Заметки на полях

Практически во всех рассказах повествование колеблется на зыбкой грани сна и яви, со сложным переплетением фантастического и реалистического. Порой кажется, что и автор не может решить, насколько реально то, что происходит в тексте. Так порой бывает в полусне, когда ты вроде бы и понимаешь, что образы, проносящиеся в твоей голове, это лишь фантомы, но воспринимаешь их всё достовернее и достовернее, пока не заснёшь и не провалишься в воображаемый мир окончательно.

Истории в сборнике разнообразны. Есть здесь кошмары, как, например, рассказ «Темнота» – о ребёнке со странной болезнью, от которой он чахнет и слабеет, когда оказывается в темноте. Или рассказ «Однажды в Черном городе» – влюблённая пара попадает в жутковатый сюрреалистичный город, как будто вышедший из воображаемого пространства детских страшилок. Есть здесь истории о любви и расставании, как давшее сборнику заглавие рассказ «Аккордеоновые крылья» и рассказ «Тихая Сапа». Есть жизнеутверждающие истории о преодолении себя, освобождении от груза травм, боли, ошибок – «Сказка о слабости», «Махаон-парусник» и «Трубки Сталина».

«Спеша, она зачем-то вспоминала свои протестные, мелочные измены последних лет. Все опустошительные и неловкие соития, направленные на самоутверждение, на утешение, приносившие лишь горечь и злобу. Вдруг они пронеслись в ее сознании не как черно-белый трагический фильм, а будто какой-то необязательный рекламный ролик или незначительный фрагмент телесериала, демонстрируемый в дешевом придорожном кафе. Они впервые показались ей смехотворными, незначительными и эпизодическими, как детский браслетик из леденцов, купленный на юге, для кратковременного восторга: однодневная, неважная, проходная вещица. Никакого камня в горле. Никакой рыбной кости, впивающейся в сердце. Боль ушла начисто. И горечь рассеялась». («Трубки Сталина»).

Что ещё привлекает в рассказах Ульи Новы, так это нежность, с которой она относится ко всем своим героям. Они медленно выступают на сцену из темноты, и каждого из них автор освещает прожектором своего внимания, показывая с разных сторон – рельефно и трёхмерно. Честно раскрывает их сильные и слабые стороны, их достоинства и недостатки, но всегда с сочувствием и пониманием. А порой с нотой грусти и сожаления за то, как неудачно персонаж распорядился своей судьбой и какие возможности упустил. В этом и состоит тонкое искусство рассказов из сборника «Аккордеоновые крылья»: на уровне персонажей – в умении показать человека в его подлинной полноте, на уровне стиля – в умении писать о реальном, как о сказочном, и о сказочном, как о реальном.

Повесть о детстве. «Лазалки» Ульи Новы

Повесть «Лазалки» написана от лица девочки, живущей в маленьком провинциальном городке у своих дедушки с бабушкой. Казалось бы, скучнейшее место на свете, но особенность детства такова, что оно способно извлечь из тех вещей, которые взрослым кажутся скучными и тоскливыми, такое множество свежих, дивных, захватывающих дух образов, какие взрослые не в состоянии увидеть, даже посетив десяток экзотических стран. Детство способно превратить в диковинное приключение, не хуже, чем у героев Жюля Верна, любую игру, даже простое лазанье по железным лестницам. Детство умеет по-настоящему слушать рассказы взрослых, не задумываясь ни о чем, не просеивая услышанные слова через сито предыдущего опыта, представлений и шаблонных мнений. Детство воспринимает всё вокруг, как чудесную книгу, полную свежих ощущений, мыслей и переживаний. Именно поэтому нам, взрослым, порой так хочется вновь взглянуть на мир через детские глаза, воскресить в себе давно ушедшего ребенка, сохранив при этом взрослую способность рассуждать, анализировать и смотреть вглубь вещей. Именно по этому пути идёт писательница Улья Нова; она искусно сочетает в повествовании непосредственное восприятие маленькой девочки и понимание мира взрослых, свойственное зрелому человеку. В «Лазалках» маленький, скучный городок превращается в таинственный Чёрный город, у каждого обитателя которого есть своя загадка, а железные лестницы на детских площадках вырастают из закопанных в землю шариков и растут до самого неба.

