Погоня за судьбой

Когда я окончила выпускной класс, гимназия со вздохом облегчения распрощалась со мной. Продолжать же обучение я уже не могла – все три местных высших училища отклонили мою кандидатуру с обтекаемыми формулировками, но было понятно – никто не хотел связываться с проблемным подростком. Не помогло даже вмешательство дяди Алехандро, которого очень многие знали и уважали.

У меня не было ни прошлого – оно осталось на Кенгено, ни настоящего – оно было украдено Каптейном, ни будущего – оно теперь заволакивалось серым туманом…

Дом был пуст. Марк рано утром ушёл на службу, а дядя Алехандро на своём небольшом комбайне трудился в поле – я слышала мерный гул двигателя в отдалении. Моя очередь доить корову и заниматься курятником была вчера – мы по очереди работали по хозяйству, – поэтому сегодня я смогла поспать подольше. Переборов себя, я встала с кровати, вытерла мокрые глаза, надела летнее платье, причесалась и, заправив постель, спустилась на кухню.

На столе меня дожидались уже остывшие тосты с яйцом и кружка свежего молока. Неспешно поглощая скромный завтрак, я обдумывала, как провести сегодняшний день. Друзей у меня не было, поэтому некому было звонить. В голову приходили довольно банальные вещи – прогулка на свежем воздухе, рыбалка в местной наполовину пересохшей речке, убийство времени за компьютером… Поход на дневной киносеанс или посещение библиотеки заняли бы больше времени – ведь тогда нужно будет ковылять к выезду на трассу и ловить там попутку или автобус до небольшого городка Олинала, который располагался в трёх десятках километров к востоку…

Сам Пирос представлял из себя небольшую и чрезвычайно жаркую планету, которая была покрыта преимущественно выгоревшими степями, а ближе к экватору пустыни сменялись лавовыми полями. Цивилизация здесь располагалась на достаточно узкой северной полоске степей, рассечённой несколькими пересоленными морями и пронизанной неравномерным рисунком мелких рек, где температура была более-менее комфортной для проживания.

Окраины пустынь круглосуточно патрулировались пограничными дронами, и там, в песках обитали существа, которых побоялся бы сам дьявол. Хитрые хищники, они до поры скрывались в толще земли, чтобы одним махом затянуть вниз нерадивого путника, поэтому самые отчаянные кочевники Пироса предпочитали уходить на север, на каменистые предполярные взгорья, покрытые мхами и лишайниками. Тем не менее, места хватало всем, сто тридцать миллионов человек жили в согласии друг с другом, и планета довольно стабильно развивалась, постепенно покрываясь сетью автодорог…

Сутки на Пиросе длились чуть более двадцати одного часа, а год – четыре сотни дней, поэтому часто возникала путаница в том, каким образом считать время – по-земному или по-местному. Бюрократия Конфедерации была дотошной и строго придерживалась формальной буквы закона – вплоть до того, что в местных паспортах у каждого стояло две даты рождения – по летоисчислению Земли и Пироса. Местное же самоуправление опиралось на локальное время, что часто приводило к проволóчкам, конфликтам с «центром» и денежным взысканиям…

На богатой полезными ископаемыми планете была хорошо развита тяжёлая промышленность, но небольшой пасторальный городок Олинала располагался сильно южнее и восточнее самых загрязнённых столичных мест. Дядя Алехандро долго шёл к тому, чтобы покинуть большой город, и однажды ему наконец удалось сменить тесный коммунальный модуль на собственный домик с концессионным участком земли. Двухэтажный дом Алехандро выстроил вплотную к роще акации и, будучи фермером, имел в своём распоряжении огромное поле, с которого обязан был дважды в год сдавать правительству львиную долю урожая. Весь излишек он оставлял себе, приторговывая на рынке овощами и поставляя муку в частные пекарни.

