Заметки на полях

Особенно остро ощущение несообразности, неправильности той ситуации, в которой оказался Борис, проявляется у Зумруд, которая сердцем чувствует великое предназначение сына, но в то же время она намертво скована обычаями и традициями, в которых выросла. Её внутренний конфликт резонирует с таким же конфликтом Бориса, и фактически заражает его таким же душевным расстройством. Отсюда рождается ещё одна важная тема романа – балансирование гения на грани безумия, и, пожалуй, одни из самых ярких эпизодов – те, в которых Борис, чьё душевное здоровье подточено напряжением, переживает бредовые видения, в которых реальность путается с сюрреалистичными фантазиями, в которых создаётся напряжённое ощущение непоправимого разлада мира, разлома между желанием следовать Предназначению и необходимостью продолжать рутинную бизнес-деятельность, чтобы поддержать на плаву семью. Гений Бориса как будто разрывает ткань реальности, погружая и его самого, и окружающих в сумрачно-бредовое состояние, из которого невозможно выбраться.

Одним из центральных символов повествования, отображающим душевную раздвоенность Бориса, становится изготовленный по его заказу рояль в меховом чехле, «рояль в шубе». Это творческая сила, вынужденная притворяться и прикрываться чем-то банальным и приземлённым, это сложная и трепетная душа, маскирующаяся под нечто дорогое и роскошное, но в то же время плотское и потребительское. И через этот символ роман странным образом пересекается с историей, рассказанной Томасом Манном в романе «Доктора Фаустаса», где для главного героя точно так же рояль становится одновременно и выражением творчества, и символом безумия, овладевшего им, и сюрреалистичным символом его страданий. Кроме того, на жизнь обоих влияет древняя легенда, которую они часто слышали в детстве и с героем которой себя ассоциируют, для Адриана Леверкюна это история о докторе Фаусте, а для Бориса Шубаева местное предание о «молоке львице».

И хотя Стелла Прюдон проявляет к своему герою больше милосердия, чем Томас Манн к своему, Бориса Шубаева и Адриана Леверкюна роднит и страсть к музыке, и гениальность, и постоянное балансирования на грани безумия – та высочайшая цена, которую гений платит как за следование своему предназначению, так и за отказ от него. Хотя два этих героя живут в абсолютно разных исторических, географических и культурных обстоятельствах, тот тернистый путь, на который неизбежно ступает гений в силу своего предназначения, оказывается для них на удивление схож. И как в истории Леверкюна символически отображается то, что происходило с немецкой культурой в первой половине XX века, так и в личной истории Бориса Шубаева и его семьи отображается судьба общины горских евреев в Дагестане, и обе эти истории складываются в общечеловеческий сюжет о жизни гениальной личности.

Людмила Петрушевская и Андрей Волос, два романа

В начале года в моём списке чтения странным образом совпали две книги – «Нас украли. История преступлений» Людмилы Петрушевской и «Шапка Шапковского» Андрея Волоса. Странным образом, потому что на первый взгляд в этих двух книгах мало схожего, кроме, разве что, остросюжетности и некоторого налёта абсурда и фантасмогоричности.

Действие романа Петрушевской большей частью разворачивается в 90-е годы, на фоне развала общества, крушения судеб, истончения до полной неразличимости этических норм и жизненных правил. Костяк сюжета – цепочка диковинных, полусказочных происшествий с двумя младенцами, которые родились в одно и то же время в одном и том же роддоме у двух матерей. Одна из матерей при родах умирает, другая подменяет её ребёнка своим, практически сразу же за этим одного из младенцев похищают для бездетной женщины… дальше закручивается длинная и очень запутанная история с множеством персонажей и невероятных коллизий, в которой младенцы оказываются чем-то вроде переходящего приза (или, как ныне принято выражаться, «макгаффина»). Основная история сопровождается длинными отступлениями, в которых раскрываются характеры и мотивы участников, из-за чего до собственно завязки автор добирается примерно к трети от начала текста. Как и положено по законам жанра (сюжет книги явно напоминает одновременно «мыльную оперу» с чудесным обретением родственников и классическую драму с однозначно прописанными ролями плохих/хороших и последовательным морализмом), детишки, разумеется, встретятся, все коллизии разрешатся наилучшим образом, справедливость восторжествует, и, опять же, как и положено по законам жанра, выглядеть это будет столь же малореалистично, как и душещипательно.