Улья Нова действительно умеет погрузить читателя в свой мир, умеет взглянуть на привычные вещи необычным взглядом, и ещё меня поразило то, как она написала о деде главной героини – ветеране, контуженном на войне, и ставшим к старости, что называется, «странноватым» – очень трепетно, нежно и пронзительно. Но в то же время, что касается моих личных впечатлений от этой повести, то при всех безусловных стилистических и сюжетных достоинствах «Лазалок», меня во время чтения жутко подавляли бьющая через край эмоциональность и преизобилие описаний, очень «женских», очень личных. К тому же описания идут в основном через восприятие главной героини, с минимумом высказываний остальных персонажей, и уже где-то к середине повести от этого безостановочного монолога я откровенно подустал. Меня вообще обычно раздражает, когда автор ставить своей целью «перенести» читателя в сознание своего персонажа, тем более когда этот персонаж одновременно сочетает в себе черты маленькой девочки и взрослой девушки… Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что как раз именно эти особенности авторского стиля, раздражающие меня, вызывают восторг у подавляющего большинства читателей и особенно читательниц.

Новый производственный роман. «Zевс» Игоря Савельева

В книге Игоря Савельева «Zевс» основное действие развивается на медленно разваливающемся авиазаводе, очень сильно напоминающем предприятие, на котором и я сам когда-то работал. Правда, моё бывшее место работы не до такой степени деградировало, но основные мрачные черты упадка хорошо узнаваемы. Помнится, один из моих тогдашних коллег очень точно сформулировал: «на этом предприятии работают три категории людей – пенсионеры, алкоголики и жуки». У Игоря Савельева эти три категории представлены во всей полноте, плюс есть ещё главный герой – он среднего возраста, не пьёт и пытается честно работать, поэтому чувствует себя на предприятии несколько чужеродным элементом и регулярно задумывается: оставаться или свалить, а если свалить, то куда.

Да, надо заметить, что предприятие в Zевсе изображено не только чёрными красками, показаны и положительные аспекты такого болотного, унылого существования. Никто не напрягается, никто ни с кем не конкурирует за должности или ресурсы, всем всё в общем-то уже всё равно. Есть свобода и в одежде, и в графике работы, и в отношениях между начальниками и подчинёнными, все друг с другом хорошо знакомы уже много лет, понимают с полуслова, живут скорее как большая семья, чем рабочий коллектив. От этого создаётся такой достаточно уютный климат. Да, это болото, но зато тихое болото.

Другая сюжетная линия в романе связана с личной жизнью главного героя. Он переживает кризис среднего возраста, сложности в отношениях с женой. Плюс внезапно появляется его друг из студенческих времён, который занимался после института каким-то там бизнесом, человек простой душевный, несколько пошловатый и потому раздражающий. Друг представляет собой своего рода альтер эго главного героя, или, если угодно, его Тень, он тоже переживает кризис среднего возраста, а потому пытается изменить свою судьбу, ну а заодно подтолкнуть к изменениям и героя (типа вдвоём веселее). Собрать однокурсников, восстановить команду КВН, создать свой проект на телевидении. Но молодость не вернёшь, а от попыток вернуться в прошлое становится только хуже.

Эта сюжетная линия написано неплохо, но лично мне она показалась далеко не столь занимательной, как «производственная» часть, может, потому что та часть больше резонирует с моим опытом, кроме того, описание быта разлагающегося предприятия всё-таки достаточно оригинально для современной российской литературы. А вот «семейная» часть выглядит очередным рассуждением о кризисе среднего возраста – шаблонным и потому очень предсказуемым.

И вот ещё что интересно. Пожалуй, автор этим произведением продемонстрировал, что жанр производственного романа в российской литературе если и не умер, то уж точно плохо пахнет. Проблема тут не в недостатке жизненных реалий, нет, реалии Игорь Савельев знает очень хорошо, проблема – в отсутствии конфликта, а нет конфликта – нет и драматичности. Проблема с конфликтом в производственном романе существовала, кстати, и в советские времена, тогда даже было принято посмеиваться, что, дескать, производственный роман – это спор хорошего с лучшим, косного с прогрессивным, или, в крайнем случае, рассуждение о том, как потратить полученную премию. Но всё же какой-никакой конфликт производственная среда обеспечивала, а вот сейчас – не обеспечивает, и проблема, похоже, не в литературе, проблема в самой среде.