Постепенно в хозяйстве появились куры, пара свиней и корова. Алехандро разжился двумя беспилотными комбайнами и автомукомольней, но сам он всё также любил крутить баранку трактора – боялся, как он выражался, «потерять хватку». Странным и непривычным казалось мне соседство подсобного хозяйства и высоких технологий, но таков был Пирос – словно зеркальное отражение Земли позапрошлого века…

Пожилой дядя Алехандро прибыл на Пирос с первой волной переселенцев, но несмотря на три десятка лет, минувших с момента переезда, он прекрасно помнил Землю того времени. Печать, которую Большая Война на долгие десятилетия оставила на колыбели человечества, отразилась и в тех, кто решил начать жизнь в новом мире с чистого листа. У всех местных стариков в глазах, словно прямо из глубин души, тускло светилось нечто невыразимо печальное, какая-то горечь за то, что они причастны к большой беде. Словно стыд за соплеменников, словно в их силах было предотвратить эту беду, но они этого не сделали. И, будто пытаясь свою вину загладить, они старались жить ради других. Дядя Алехандро был добрым и чутким человеком, не оставался в стороне от чужих проблем и старался каждому помочь делом и словом…

Это место неуловимо напоминало мне дом, который точно также был удалён от больших поселений, располагал к сельскому образу жизни и овевался вольным степным ветром. Первое время было тяжело, приступы ностальгии одолевали, и я целыми днями пропадала в поле, чтобы сесть среди травы и невысокого кустарника и поплакать в одиночестве – я очень скучала по родителям, брату, собаке, школьным и интернатским друзьям. Со временем, впрочем, становилось легче, ведь я изо всех сил старалась забыть о прошлом и жить дальше. Только частые ночные кошмары острой иглой пронзали сознание, заставляя просыпаться в холодном поту в поисках себя…

Пока я допивала молоко, урчание трактора снаружи приблизилось, мотор чихнул пару раз и затих, а через полминуты входная дверь отворилась, и на пороге появился дядя Алехандро. Загорелый и высокий, он был облачён в клетчатую рубашку, потёртые джинсы и пыльные ботинки. Повесив свою соломенную шляпу на крючок, он тяжело прошагал к раковине, налил себе полный стакан воды, выцедил его до дна, сел напротив меня, откинувшись на стуле, и улыбнулся своей широкой доброй улыбкой.

– Проснулась, соня? Я за утро уже десяток гектар собрал, пока ты бока отлёживала…

– Дядя Алехандро… – Погружённая в свои мысли, я отрешённо взглянула в окно. – Вы когда-нибудь задумывались над смыслом жизни? Зачем мы живём?

– Умеешь же ты спросить, – хмыкнул он. – Ну кто же о нём не задумывался, дочь? Наверное, все. Но эти размышления никогда ни к чему не приводят.

– Почему? Какой смысл жить без смысла?

Алехандро прокашлялся и заговорил:

– Три человека ворочали камни. Одного из них спросили: «Что ты делаешь?» Он вытер пот со лба и ответил: «Что, не видно? Я вкалываю!» У второго человека спросили: «А ты что делаешь?» Он закатал рукава и деловито сказал: «Деньги зарабатываю». Спросили у третьего: «А что делаешь ты?» Он посмотрел вверх, в небо и сказал: «Храм строю…»

Дядя Алехандро замолчал и, будто выжидая, когда до меня дойдёт смысл сказанного, глядел мне в глаза. Я тихо обронила:

– А потом налетит ураган, и от храма ничего не останется.

– Ураган – это то, на что ты не можешь повлиять, – просто пожал плечами он. – Так стоит ли опускать руки из-за того, что твой храм разрушен стихией? В нашем мире столько непреодолимых сил… Землетрясения, извержения, солнечные ветры, взрывы сверхновых… Но мы, сбитые с ног, каждый раз находим в себе силы подняться и идти дальше. А иначе зачем всё это тогда? – Он обвёл воздух руками.

– Вот и я не знаю, зачем. Время украдёт у нас всё, если этого не успеют сделать другие… Люди.

– Украдёт, конечно, куда же деваться? – Он машинально поправил на пальце тусклое золотое колечко. – Но ведь мы сюда не просто так пришли, верно? Цель есть даже у таких букашек, как мы, люди. Даже если мы об этой цели понятия не имеем. – Он стукнул ладонью по столу. – Вот что я тебе скажу. Лучшее лекарство от ненужных мыслей – это работа. Когда ты занята делом, на самокопание не остаётся ни времени, ни желания, да и результат – вот он, перед тобой… Вот он – смысл жизни-то. Кстати, о результате… Я вот на минутку заскочил воды попить, да с тобой заболтался…

– Конечно, идите, дядя Алехандро. Спасибо, что подразогнали тучи.

– А ты, если что, не стесняйся, делись наболевшим. Мы же тут все и живём рядом, чтобы друг друга поддерживать и помогать…

Он встал из-за стола и направился к двери. Я провожала его взглядом, зная уже, как проведу сегодняшний день. Я найду работу!