Что же касается романа Андрея Волоса «Шапка Шапковского», то его действие разворачивается в самой что ни на есть актуальной современности. Главный герой – писатель Догавцев – шесть лет одна за другой выдаёт на гора книги о супермене, доблестно сражающимся со всевозможной преступностью. На седьмой же год писатель Догавцев решает, что потрудился достаточно, и пора уже ему самому и читателю отдохнуть от надоевшего персонажа. Но тут же сталкивается с тем, что из сурового издательского бизнеса уйти так же сложно, как из мафии, что издательство ведёт с ним откровенно нечестную игру, используя совершенно наглым образом подделанный авторский договор. Кроме того, по случайному совпадению, Догавцев с двумя своими старыми друзьями влипает сначала в дурацкую историю, связанную с органами правопорядка, а потом оказывается на тридцать суток в тюрьме из-за участия в несогласованном митинге. Всё складывается одно к одному, как будто до этого писательство каким-то странным образом защищало Догавцева от мрачной стороны жизни, как будто испытания доставались персонажу, а не автору, а потому избавившись от персонажа автор сам принимает на себя удары судьбы, только в отличие от персонажа оказывается перед ними совершенно беззащитен.

Так всё же – что объединило эти две разные книги из разных эпох в моём восприятии? Пожалуй, само отношение к окружающему миру как опасному, непредсказуемому, лживому, притворяющемуся дружелюбным, но на самом деле лишённому понятий о чести и совести. И в том, и в другом романе герои оказываются в нездоровой, отравленной среде. Правда, есть тут и некоторое различие. В романе «Нас украли» девяностые годы предстают временем лихим и безрассудным, своего рода жутковатым карнавалом, в котором можно в одно мгновение с лёгкостью вознестись на вершину жизни, а потом с той же лёгкостью скатиться вниз… а потом, если повезёт, снова подняться. Но всё же в этом стихийном мире есть шанс преломить ситуацию, восстановить справедливость, посредством собственного упорства и хитроумия, ну и не без помощи надёжных друзей, конечно. А вот миром «Шапки Шапковского» правят системы подавления, что в частном бизнесе, что в государстве, и эти системы спокойно и равнодушно сокрушат любого. Возникает, правда, в одном месте повествования слабый намёк на возможность того, что одна систему сойдётся в схватке с другой, и герой сможет уйти на дно и ускользнуть от внимания хищников, пока они заняты. Но нет, большая рыба съедает рыбу поменьше, занимает её экологическую нишу и, освоившись на новом месте, съедает тех, кого не доела её предыдущая жертва.

Ещё одно различие между книгами. В мире Петрушевской чётко прописаны роли: есть злодеи, думающие только о себе (хотя и к ним автор относится с некоторым сочувствием, показывая, как они дошли до жизни такой), но есть и герои, стремящиеся помочь другим. В мире Волоса нет ни героев, ни злодеев, есть только люди, которые делают то, что им положено по должности. Если ты юрист издательства, твоя задача – разорить человека, нарушившего авторский договор. Задача судьи – посадить, задача полицейских – винтить и разгонять. Ничего личного, только бизнес. В романе Петрушевской герои могут объединиться и вместе противостоять злодеям, в романе Волоса писатель и его друзья бессильны перед системой, перед всесокрушающими жерновами. И в отличие от мира Петрушевской здесь нет чей-то личной злой воли, просто так оно устроено.

А вот, напротив, общий для двух романов мотив – оба автора для разрешения коллизии в финале прибегают к фантастическому элементу, вмешательству чуда в обыденность. Персонажи Петрушевской отправляются восстанавливать справедливость в вымышленную страну Монтегаско, явно носящую черты волшебного мира. А волшебность эта состоит в том числе и в том, что в стране Монтегаско работают чёткие и понятные законы, с помощью которых можно спасти тех, кому грозит опасность, и покарать злодея (ситуация российской действительности, как её представляет Петрушевская, да и Волос, кстати, тоже, не то что невозможная, вовсе непредставимая; в их мирах государство и его законы работают только на подавление и уничтожение, никому из героев и в голову не придёт обратиться за справедливостью к органам правопорядка).

В романе Андрея Волоса главному герою тоже предоставляется чудесный, пожалуй, даже абсурдный в своей неожиданности способ выйти из-под власти системы и обрести свободу. Только вот этот способ на самом-то деле никак не разрешает возникшей коллизии, более того, непонятно, как он скажется на дальнейшей судьбе героя. Но финал очень хорошо вписывается в общее настроение романа, в котором тема выхода, эмиграции оказывается одной из стержневых. Так, когда случайно собравшиеся в тюремной камере люди ведут дискуссию о положении страны и о возможных стратегиях поведения в сложившейся политической ситуации, сводится она к одному простому выводу: «скоро молодежь образовала самую однородную, внутренне непротиворечивую идейную платформу: все они решительно желали одного – как можно скорее покинуть рубежи своей бескрайней Родины. Расходились лишь в том, куда именно следует валить». И надо отметить, что художественная убедительность текста настолько сильна, что я и сам после прочтения романа добрую неделю думал: «бежать, бежать, всё бросать и спасаться!».

