы. – Сейчас я уйду, но обещаю вернуться! И, это… без меня золотую рыбку не кушайте! А то не будет вам счастья! Я ведь от голода умру, обернусь призраком, и лет двести потом стану греметь по ночам цепями, взывая к вашей совести!

– К-о-о-от!!! – взревел Питон. – П-шел вон!

– Мя-я-яй-ууу!!! – обиженно взвизгнул Бегемот, уворачиваясь от пролетевшей вазы династии Мин. Грохот битой посуды был ему торжественным тушем.

Через мгновение черный оболтус выскочил из номера и, заботливо прикрыв за собой дверь, подмигнул совсем ошалевшему Францу:

– Наши спят: они устали. Ну и мы гундеть не стали.

– Ага! – открыв от изумления рот, снова согласился парнишка.

– Ну-с, юное дарование, давай, веди меня по достославным местам своего древнего города. Я не хочу попасть в щекотливое положение.

– Хорошо. – согласился хлопец. – Но как же еда?

– Человек живет без пищи – неделю, без воды – трое суток, без шутки – восемнадцать часов. – кот воздел вверх указательный коготь правой лапы. – Так что, ничего, со мной – не сдохнешь!

– Ну, к-о-о-от!!! – заканючил, точно маленький, Франц. – Ну, миленький! Ты у Канцлера служишь, у тебя даже мыши должны от обжорства лопаться. Неужели ты пожалеешь лакомства для ребенка?

– Ладно. – смилостивился Бегемот и почесал пузо. – Веди к ближайшей забегаловке, главное, – прочь из этого трактира! О, здесь меня зря обидели! Я ухожу отсюда навсегда!… До ужина.