Автор «Zевса» разворачивает в романе целый букет конфликтов, что называется, на любой вкус. Тут и внешний конфликт: конкуренция между двумя фирмами – Сухого и Туполева – за проект нового лайнера. Тут и конфликт внутри фирмы: инженеры пытаются сохранить производства, а жуки из администрации хотят только выбить денег и распилить их. Тут и сразу два внутренних конфликта главного героя: пытаться ли ему реализовать своё изобретение или нет, увольняться с фирмы, чтобы реализовать свой замысел в другом месте, или нет. Проблема в том, что все эти конфликты на поверку выглядят пустышками. Какая разница, кто получит финансирование на разработку нового лайнера, если ни та, ни другая фирма его выполнить не в состоянии, а просто разбазарят деньги и потом будут долго и нудно оправдываться, просить продления сроков и новых денег. В споре инженеров и жуков победят, несомненно, жуки, потому что инженеры уже ни на что не способны, а жуки энергичны, бодры и предприимчивы. А когда герой задаётся вопросом уходить ли ему с предприятия или нет, так и хочется заорать ему: «беги оттуда и поскорее!».

И вот есть у меня такое ощущение, что проблемы с конфликтом – это следствие как раз вот той самой атмосферы гниения и разложения. Все проблемы, столкновения, порывы – всё медленно тонет в трясине и теряет имя действия, причём это понятно изначально, на стадии завязки. И строить драматургию на таком основании – всё равно что строить замок из зыбучего песка. Каким бы мастером ты ни был, материал – не тот. Не получается истории, сюжет не двигается, персонажи остаются теми же алкоголиками и пенсионерами, безнадёжно ожидающими смерти на умирающем предприятии. Вернее, сюжет всё-таки понемногу двигается, но только в одну сторону – дальнейшего заболачивания, вымирания или ухода активных и энергичных, короче, нарастания энтропии. При этом пребывать в таком состоянии гниения предприятие может очень долго, я это сам видел.

Есть у меня такое ощущению, что именно отсутствие возможности построить сюжет на производственном конфликте и вынудило Савельева ввести в роман «семейную» линию, потому что та, при всей шаблонности, о которой я говорил выше, действительно обеспечивает напряжение, двигает сюжет и даёт раскрыться персонажам.

Вот такая вышла попытка возрождения производственного романа. Больше похожая на классический реалистический советский жанр, чем, допустим, «Завод «Свобода» Ксении Букши, построенном на модернистком сплетении общей истории из многих частных историй, рассказанных на разные голоса. Но тоже не слишком убедительная. Возможно, для такого повествования в наши дни нужен писатель вроде Мамлеева, акцентирующийся на смерти и посмертном существовании, на фантасмагоричности, а не на реализме.

И ещё пара чисто технических моментов. Во-первых, меня несколько удивило неожиданное переключение рассказчика в последней главе с главного героя на его друга. Я понимаю художественную оправданность такого перехода, необходимость взглянуть на ситуацию с другой стороны и всё такое. Но как-то это странно, когда всё время картина событий излагается со стороны главного героя, а потом вдруг раз – и перескакивает. Такой переход создаёт эффект нереалистичности происходящего, его искусственности, и мешает погружению в текст. Да, он может быть использован как приём, создающий остранение, и литература двадцатого века им пользуется (на мой взгляд, порой чересчур уж усердно) но в данном случае, как мне кажется, эффект получился непредумышленным. И то же самое относится к врезке в текс с эпизодом совещания у вице-премьера, который тоже дан со стороны вице-премьера. Эпизод оправдан сюжетно, и, тем не менее, выглядит чужеродно и из-за переключения точки зрения, и из-за того, что вице-премьер один раз появляется в тексте и всё. Может, стоило бы всё же как-то обработать и то, и другое переключение, чтобы аккуратнее включить их в ткань повествования, не создавая ощущение грубого шва. Возможно, текст выиграл бы, если переключение с одного взгляда на другой появлялись с самого начала романа.