Вот так странное совпадение двух романов о разных эпохах сложилось в одно впечатление: смотрю и не могу понять, какой из описываемых художественных миров страшнее. И там, и там могут запросто ограбить, убить, растоптать, только в одном мире это сделает стихия посредством лихих людей, в другом система посредством безразличных людей. И оба автора считают, что спастись в их мирах можно только чудом, ну и действительно: на что ещё надеяться?

Нульбожественная проза. «Елтышевы» Романа Сенчина

По содержанию это «книга Иова за минусом Бога». Я сначала хотел написать «атеистичная» или «безбожная», только вот эти прилагательные обычно ассоциируются с богоборчеством, ну и вообще – атеизм без теизма не существует, а в «Елтышевах» никакого богоборчества нет, там Бога вообще нет, и следа от Него нет, и нет даже пустоты на месте Бога. В пространстве этого романа Бог не просто умер и похоронен, Он давно и прочно забыт, остался от Него лишь склеп в виде церкви, да и та упоминается пару раз, вскользь.

Что будет, если в истории Иова оставить только первые две главы, если убрать жалобы Иова, пришедших к нему друзей, и, конечно же, Божье вмешательство? Останется история о том как жил один человек, не тужил, а потом как на него повалились несчастья одни за другим и все – конец истории. Вот это и есть собственно «Елтышевы». Единственное отличие – то, что в книге Иова дано несколькими стихами, в «Елтышевых» разлито на сколько-то там много страниц. Но никто из героев не вопрошает в гневе небеса, никто не обвиняет Бога в несправедливости, не пытается понять почему так, за что, все только разводят руками. Shit happens – этими двумя словами исчерпывается и философия, и метафизика романа, да и, пожалуй, все содержание.

Зато после прочтения «Елтышевых»мне стало немного понятнее, почему книга Иова в последней главе неожиданно выходит на хеппи-энд. Бог возрождает Иова и вновь делает его успешным не для того, чтобы восстановить справедливость, а чтобы показать – пока ты думаешь о Боге, даже если только чтобы спросить Его «за что?», у тебя еще есть надежда на возрождение. А «Елтышевы» – они о том, что если Бога в тебе и вокруг тебя нет и не было никогда, то достаточно один раз оступиться и все – полетел вниз и не остановишься.

А если шире брать, то «Елтышевы» – они же ведь не об одной отдельной семье, а обо всей России… но об этом думать даже и не хочется. Не буду о грустном.

Да, и по поводу современной «нульбожественной» прозы, я вспомнил – пару лет назад прогремела такая книга – «Белый тигр». Тоже пересказ на новый лад старого текста, «Моби Дика» Мелвилла, и та же картина – при внешнем сохранении сюжета из текста полностью выпарилась метафизическая часть. Да и то что осталось из противостояния перста Божьего (Белый Кит) и перста человеческого (капитан Ахав) превратилось в противостояние воплощений духов германской и русской наций, того, что Даниил Андреев называл уицраорами. Мрачная ветхозаветная история о человеке, отказавшемся следовать Божьему замыслу (а Мелвилл ведь явно на книгу Ионы намекал), стала скорее занимательной языческой сказкой – «у немцев тотем, конечно, ого-го, так ведь на каждый ихний тотем у нас тоже найдется… не хуже».

Впрочем, должен справедливости ради заметить, что все вышеизложенное нисколько не умаляет литературных достоинств «Елтышевых» и «Белого тигра». Это хорошие, добротные книги, только вот по сравнению с оригиналами они выглядят плоско, нет у них метафизического измерения, и этот факт очень многое говорит о нашем времени. Очень многое и речи эти нерадостны…

Духовное пробуждение в позднем Советском Союзе. «Хроники Раздолбая» Павла Санаева

Первое, что следует сказать об этой книге и о чём упомянули, похоже, все критики, так это о ложности вынесенного издательством на обложку как бы альтернативного названия «Похороните меня за плинтусом – 2». Увы, к семейной истории, поведанной Павлом Санаевым в первой книге, «Хроники Раздолбая» не имеют никакого отношения. И герой здесь совсем другой, и семья другая, схожим остаётся лишь литературный приём, удачно использованный в обеих книгах: мощный эмоциональный взрыв в финале и неожиданное переключение жанров.

