Ночные бдения кота Мурра

Мастер Абрагам всегда по виду облака мог определить через сколько времени ждать того взрыва с точностью до секунды. Он научил этому фокусу и своего лучшего ученика Крейслера.

В этот вечер до грозы оставалось не более пятнадцати минут. Добежать до города, чтобы укрыться от непогоды уже не смог бы даже спортсмен, потому Иоганнес сел вальяжно на пенек, достал из-за пазухи узелок, развернул его, вытащил пирожок и задумчиво укусил его сначала в передок, потом в задок, а после торжественно проглотил остатки. Монастырская стряпня была божественной. Жаль, пирожков было мало, всего тридцать три, как годочков Господа нашего Иисуса Христа.

В ожидании бури Крейслер за пять минут приговорил всю эту провизию в полном молчании. Он ел – за ушами у него трещало. А под ногами деловито сновали ежи, мыши и прочие недовольные жители леса.

Вдали затрубил лось. Обиженно взвыли волки и этот вой, отражаясь эхом от близлежащих скал, пошел гулять над чащей.

Над головой тотчас возмущенно затрещала сорока, мол, сидит тут такой-сякой сам жрет, а божьим птичкам, которые не знают ни заботы, ни труда, – ничего не дает. Не хороший человек! И так сия пернатая тварь расшумелась, точно бабка Гертруда, что торговала шнапсом на разлив. Старуха тоже всегда поднимала скандал, когда синеносые граждане не могли вовремя заплатить за чарочку, и тогда ругань слышна была по всему княжеству от края до края.

Иоганнес снял с шеи кулон, открыл его, посмотрел на портрет, скрытый внутри, подмигнул изображению.

В Зигхартсвейлере, похоже, все уже знают о смертоубийстве подручного итальянского принца Гектора. И кого же можно подозревать в этом злодеянии, кроме капельмейстера Крейслера? В том-то и дело – некого!

Но вернуться нужно, необходимо! Как можно допустить, чтобы Юлия, его муза, его маленький котенок, его звезда, освещавшая путь во мраке бытия, была бы отдана маменькой, за богатенького прощелыгу, пусть даже и за принца? Какое сердце сможет вынести такую муку? Какой юноша устоит перед искушением в последний раз взглянуть на любимую?

А, может быть, при содействии мастера Лискова, удастся выкрасть девушку и сбежать с ней за границу? Благо – все государство можно пересечь по диагонали за три с половиной часа!

Смутные, несбыточные надежды терзали грудь только что откушавшего капельмейстера, рвали его сердце на части, звали вперед. Но разум требовал не спешить, чтобы снова премиленькую принцессу Гедвигу с возлюбленной своей не насмешить.

И вдруг рядом раздался треск веток. «Неужели, медведь?»

Но на опушке показался егерь.

– Лебрехт, уж не лунатик ли ты? – воскликнул Иоганнес. – Уж полночь близится, а ты вдали от избушки да с ружьем! Не удумал ли ты худого?

– Милостивый государь, – ответил очень спокойно егерь, – это же самое я хотел спросить у вас. Чего это вы, уважаемый человек, капельмейстер, шарахаетесь в такую погоду ночью по кустам? Неужели, у вас любовная лихорадка? Или настиг приступ меланхолии от внеурочного музицирования? Или, поди, съели что? А то ведь давеча фрау Гертруда продала господину Руперту, нашему кастеляну, свой дьявольский огненный напиток, отчего наш управляющий сутки уже мучается животом и непрестанно жидко гадит: дальше, чем видит.

– Видишь же, – возмутился Крейслер, – человек вышел подышать свежим воздухом, а то от ваших мануфактур так дегтем несет – мочи нет!

– Ой, темните что-то, Иоганнес! Ну, какие такие мануфактуры? Что это за слово, вообще, такое? Думается, оно ругательное! И потому попрошу в моем присутствии более так не выражаться! И какой это вы учуяли запах? Бог с вами! Вот в Мюнхене: если нагадят, так над всей Баварией вонища стоит! А у нас гаденыши такие не выросли. Так что, если не хотите говорить о причинах вашего позднего променада, то и не надо.