Приободрившись, я поднялась в свою комнату, взяла с тумбочки глиняную копилку-барашка и, аккуратно сняв донышко, вытряхнула содержимое на деревянную поверхность. Отсчитав нужную сумму, бросила монеты в карман и сунула в ухо нейротранслятор. Вообще-то, за те месяцы, что я провела на Пиросе, я неплохо овладела разговорным испанским, которым пользовалось большинство жителей провинции, но мало ли что…

Наконец, я выпорхнула из дома. Ползущее в сторону зенита светило пригревало, тёплый ветерок ласкал лицо, за углом дядя Алехандро с треском завёл мотор своего трактора. Бодро и жизнерадостно поскрипывал деревянный ветряк, лопасти его вращались, а колесо указывало на юго-восток, в направлении Олиналы. Улыбнувшись ветряку, я полной грудью вдохнула свежий ветер жизни, прекрасной в своей простоте, и зашагала по грунтовке вдоль невысокого деревянного забора, за которым колосилась сочная жёлтая пшеница.

На перекрёстке долго ждать не пришлось – буквально через несколько минут из-за холма выполз большой зелёный автобус. Я вскинула руку, и водитель остановил машину. В салоне я насчитала полдюжины пассажиров – в это время дня большинство людей уже были на работе или в школе – очередной учебный год только начался. Расплатившись, я прошла между рядов, заняла свободное место и прильнула к окну. Вокруг, насколько хватало глаз, жёлтым морем колосилась пшеница, и только где-то вдали возвышалась одинокая рощица деревьев, обрамлявшая наш дом, прочь от которого, поднимая пыль, следом за трактором дяди Алехандро полз старенький беспилотный комбайн.

Автобус мягко тронулся, а я глазела в окно на проплывающие мимо поля. Тут и там лежали большие стога сена, а из-за зарослей кукурузы и пшеницы в небо вьющимися лентами вздымались столбики пыли – жатва была в самом разгаре…

* * *

Спустя сонные полчаса однообразные поля остались позади, за стеклом поползли небольшие домики, мотель, мост через речку, желтоватая роща и снова домики…

Бирюзовым пятном мелькнул большой прямоугольный указатель, и мы въехали в Олигалу. Её городской ландшафт пестрил красками – невысокие, максимум двухэтажные домики здесь красили кто во что горазд. Оттенки всех цветов били в глаза – от ярко-жёлтого до ядовито-пурпурного, от белоснежного до тёмно-коричневого – не создавая при этом аляповатости и вдоль улиц плавно переходя из одной цветовой гаммы в другую. Жизнь в городке с населением чуть за пять тысяч человек текла неспешно и размеренно, людей в это время дня на улице практически не было…

Автобус степенно причалил к остановке рядом с центральной площадью, дверь со свистом отворилась, и пассажиры потянулись к выходу. Дождавшись, пока все выйдут, я покинула автобус последней. Машина стояла с открытыми дверьми в ожидании обратного рейса, словно старый пёс, высунувший язык на жаре, а я размышляла, куда бы мне пойти первым делом.

В стороне шумел фонтан, брызги свежести разносило по площади, откуда-то раздавались весёлые детские крики. Сердце трепыхалось в груди – я наконец ощущала радость жизни. Выбрав направление и бодро зашагав вдоль улицы, я твёрдо решила заглядывать во все лавчонки, которые встретятся мне на пути. Редкие встречные прохожие с настороженностью поглядывали на меня, обходя по дуге, а то и переходя на другую сторону дороги, но я старалась не обращать на это внимание – слухи и сплетни, которыми полнился городок, не испортят моего настроения…

Впереди показался угол пекарни. Пройдя мимо яркого витражного окна, я звякнула колокольчиком входной двери и очутилась внутри. В прохладном помещении приятно пахло душистым свежим хлебом, за стойкой никого не было, а в глубине технического закутка в белом халате и колпаке возле печи трудился хлебник, насвистывая какую-то мелодию. Я подошла к стойке и застыла в вежливом ожидании. Увлечённый своим делом, пекарь ловко орудовал лопаткой, заготовки исчезали в жерле раскалённой печи, а свежие румяные булки выскакивали наружу, готовые занять своё место на полке. Наконец пекарь обернулся, увидел меня и поинтересовался:

– Что угодно, девушка? Хлеба, печенья, конфет? Есть свежайшие утренние пирожные и сдобы. – Он широким жестом указал на витрину.

– Спасибо, но я ищу работу. Вам не нужен помощник?