Вторая техническая претензия – по поводу названия. Оно запоминающееся, в этом его достоинство. Но приём со смешиванием английских и русских букв в названии – это приём литературы эпохи фьюжена, смешивания всего и вся, что как-то странно выглядит при обращении к традиционному, реалистическому и строгому жанру производственного романа. С другой стороны, такое название отсылает к Минаеву с его Духлессом, своего рода производственному роману эпохи постиндустриализма. К тому же название подчёркивает некоторую ироничность по отношению к использованию приёмов советской литературы на современном материале. Но вот не знаю – насколько уместна такая ироничность в данном случае. Хотя, в наше время, после того, что Сорокин сделал с советской литературой, действительно как-то не очень удобно всерьёз работать в жанре производственного романа и какое-то ироничное переосмысление тут всё равно нужно. Короче, не знаю, тут вопрос действительно спорный. Мне название не нравится, но я не могу назвать его неудачным или неподходящим.

О текучести прошлого. «Память памяти» Марии Степановой

Прочёл книгу Марии Степановой «Память памяти», которая прям на глазах превращается в главный интеллектуальный бестселлер года. О чём книга. Лирическая героиня (насколько я понимаю, практически сливающаяся с автором) после смерти родственницы разбирает старые вещи, и это становится отправной точкой для путешествия во времени и пространстве по генеалогическому дереву. Героиня перемещается по местам, где когда-то жили её старшие родственники, пытается найти, что осталось с тех времён (спойлер: осталось по разному – где-то много, где-то мало, где-то вообще ничего), приводит обширные цитаты из писем, попутно обрисовывает исторический фон, на котором жили её родственники и много размышляет на тему «память, история, семья и всё такое прочее».

Постоянные отступления в сторону лично меня сильно раздражали своей прихотливостью и неожиданностью. Текст книги выглядит как паззл из отдельных кусков, который можно монтировать как угодно, хоть слева направо, хоть справа налево, ничего не изменится. Тут можно возразить: а вот, дескать, у Зебальда (сравнение вполне закономерное, ибо Степанова на Зебальда в тексте регулярно ссылается) так же, но к Зебальду я такой претензии не предъявляют. Отвечу: я у Зебальда читал только «Кольца Сатурна», и там есть логическая связь между отельными историями-размышлениями, есть схема, по которой они строятся, есть, наконец, рамка, в которую они включены. А текст Степановой – это какое-то броуновское движение мысли без начала и без конца. Ну либо я просто этой внутренней логики не смог различить, и такое может быть.

Впрочем, если сосредоточиться и сфокусировать эту разъезжающуюся, множащуюся фактуру, то становится видна главная тема книги: невозможно, при всём желании, восстановить прошлое, разобраться в нём, нарисовать полную и ясную картину. Каждый раз, когда героиня залезает в архивы, едет на места событий, разговаривает со свидетелями, она убеждается в том, что память неполна, недостоверна и, в конечном счёте, принципиально невосстановима. Есть лишь осколки, руины (да, те самые знаменитые «лишь руины» из «Письма римскому другу» Бродского), следы, а прошлого как чего-то целостного нет. Нет – и всё! Но убеждаясь раз за разом в невыполнимости своей изначально поставленной задачи, героиня упорно продолжает свой труд, и, кажется, очередная неудача только ещё сильнее подстёгивает её. Есть что-то отчаянное в этой бесконечной погони за памятью и бесконечном ускользании памяти, что-то тут проступает от той обречённости Сизифа и Тантала в греческих мифах, вечного стремления к недостижимой цели. Данте мог бы добавить к своему перечню адских мук ещё один круг: «вечного копания в памяти, своей и семейной».