Крейслер зло зыркнул глазами: в угол, на нос, на егеря. Но славный Лебрехт оказался не знаком с тайным светским учением о жестах и взглядах, повергающих собеседников в растерянность и ипохондрию. Егерь спокойно почесал в затылке и продолжил, словно и не заметил, как пыжится перед ним капельмейстер:

– Но должен вас предупредить, что по городу ползут слухи один другого чище. Иные говорят, что это именно вы убили слугу принца Гектора. Другие утверждают, что на вас самих напал леший Грендель, утащил вас и сожрал, оставив лишь окровавленную шляпу на поляне. А еще, я не думаю, что наша новоиспеченная графиня Мальхен Эшенау, бывшая советница Бенцон, сильно обрадуется вашему появлению. Подумайте сами: что убийца у престола, что дух сожранного Гренделем – хрен редьки не слаще!

– А скажи-ка, Лебрехт, ведь не даром советница Бенцон с таким вот жаром дочурку замуж выдает? Там были страсти роковые?

– Да говорят еще какие! – проворчал лейб-егерь. – Там женишок: и денежный мешок, и метит в генералы. Не чета нам с вами. Говорят, оный наш княжич Игнатий с самим Наполеоном якшался, оттуда и сокровища, вывезенные контрабандой прямиком из снежной России. Скажу больше, некоторые злые языки утверждают, что принц этот наш – не настоящий! И титул ему папенька купил. Так что все сложно. Но лучшей партии для нашей Юлии Бенцон, пожалуй, и не сыскать.

– Так это правда? – вскочил с места растревоженный капельмейстер. – Неужели свадьбе быть?

– А что вас так изумляет, сударь? – пожал плечами егерь. – Дело молодое. Нужное.

И в тот же миг ночное небо озарилось молнией. Крейслеру же показалось что это не по тучам, а по его измученной душе прошлись адской плеткой.

Загрохотал припозднившийся гром. И сей же час ливануло, как из ведра.

Егерь, задрав полы сюртука, метнулся в лес, спасаясь от стихии. А Крейслер захохотал, подняв голову вверх. Он ничего не видел, потому что серебристые нити, связывающие мир воедино, слепили его, заставляли жмуриться. Но ему чудилось, что духовным зрением, недоступным простым смертным, он созерцает Юлию, танцующую там, в небесах, у самого престола господня. И Орел, и Бык, и Агнец стоят за спиной вседержителя и улыбаются этому замысловатому танцу ундины, заранее зная, что все немецкие сказки должны иметь счастливый конец. В теории.

Капельмейстер же хохотал над собой, понимая, что в жизни люди разговаривают презренной, но практичной прозой, а не стихами; что никто не может танцевать в облаках, ибо оные – суть пар; и любое тело, согласно закону притяжения, непременно провалится через них вниз. Это только в опере возможно счастливое избавление, вмешательство самой судьбы или языческих богов.

Жизнь – это не просто крик ужаса от рождения до самой смерти, это не просто фантасмагорические видения событий, которых, может быть, и не было вовсе, но это еще и подчинение физическим законам бытия. Мы приходим в мир, чтобы кушать, какать, визжать от горя или восторга. А что сверх того – то от искусства. А культура – не стенка, ее не просто можно подвинуть, ее вообще выкидывают из собственной жизни все благочестивые бюргеры…

(Бег. бас.)

…В распахнутое окно летела песня «Nie chodz do miasteczka»26. Девицы старались, словно пытались выманить на улицу парубков.

В темной комнате, развалившись в кресле, сидел огромный, размером с десятилетнего ребенка, черный кот. В одной лапе он сжимал серебряную вилку с сосиской, исходящую салом (собственно: и сосиска, и вилка – они вместе тем салом и исходили), а в другой – держал раскрытый чужой личный дневник. Глаза животного горели как фары автомобиля, они выхватывали из темноты страницы, освещали их так ярко, что вовсе не нужно было свечей.

– Что это тут у нас? – язвительно протянул кот и с пафосом прочитал: «Вскоре должно случиться что-то великое – из хаоса должно выйти какое-то произведение искусства. Будет ли это книга, опера или картина – quod diis placebit.27 Как ты думаешь, не должен ли я еще раз спросить как-нибудь Великого Канцлера, не создан ли я художником или музыкантом?..»28

За окном вдруг раздался торопливый шорох шагов, и тихий голос сказал: «Юлия, звезда моя! Я вижу свет в твоем окне! Прими меня в свои объятия! Я весь горю от желания немедленно облобызать твои сахарные уста и пылающие ланиты! Ну, же, Юлия, открой мне дверь!»