Он поглядел на мои протезы, помялся пару секунд и, почесывая затылок, протянул:

– Рабочих рук хватает… Вот вторая печь бы не помешала, тогда бы, может быть, и люди понадобились… А так нет, прости… Будешь что-нибудь покупать?

– Нет, спасибо. – Я развернулась и вышла на улицу.

Сотня шагов вдоль тротуара привела меня к парикмахерской, увенчанной яркой розово-фиолетовой вывеской. Я толкнула дверь, и мне навстречу, резиново улыбаясь, тут же выплыла крашенная в блондинку немолодая полная женщина. Из-за её спины показалась вторая парикмахерша помоложе. Всё также фальшиво улыбаясь одними губами, старшая смерила меня взглядом и вопросила:

– Будете краситься или подровняем чёлку, юная особа?

– Вообще-то, мне нужна работа, – сказала я. – Вы не обращайте внимания на протезы – я хорошо с ними управляюсь.

Улыбка сползла с лица волосничей, она тут же повернулась в сторону своей коллеги и приглушённо пробормотала:

– Синтия, это же та разбойница, которая твоего малыша избила?

– Она самая. – Вторая переменилась в лице и, глядя исподлобья, грозно вопросила: – Ты же Волкова, падчерица Сантино? Ты знаешь, девочка, что мой сын теперь носит протез вместо нижней челюсти?

Я попыталась вспомнить, о ком речь, но не смогла, хоть и была уверена, что её сыночек попал под раздачу за дело. Я никогда не начинала драку первой.

– Он хороший, добрый мальчик, но его жизнь превратилась в ад, и всё это благодаря тебе! – Распаляясь, женщина тем временем стала надвигаться на меня. – Неужели ты думаешь, что тех крох, что мы получаем, хватит ему на хороший протез?!

– Я не понимаю, о ком речь, – смутилась я и начала отступать назад.

– Да неужели?! – Женщина упёрла руки в бока. – Так ты, значит, постоянно этим промышляешь, и уже не помнишь своих жертв?! Имя Винсент Лопес тебе о чём-нибудь говорит?

Лопес… Да, я вспомнила…

На дворе стояло начало тёплой зимы, если вообще можно было назвать зимой сотню дней, когда ночная температура опускается до пятнадцати по Цельсию. Темнело в это время года довольно быстро – по большей части из-за стоящих над регионом плотных туч.

Я вышла из гимназии после продлёнки – большинство детей уже давно были дома, а мне нужно было дождаться Марка, который обещал забрать меня после службы с прилегающей к учебному заведению улочки. Пересекая пустое футбольное поле по пути к выходу со школьного двора, я увидела группу ребят, которые что-то обсуждали и громко ржали на той стороне поля, возле турников. Стайку хулиганов возглавлял Винсент Лопес – задиристый паренёк из параллельного класса с очень крупным телосложением. Винсент не давал прохода более слабым одноклассникам, унижал и частенько бил их, поэтому его либо боялись, либо пресмыкались перед ним. Вот и сейчас вокруг него крутилась стая заискивающих шакалов.

У родителей Винсента была собака – охотничий доберман, которого Винсент периодически выгуливал, и теперь тот, помахивая хвостом, копошился в траве чуть в отдалении. Завидев меня, ребята перестали галдеть, а жирдяй Винсент свистом подозвал к себе собаку. Затем, очевидно, чтобы было слышно и мне, громко проквакал:

– А давайте-ка устроим охоту, а, ребят?

Компания одобрительно загугукала, а толстяк указал пальцем в мою сторону:

– Посмотрим, как калека будет улепётывать от Энцо! Спорим, что у неё нет шансов? Энцо, давай, мальчик! Взять её!

Собака сорвалась с места и кинулась в мою сторону. У меня были считанные секунды на то, чтобы среагировать – я сбросила рюкзак на траву и достала пенал, из которого посыпались ручки и карандаши. Дрожащим протезом сжала синюю ручку, поднялась, и в тот же момент подоспевшая собака совершила прыжок. Я успела лишь выставить перед собой металлический протез руки, а пёс вцепился в него и стал бешено дергать головой, так и норовя сорвать механизм с кости.