Да, и важно сказать, что это в пересказе суть книги звучит банально и просто. В самом тексте нет такого лобового изложения авторских мыслей, а есть система символов и образов, причём весьма удачных и запоминающихся. Особенно хорош образ маленьких статуэток – детей, похожих на ангелочков. Когда-то их наштамповали в огромных количествах, так что их даже использовали как амортизирующий материал при транспортировке хрупких грузов. И эти статуэтки есть во всех антикварных магазинах, продаются они очень дёшево, потому что все они битые, нет почти ни одной целой такой скульптуры. Получается такая сложная метафора. То, что когда-то было обычной общеупотребимой вещью, спустя сколько-то лет, чудом дойдя до потомков, автоматически превращается в особый предмет. Связанный с ностальгией, памятью, предками… Да ещё вдобавок то, что было штамповкой, стандартным изделием, становится чем-то единичным, непохожим на другие предметы, вышедшие из той же мастерской. Время делает одинаковые изначально предметы разными. И делает это разными способами: посредством повреждений, увечий, порчи. «Мы все потеряли что-то на этой безумной войне//Кстати, а где твои крылья…» (скульптурные детишки очень похожи на маленьких ангелочков, только без крыльев, падших ангелочков). Либо наоборот добавлением к предмету каких-то новых смыслов: а вот с этой игрушкой играла в детстве принцесса такая-то, а вот этим пером писал Тютчев и всё такое. Ну и, конечно, то, что артефакты прошлого приходят к нам исключительно в изменённом виде, а для того, чтобы отыскать в них изначальное, аутентичное, надо проделать некоторую работу. Только вот сама эта проведённая работа становится новым добавлением смысле для того, кто проводил работу, и та самая аутентичность всё равно не может быть аутентичностью-в-себе, а только аутентичностью-для-нас.

И наконец, героиня ещё и разбивает случайно такую фигурку, добавляет ещё одну потерю и к своему личному списку потерь, и к списку потерь всей цивилизации. Этот мотив «двойной потери» памяти проходит через всю книгу. Героиня мучительно восстанавливает какие-то события из истории своей семьи, воссоздаёт психологический портрет кого-нибудь из своих предков, тщательно подбирает фон – событийный, предметный, культурный. А потом в какой-то момент понимает, что выходит что-то до ужаса фальшивое: несколько манекенов на фоне реконструированных декораций играют бездарную и бессмысленную пьесу. И героиня отказывается от этой попытки восстановить память и пытается взяться за другую историю, других людей, другой исторический фон… с тем же результатом. И самое, пожалуй, тягостное в этих попытках (помимо априорной неосуществимости) – то, что героиня книги делает действительно очень тщательную, выверенную, качественную работу. Поневоле задумываешься: если уж с таким серьёзным подходом ничего не получается, может, лучше вообще в это дело не лезть.

После прочтения книги мне даже на какое-то мгновение подумалось, что она вполне могла бы окончательно закрыть всю эту столь популярную тему исторической памяти, отображения истории одной отдельно взятой страны или там всей Европы через историю отдельно взятой семьи. Потому что действительно уже несколько успело поднадоесть, уже даже сам маэстро Пелевин не выдержал и вдоволь поиздевался над штампами этого жанра в «Лампе Мафусаила» (кстати, очень забавно в прошлогоднем коротком списке «Большой книги» встретились пародия – «Лампа Мафусаила» и объект пародии – «Неизвестность» Слаповского).

Только вот я прекрасно понимаю, что никуда этот жанр поисков уходящего времени не денется. Потому что всегда будут люди, испытывающие тягу (на грани болезненности) к раскапыванию семейного прошлого. А даже копание в узкой, частной истории неизбежно влечёт копание в прошлом страны, потому что так уж сложилось, что в России двадцатого века нет такой семьи, которую не перепахала бы тем или иным образом «большая история». А попытки целенаправленно и рационально избавиться от исторической памяти неизбежно приводят к парадоксу Герострата. «Что-что вы хотите, чтобы мы забыли? Так, помедленнее, я записываю». Поэтому такими бессмысленными оказываются все разговоры о примирении, об уходе от прошлого. Личная память неизбежно подковыривает и извлекает на свет память общественную, ну и всё пошло сначала.