Кот хмыкнул, отложил дневник, схватил дамский чепец, натянул его на голову, заглянул в венецианское зеркало, хохотнул от восторга, переполнявшего его, и женским писклявым голосом выдал:

– Ой, да какие вы мужики быстрые, мочи нет! Потерпи, пра-а-ативный! А не то все маменьке расскажу. Вот уж она тебя веничком-то, нечистого, отходит!

Мужчина за окном всхрапнул, точно конь, встающий от нетерпения на дыбы.

– Да уж ладно, так и быть, открою, шалунишка! – кот едва сдерживался, чтобы не размурчаться от удовольствия, которое доставлял ему этот розыгрыш. – Уже бегу. Только, ах! Я ведь уже легла! Негоже мужчинам видеть незамужнюю девицу без корсета, панталонов и юбок. Стыдно-с должно быть!

– Я сейчас же от стыда сквозь землю провалюсь! – пообещал гость. – Только ручку мне протяни в дверь, дабы я мог припасть к ней со всем жаром души своей!

– Ручку, ножку… – кот жеманно зажмурился. – Я вся твоя! Целуй меня везде! Восемнадцать мне уже!

– О-о-о!!! – застонал в нетерпении герой-любовник.

Кот распахнул дверь:

– Приди же в мои объятия!

– Уже! – в пламенном восторге незнакомец ворвался в девичью комнату, схватил кота и укололся его шерстью:

– Что это, Юлия? У тебя бакенбарды?

– Фи! Как можно! Баки – уже не модно. Это – чистые усы! Сусальным золотом покрытые, аки купола собора. – в этот миг зверь щелкнул когтями, и свечи в канделябрах зажглись сами собой.

– Сатана! – заверещал принц Гектор (а это был именно итальянский принц собственной персоной) – Изыди! Сгинь, искуситель!

– Я не сатана! – обиделся Бегемот. – И не искуситель! Я – кот! Ко-о-о-от! Черный кот!!! Ясно тебе?

– А-а-а!!! – закричал принц таким фальцетом, что этому визгу позавидовала бы любая фрейлина.

Через мгновение Гектор летел по саду и вопил, точно за ним гнались злобные фурии.

А кот проворчал в приоткрытую за непрошенным гостем дверь: «До чего же эти принцы изнеженны! Смотреть противно!»

– Так и не глядел бы. – холодно сказал мрачный человек, отделившийся от стены так, словно он вышел прямо из кладки. – Чем это ты тут, котяра, без нас занимаешься?

– Книжки читаю. С картинками самого автора. Занимательное, надо сказать чтиво! Представляешь?

– Ты еще и сгущенку бидонами втихаря по ночам жрать умеешь, – холодно заметил незнакомец, – и народную вышивку крестиком в лохмотья обращать, и швейными машинками в партайгеноссе швыряться.

– Обидно такое от тебя, Питон, выслушивать. Я, может быть, благородных кровей. У меня, может быть, поэтический талант. Я же в петлю полез от неразделенной любви! А вы меня носом в это тычите, словно я котенок малый! Бессердечные Ироды!

– Ага, – мотнул головой человек, – мы в курсе. Про то, как ты, Санта Бегемот, маркиза де Сада, этого святейшего человека со всеми удобствами до самоубийства довел, да еще и всех рождественских подарков его лишил – об этом одни только сдавшие Единый Государственный Экзамен на сто баллов и не слышали. И как тебе только не стыдно? Почетного маньяка, истинного садиста-мазохиста чуть под иезуитский монастырь не подвел! И это в то время, когда мысль немецких романтиков уже бороздит не только моря и океаны, но даже уже и в космос отправилась в поисках нашего Мессира: Великого Канцлера и Верховного Архитектора.

– Чего это ты тут распричитался? – кот боязливо оглянулся. – Он что, уже здесь?

– Не трусь, шерстюк. – усмехнулся тот, кого звали Питоном. – За тобой попозже придут.

Затем человек поднял с пола дневник, полистал его и, нахмурившись, прочитал: «Кто мог подумать об этом года три назад! Муза убегает, сквозь архивную пыль будущее выглядит темным и хмурым… Где же мои намерения, где мои прекрасные планы на искусство?»29

– Чем ты, Бегемот, занимаешься? Неужели капельмейстеру Крейслеру досаждаешь?

– Вот еще! – обиженно фыркнул кот и демонстративно отвернулся. – Больно надо! Я со своей тонкой душевной организацией все больше по мастерам специализируюсь.