Ребята улюлюкали и орали, а меня вдруг охватило то самое ощущение – когда время замедляется, всё вокруг становится как будто неважным, теряет очертания. Остаётесь только вы двое – ты и он, и исход может быть только один – смертельный. Я холодно и расчётливо прицелилась, взяла размах и, вложив в удар все силы, вонзила сжатую в кулаке ручку собаке аккурат в спинку носа. Конец ручки с хрустом вышел из её нижней челюсти, прыснула кровь, доберман отпустил мой протез и, истошно завывая, принялся хаотично метаться и наматывать беспорядочные круги по полю. Сделав пяток кругов, животное упало, кувыркнулось пару раз в траве и затихло…

Пока я собирала канцелярские принадлежности и укладывала их в рюкзак, стояла гробовая тишина. Я ушла, провожаемая ошарашенными взглядами малолетних шакалов. Никто из них не последовал за мной, но мне нужна была справедливость. Через три дня я подкараулила Винсента на выходе из мужского туалета и предварительно выкраденной из спортзала полуторакилограммовой гантелей превратила его самодовольное толстое лицо в кровавую кашу. Пока я била его, перед моим взором стояла искажённая ужасом физиономия Гарри Маккейна…

Парикмахерши нависали надо мной и чего-то ждали, осуждающе сверля глазами.

– Знаете, – тихо произнесла я. – Я иногда жалею, что меня тогда оттащили, и я не успела добить вашего выродка.

– Да как ты смеешь, тварь?! Мой любимый сыночек! Ты поганая мразь, террористка! – Женщина налетела на меня, осыпая неумелыми ударами наотмашь, а я поспешила ретироваться и выскочила на улицу. Вслед мне неслись злобные проклятия и брань, но это ничуть не испортило мне настроения – наоборот, я чувствовала удовлетворение…

* * *

За день я обошла весь городок, побывав в страховой компании, на мойке машин, в гостинице, салоне связи, медицинском центре… Везде я получала отказ в той или иной форме. Наверное, всё дело было в протезах. Впрочем, было больше похоже на то, что моя слава далеко опережала меня, и никто не хотел брать на работу столь одиозного персонажа.

Перекусывая булкой, купленной в той самой пекарне, с которой я начала свои мытарства, я сидела теперь на краю фонтана на площади и ждала автобус. Тело гудело от долгой ходьбы, а звезда Мю Льва скрылась за белое двухэтажное здание мэрии, неумолимо склоняясь к закату. Мой позитивный настрой медленно таял, уступая место привычной уже мрачной пустоте. Позади раздавался заливистый ребячий хохот вперемежку с ритмичным скрипом, и я обернулась – в догорающее небо на качелях взмывали девочка и мальчик, оба лет десяти от роду. Вверх и вниз, вперёд и назад…

И вдруг ко мне со всей стальной беспощадной ясностью пришло осознание – я больше не ребёнок. Дети на качелях были по-настоящему счастливы – так, как могут быть счастливы только дети. Дома их ждут любящие мама и папа, горячий ужин и игрушки, а завтра они отправятся в школу и будут носиться по коридорам, строить друг другу рожицы и галдеть без перерыва. Никто не отберёт у них самое сокровенное, самое искреннее время жизни – детство.

Когда я была маленькой, я верила в доброту. Каждый Новый Год ассоциировался не с приближением конца, а с Дедом Морозом. День Рождения знаменовал собой яркий праздник, и каждый день я просыпалась в ожидании какого-то доброго чуда – будь то красивая птичка, севшая на подоконник, грибной дождь, а то и просто голубое небо над головой. Я защищала деревья от мальчишек-хулиганов, которые по ним лазали, норовя обломать ветви, а по приходу весны – бережно выпускала на волю выбравшихся из оконных рам сонных мух. Душа моя была чиста.

Но всё изменилось. Сложно сказать, в какой момент – с убийством ли мерзавца Маккейна, или с осознанием того, что все мои друзья погибли, а я не смогла этому помешать. Внутри меня на месте души зияла чёрная пустота, источавшая холод. Жизнь как будто превратилась в неинтересный уже фильм, который хотелось промотать до конца, поставить на полку и никогда больше о нём не вспоминать. А то и просто выключить на середине…

Прибыл дочиста вылизанный, сияющий сочной зеленью автобус, и я среди прочих пассажиров заняла место у окна. Рядом никто не садился, будто сторонясь искалеченной души и тела, а я меланхолично глядела в окно на облитые багрянцем заходящего солнца верхушки деревьев. Автобус тронулся, и за окном поползли низкие домики. Краем глаза заметив движение сбоку от себя, я обернулась. На соседнем месте уже сидела благовидная худощавая старушка в очках и с палочкой. В салоне было полно свободных мест, но ей зачем-то понадобилось сесть именно рядом со мной.