Впрочем, «Память памяти» она ещё и о том, что вот ты вытащил все скелеты из всех шкафов и что ты теперь будешь делать в получившемся склепе, ну разве что сложишь кости покрасивше и будешь показывать их туристам как в Кутной Горе в Чехии. Или книжку напишешь – «Моя семья и другие скелеты», но ни то, ни другое в общем-то не решает проблем, связанных с памятью. Не получается никакого восстановления исторической справедливости (особенно в российской истории, где среди предков оказываются и те, кто пострадал от революции, и те, кто выиграл от революции, и те, кто сражался по разные фронты Гражданской, и те, кто расстреливал, и те, кого расстреливали), не получается проработки коллективных травм. Ничего не получается, кроме обломков, руин и старых фотографий. И Мария Степанова вместе со своей лирической героиней заканчивают книгу лучшим из всех возможных способов – просто прекращают рыться в семейной истории, перестают мучиться сами и мучать читателей. Хочется надеяться, что дальше лирическая героиня найдёт себе более занятие, и в следующей книге будет, например, выращивать огурцы в теплицах, это и для общества куда полезнее (кстати, на примере огурцов или, ещё лучше, капусты можно ничуть не меньше исторических и географических экскурсов совершить), и для собственного здоровья.

Хотелось бы и всему нашему обществу пожелать поменьше ковыряться в прошлом и побольше растить огурцы, но, как я уже писал выше, это из серии «вы даёте нереальные планы».

Солдат стихосложения. «Избранные стихотворения» Натальи Горбаневской

Нашёл у себя в архиве рецензию на сборник стихов Натальи Горбаневской. В упор не помню, для кого я это писал, но точно для кого-то, сам по себе я книги стихов не рецензирую, не считаю себя для этого достаточно компетентным. А тут взялся, с предсказуемым, увы, результатом. Не помню, взяли у меня этот текст для печати или нет, но вряд ли, слишком уж он длинный и невразумительный.

Но раз уж у меня есть виртуальный дневник, почему не «подшить» к нему этот текст, пусть хоть так останется. И можно сделать вид, что это черновик или там набросок статьи, а если бы я его довёл до ума – о, такая бы вещь вышла… но будем честны, такой текст исправить можно только шредером (или форматированием диска). Насколько я помню, эта рецензия и ещё несколько ей подобных окончательно убедили меня в том, что литературного критика из меня не выйдет, увы.

В издательстве Ивана Лимбаха вышла книга избранных стихотворений Натальи Евгеньевны Горбаневской – поэтессы, переводчицы и публицистки. Впрочем, Горбаневская куда более известна не своими литературными трудами, а участием в советском диссидентском движении, в особенности как одна из семи демонстрантов, вышедших на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Само это событие, ныне часто называемое «демонстрация семерых», по мере сдвигания в прошлое всё больше окутывается героическим флёром, переходит в разряд легендарных и становится своеобразной отечественной версией античного сюжета «поход семерых против Фив» – символом отчаяния и смелости, вызова судьбе при изначальной обречённости на неудачу, о которой известно всем участникам.

Точно так же и сама поэзия Натальи Горбаневской наполнена ощущением постоянной готовности поэта сделать шаг, выйти вперёд и засвидетельствовать об истине, даже если этот голос останется одиноким в общем лицемерном молчании, даже если заранее точно известно, что попытка эта ни к чему не приведёт, кроме неприятностей для того, кто вышел вперёд и возвысил свой голос. Мало того, через многие стихотворения Горбаневской проходит идея о том, что в том-то и состоит призвание поэта, смысл его жизни и служения – в том, чтобы произнести вслух то, о чём другие молчат, и своими словами разорвать паутину лжи.

Тут, впрочем, стоит заметить, что политическая и мировоззренческая позиция Горбаневской выражается отнюдь не в гневно-обличительных и саркастично-язвительных высказываниях на актуальные темы, как того ожидаешь, только начав чтение (всё-таки биография автора поневоле задаёт оптику восприятия текстов). Чем дальше погружаешься в текст, тем явственнее начинаешь понимать, что её стихи гораздо глубже сатирического обличения или примитивной насмешки, каковыми, к сожалению, зачастую переполнены стихи многих поэтов, желающих высказаться о текущем моменте. В поэзии Горбаневской проявляется намного больший масштаб вечного поэтического сражения за истину, сражения, в котором поэт по самой своей природе обречён на поражение, по той же самой природе не способен этого сражения избежать.