– Да, propos30, – усмехнулся человек, – береги Абрагама Лискова. Если с его головы хотя бы волос упадет, мессир придет в ярость. Он так и сказал: «Чуть что, сразу с кота шкуру спущу и отдам Мельпомене на воротничок-с».

– Ой, ну не знаю, не знаю! – отмахнулся кот. – Какой такой Хмель с Пельменем нужна моя, прошедшая огонь, водку и медные трубы, поношенная шерстка? Мессир шутить изволит. Пребывает, так сказать в шаловливом состоянии духа.

– Юлия, да у тебя тут дверь нараспашку! – за окном послышался голос принцессы Гедвиги. – Ну, разве можно так? А ну как лихой человек к тебе заберется? Нужно слуг позвать, пусть внутри проверят: нет ли вора!

– Довеселился? – вздохнул человек, вышедший из стены.

– До чего же вы все зануды, господа! Улыбайтесь! Улыбайтесь, как завещал нам Чеширский кот! – с этими словами черный зверь прыгнул на спину Питону, вцепился когтями в его черный плащ. – А теперь выноси, Питончик! Спасай родимый!

– Захребетник! – проскрипел человек. – Любишь ты на чужом горбу кататься!

– Ты же знаешь, дружище, моя магия бытовая. То котиком ласковым прикинусь, то Пушкиным обернусь да стишок девице в альбом накарябаю. А до ваших алхимических эмпиреев мне ну никак не дотянуться. Ах, отчего коты не летают! А ведь нам тоже хочется.

– Ох, дошутишься ты, Бегемот! – сказал Питон. – Впаяют тебе еще один срок годочков на триста пятьдесят, тогда и узнаешь, где раки зимуют и почему они только на сионской горе азбукой Морзе свистят.

– Да не тяни кота за хвост! – крикнул Бегемот. – Поехали!!!

В этот момент взлохмаченные слуги вбежали в мгновенно опустевшую комнату и тени от множества свечей заплясали на потолке, образуя замысловатый рисунок.

(Мурр пр.)

…соль земли.

А, с другой стороны, некоторые филистеры считают, что чтение само по себе есть благо. И это опаснейшее заблуждение! Любую мартышку можно вырядить в мантию, нацепить ей на нос очки, выучить ее трюку: складывать слоги в слова – вот вам и профессор социологии! Ибо только социология, как вершина философии, – наука для тех, кто не знает ничего, но очень хочет казаться умным хотя бы в собственных глазах.

Социология да обществоведение – вот две отрасли духа, в которых важно говорить, не останавливаясь, обо всем, что в голову взбредет, ибо как только сии ученые мужи на мгновение прерываются, их лекции тут же встречаются дружным студенческим хохотом, уверенно переходящим в радостное ржание.

Оные клоуны необходимы студиозам как воздух, ибо смех вырабатывает в организме эндорфины, гормоны счастья, получаемые только при потреблении шоколада, бананов, коньяка да при прослушивании профессоров социологии. Так что при вечной бедности студиозов, педагоги сии буквально спасают жизни!

Но вернемся к нашим книгам.

Научно доказано, что мысль предшествует деянию, воображение творит материю, музыка меняет структуру молекул воздуха, воды и огня. А, стало быть, каждое живое существо становится тем, что оно ест. Скажу больше: всякий организм носит в себе географический и национальный отпечаток на уровне несмываемой печати. Мы генетически связаны с теми местами, где появились на свет, и вся наша биологическая структура является тому подтверждением.

Любовь к отечеству – это не фиглярство политической партии Единоокотившихся, а эмоция, реально существующая, активно влияющая на умы: как истинных гениев, так и котогопников.

И никакие книги не могли бы развить ту самую любовь, если она была бы выдумкой.

В моем конкретном случае именно фолианты оформили все мои чувства изящным слогом, именно осиленные тома очертили великолепными штрихами вдохновения все мои помыслы и высказывания.

И если за учителями прошлого вечно тащились жалкие ученики, записывающие за гениями каждое мимолетно оброненное слово, то я сей участи был лишен.

Мне жаль вас, мои почитатели, ибо вам никогда не постичь той высоты духа, на которую подняло меня это чтение. Увы, никогда не узнаете вы о тех муках и терниях, о метаниях моего беспокойного духа, которые причинили мне массу неприятностей, но без коих не было бы сейчас во мне того несгибаемого стержня моей котостоической (просьба не путать с котострофической!) философии.