– Не возражаешь, внучка? – тихо поинтересовалась старушка, поправив седую шевелюру.

– Не возражаю, но и восторга не испытываю, – честно сказала я и отвернулась обратно к окну.

– Как тебя зовут?

– Лиза, – буркнула я.

Опять ко мне начинают лезть с расспросами? Оставьте уже меня все в покое…

– Я вижу, Лиза, тебе нелегко пришлось сегодня. Тяжёлый выдался день?

– Бывало и похуже, – вздохнула я.

Кажется, она от меня так просто не отстанет.

– У меня тоже день не очень. Вот, ездила справки собирать. Внучок мой тяжело болен, а родители его непутёвые по притонам шляются. Алкоголики, всю свою жизнь пропили, и ребёнка своего бросили, ну а я… Как же я его оставлю?

Я посмотрела на неё. Она сидела, сгорбившись, и тряпочкой протирала свои очки. Я не нашла ничего лучше, чем выпалить какую-то банальщину:

– В этом мире чересчур много глупости и зла…

Неожиданно подсознание выудило из памяти небольшой холмик, покрытый высокой травой, и серьёзное лицо Отто рядом с моим.

«…Нельзя так, Лизка. Зла и так слишком много…»

– Да, внученька, чересчур… Ты прости, что я пристаю, просто нужно было поделиться с кем-то, выговориться, а выговориться всегда проще незнакомому человеку. Самое-то обидное, что я уже ничего с этим поделать не могу. – Голос её был слаб и дрожал. – Нет ни сил повлиять, ни возможности изменить что-то. Старость – она не про ревматизм и склероз. Она про беспомощность…

– Ничего, бабуля, когда-нибудь всё это закончится, – сказала я, и вдруг осознала, что здесь и сейчас это звучит кошмарно.

– Для меня – уже довольно скоро, – согласно кивнула женщина, ничуть не смутившись. – А вот у тебя вся жизнь впереди. Распорядись ею так, чтобы можно было потом оглянуться и увидеть, что всё не зря!

– Как раз сегодня я об этой самой жизни размышляла. И так получилось, что она меня выбросила на обочину.

– Тогда выбирайся с обочины, вставай и иди дальше. Найди своё дело, которое разожжёт в тебе огонь жизни…

Я промолчала. Слишком часто звучат эти вечные вопросы, навязшие на зубах. И каждый норовит влезть со своим универсальным рецептом спасения, будучи сам по ноздри в жиже. И каждый, безусловно, прав, но точка зрения – это всего лишь точка, не дотягивающая даже до угла. Чего уж говорить о том, чтобы охватить взором всю картину…

Моя остановка приближалась, и я, поддавшись неожиданному порыву, спросила:

– А как зовут вас?

– Долорес Бланк, – ответила старушка, и бледная улыбка тронула её губы. – Но можешь звать меня просто Долорес.

– Спасибо вам на добром слове, Долорес. Надеюсь, у вас всё наладится…

Я вышла на своей остановке. Мю Льва только что нырнула за горизонт. В темнеющем небе надо мной, гонимая ветром, с отрывистыми криками неслась стая птиц. Провожая их взглядом, я брела по просёлочной дороге в сторону дома, и где-то посреди пути меня догнал небольшой белый пикап. Поравнявшись со мной, машина снизила скорость, а из окна высунулся Марк в своей полицейской фуражке, сдвинутой на затылок.

– Привет, сестрёнка! – жизнерадостно воскликнул он. – Видок у тебя, будто от самой Олиналы пешком чапала. Давай, прыгай в машину.

Я понуро обошла внедорожник, влезла на сиденье и хлопнула дверью. Джип тронулся, а Марк участливо поинтересовался:

– Откуда ты такая мрачная? Что-то случилось?

– Ни хрена не случилось, Марк. Я просто пыталась найти работу, и ничего не вышло. Обошла весь город, но везде одно и то же. Они будто сговорились…

– Люди боятся тебя, это правда. – Он постучал ладонью по оплётке руля. – Помнишь, что ты учудила с тем жирдяем? Он до сих пор не восстановился, так и ест через трубочку. Сделать нормальную челюсть здесь стоит бешеных денег. Не то, что на Земле. Папе повезло, что на него повесили рассрочку, а то мы бы сразу всю сумму не потянули.

– Погоди, какую рассрочку? – опешила я. – Почему вы мне об этом не сказали?!