Многие же филистеры, по своему люмпенскому обычаю, книги читают с конца, дабы не постигать их смысл, а нахвататься из них умных цитат и жонглировать потом чужими словами всю оставшуюся жизнь для увеселения студентов и пропитания своего ради.

Другие фарисеи поступают еще хитрее: запоминают имена выдающихся авторов и заголовки наиболее толстых фолиантов, чтобы блистать этими знаниями в светской беседе, ненавязчиво показывая, что все эти тома говорящим были прочитаны.

Хотя, положа лапу на сердце, к этому излюбленному приему великой учености хотя бы раз в жизни прибегал всякий известный муж в бытность его студентом.

И потому, о юные искатели истин, цвет нации, котики, ступившие на стезю просвещения, бойтесь социологов, книги на свои лекции приносящих! Это акт устрашения, дескать, вам никогда не осилить такого объема информации. Помните, собратья по вдохновению: ни один из этих трепачей никогда не читал тех книг, которыми тычет вам в нос. Это просто прием педагогики.

Более того, великая ученость подавляет личность, разрушает эгоцентрические установки нормального юноши, развивает в нем неуверенность в собственных силах.

«Учиться, учиться, и еще раз учиться!», (как говаривал самый матерый социолог всех времен и народов) нормальному коту вовсе не обязательно. Такое пренебрежение земными радостями, фанатичное поклонение чужим строчкам всегда приводит к безумию.

Все маньяки-убийцы обладают высоким уровнем интеллекта и богатой фантазией. Глупцы не способны вообразить прелести какого-либо преступления. И грань между ученым и преступником всегда лишь в объеме знаний.

Я же, в меру упитанный, в меру начитанный, – истинный светоч и пример всем живущим. То, что книги обозначили во мне те качества, которые и без них уже рвались на свободу, вовсе не означает, что и вам, мои юные подражатели, обязательно нужно годами идти по стезе просвещения.

Порой лучше вообще ничего не знать, но мягко спать и вкусно есть, нежели всю жизнь отстаивать правду и эфирное чувство отличности от других. Ведь на поверку любой «особенный» индивид часто оказывается банальным шизофреником, а простой, неграмотный бандит – вечно правит миром и живет себе припеваючи.

На этом я хотел бы закончить эту свою вступительную «Похвалу учености», только вот…

(Мак. л.)

…Иоганнес Крейслер застал друга и учителя мастера Абрагама Лискова за любопытнейшим занятием. Старик склонился над микроскопом, хихикал, как заправский сумасшедший, радостно потирал руки и покрикивал, подбодряя самого себя: «Ай да сукин сын! Ах, молодец, настоящий холодец!»

– Приветствую тебя избранник, дел часовых магистр! – воскликнул капельмейстер.

– Чу! – удивился мастер. – Кто здесь? Музыки душком опять дыхнуло. Да то не ты ли, Крейслер, милый?

– Таки я. – согласился капельмейстер. – Ну, оторвись уже от своих микробов. Что там, вообще, можно высматривать?!

– Э, братец, не скажи! – взвился над микроскопом взлохмаченный старик, выделывая сухими тощими ногами коленца почище всякого кузнечика. – Это зрелище покруче табака ум очищает!

Абрагам оторвался от созерцания жизни маленьких существ и раскрыл объятия любимому ученику:

– Ну, здравствуй, здравствуй, аббатства выкормыш мордастый! Дай-ка на себя посмотреть. Ну, возмужал! Особенно впечатляет главная мышца, что фривольно округлилась в районе предполагаемой талии.

– Да полноте, мастер. – смутился капельмейстер, и в самом деле заметно поправившийся на монастырской пище и вине. – Скажете тоже! Прямо в краску вгоняете, ей-богу!

– Ладно, Иоганнес, это еще не беда. Месяц без сладкого и мучного после шести вечера – и, с божьей помощью, сальцо по бокам поубавится.

– Не стоит насмехаться над добродетельною жизнью бедных монахов! – вспылил капельмейстер.

– Дикий, невоспитанный человек! – схватился за голову Лисков. – Когда же черное пламя ярости погаснет уже в твоей душе, уступив место, посеянному и взращенному Новалисом, голубому цветку? Когда же душа твоя вновь вернет тебя в ту Гармонию Сфер, из которой ты сам себя подло низринул?! Никто над тобой и не думал смеяться!… Мы просто откормим тебя да съедим, как завелось со времени становления Орка. Музыканты нам ни к чему, а вот мясцо с ровными слоями свежего сала – в самый раз. Да прибавить к этому пару бутылочек рейнского – и постижение абсолюта застигнет нас прямо за той славной трапезой!

– Не к лицу, вам, мастер, богохульство.

– Audaces fortuna juvat!31 – притворно вздохнул Абрагам. – Не будешь дерзким, судьба загонит в угол, да все фантазии твои тебе же на главу и уронит! Приди и возьми желаемое! Ведь победителей не судят!

– К чему склоняешь, досточтимый? – в ужасе схватился за голову музыкант. – Ты что же, предлагаешь мне отбить невесту у самого принца?

– А что такого? – взвился Лисков, гоголем прошедши по комнате, уткнув кулаки в бока, и добавил. – Именно: отбить! Ежели ты мужик, борись до последнего вздоха! Не сдавайся!

– А если Юлия сама склонится сердцем не ко мне?

– До чего же изнежено нынешнее поколение! – разозлился Абрагам. – Ну, так сделай все, что юная Бенцон переменила это свое неправильное мнение! Мне ли тебя учить, как это делается?

– Она не такая, мастер! В ней дышат первые луговые цветы, взошедшие под майскими теплыми дождями, взлелеянные радугами, воспетые поэтами! Ах, если бы мне быть бабочкой, чтобы порхать вкруг прелестной Юлии! Или обернуться перчаткой, дабы лобызать ее ладони! Пожалуй, я в тот же миг умер бы от счастья!

– Да ты, Крейслер, прямо как кентавр Несс, что почувствовал неземную любовь к Деянире, жене могучего героя Геракла! Готов таскать ее на своей спине, дабы потом ввести в покои другого! Ну что за самопожертвование, что за благородство? Мне больше глупость это все напоминает и слабость, да, мой мальчик – слабость и нерешительность подростка!

– Так что же ты, учитель славный, стыдливо умолчал о том, что Несс все-таки похитил Деяниру и вез к себе на собственном горбу сквозь воды шумные реки, но был убит стрелой Геракла.

– А хоть и так, но он – старался, он бился за счастье. И рук не смел он опускать!

– Ну ладно, я подумаю. – сказал Крейслер. – Так ты пустишь меня к микроскопу? Очень уж интересно, что именно натолкнуло тебя на такие радикальные мысли?

– Смотри. – равнодушно пожал плечами мастер и отошел к окну.

Дождь кончился. Небо прояснилось. И звезды танцевали в это полнолуние, точно ночные мотыльки. Они взметались, носились друг за другом, попирая все законы физики. По крайней мере, так казалось уставшему мастеру в эту ночь, глядящему в окно.

Иоганнес скинул мокрый плащ и торопливо двинулся к микроскопу. Уж он-то, капельмейстер, хорошо знал, что Лисков дважды никого приглашать не станет!

Мгновение, и Крейслеру открылась чудесная картина, от которой захватывало дух!

Там, на столе, за увеличительными стеклами микроскопа, разыгрывался невероятнейший масштабный спектакль! Из маленьких кирпичиков была сложена настоящая крепость, над которой развивался флаг госпитальеров с той небольшой разницей, что в середине красного креста билось еще и нарисованное человеческое сердце.

А роль солдат и генералов взяли на себя дрессированные блохи, одетые в камзолы и высокие сапоги со шпорами, гордо носящие на своих маленьких головках парики, завитые в косицы и размахивающие самыми настоящими шпажонками!

Один отряд окопался в замке. Эти блохи вытащили на стены пушки и палили из них бутафорскими зарядами. Вместо пороха и снарядов в противников летели блестки и серебряные струящиеся нити, создавая карнавальное настроение.

Атакующие же разделились на два отряда. Те, что брали стены приступом, лезли по лестницам, орали непристойности и выражали решимость захватить логово врага.

Те, кто остался в резерве, сидели в телегах, запряженных другими блохами, изображавшими коней. Эти драгуны, как и положено, лихим воякам, откупоривали бочку за бочкой, и вино там лилось рекой.

Подобного представления капельмейстеру еще никогда не приходилось видеть.

– Но как тебе удалось заставить их повиноваться? – воскликнул в восхищении Крейслер. – Чтобы твари неразумные носили костюмы, выполняли приказы, да еще и бражничали на поле брани – да я бы не дерзнул даже помыслить о таком чуде!