Центральный персонаж книги на протяжении всего повествования фигурирует под кодовым обозначением Раздолбай. Это не столько прозвище, сколько внутреннее самоощущение, врождённая жизненная позиция и социальное положение. У Раздолбая нет никаких стремлений в жизни, нет целей, по большому счёту нет никаких интересов. Он пытается учиться живописи, только потому, что вроде когда-то в детстве у него это получалось, слушает тяжёлый рок, потому что это модно и потому что этими музыкальными записями можно спекулировать. Но всё это как-то нехотя, словно через силу. А так, по жизни он сидит на шее у матери с отчимом, творческих интеллигентов среднего советского достатка. Ни капельки не интересуется тем, что происходит вокруг, хотя живёт в напряжённый момент перелома между СССР и новой, ельцинской Россией.

Но вот в одно прекрасное лето Раздолбай в полном одиночестве отправляется на каникулы в Ригу, и там его жизнь ну не то чтобы меняется, скорее, несколько расширяется и открывается Раздолбаю с другой стороны. По дороге и в самой Риге он знакомится с несколькими ребятами из мажорных семей, роли которых строго распределены по схеме. Одного зовут Миша, он скрипач и сын скрипача, идеалист, который очень серьёзно относится к жизни и постоянно работает над собой. Другие двое, Мартин и Валера, происходят из мидовских семей, соответственно, оба они легкомысленные, циничные и развращённые. Масла в огонь подливает тот факт, что скрипач Миша – православный, причём отнюдь не поверхностный, а Мартин – безбожник, и любое упоминание веры вызывает у него прямо-таки пароксизм ненависти и едва ли не беснование.

Разумеется, между новыми друзьями Раздолбая вспыхивает жестокий конфликт, и, разумеется, и тот, и другой активно высказывает свою позицию Раздолбаю, как человеку, не определившемуся в своих мировоззренческих установках, и пытается перетащить его на свою сторону. А он мечется между двумя крайними жизненными позициями, не понимая, какую из них предпочесть и с кем из друзей сохранять отношения, а с кем прервать. Хотя, конечно же, под влиянием споров и сам Раздолбай задумается о смысле жизни, Вселенной и прочих Главных Вопросах Бытия, впрочем, вернувшись домой, в Москву, он сразу остынет к этим размышлениям и будет одинаково умеренно поддерживать контакты и со спокойно-положительным (местами до карикатурности) Мишей, и с иронично-неприятным, но харизматичным Мартином. К тому же в этот момент на героя с одной стороны нахлынет первая любовь с закономерно сопутствующими ей наплывом эмоций резким снижением способности рассуждать, с другой стороны – внезапные перемены в стране и необходимость самому как-то обеспечивать себе жизнь, так что ему на какое-то время станет не до сложных мыслей.

Надо сказать, что эта часть романа по большей части состоит из довольно предсказуемых и топорных диалогов. Герои – одномерны, а сама схема «два интеллектуальных противника пытаются увлечь несмышленого юнца своими теориями» слишком уж стандартна и явно отдаёт классическим «романом воспитания» вроде «Волшебной горы», только вот Санаев далеко не Томас Манн. А уж когда Раздолбай начинает слышать внутренний голос, не то Бога, не то совести, не то «второго я», роман начинает отдавать какой-то откровенно прямолинейной моральной агиткой в стиле «православие для младшего школьного возраста» и за автора становится как-то неловко.

Впрочем, общий серый фон несколько скрашивает удачное описание московской жизни того короткого и насыщенного периода, когда СССР, выглядевший со стороны хоть и нездоровым, но ещё вполне бодрым, начал разрушаться с невероятной скоростью, а затем из его трупа, прям как в фильме «Чужой», выползла молодая, наглая, хищная и загадочная форма жизни. Первые кооперативы, переписывание аудиокассет, фарцовка и прочие приметы быта – всё это выведено Санаев с поразительной точностью. Равно как и всеобщее ощущение растерянности, когда старое, пусть и не очень приглядное, но привычное, окончательно рухнуло, а то, что приходит ему на смену, выглядит непредсказуемым и откровенно пугающим.

Пожалуй, самым удачным в этой части получился эпизод, когда Раздолбай вместе с друзьями-мажорами притворяются иностранцами и «снимают» в ресторане валютных проституток. В этой короткой, но смачно написанной истории отражается и нелепость советского строя, и то, как легко молодые представители элиты идут на символическое отречение от Родины (и по какому не самому благовидному поводу) и видят в этом только лишний повод позубоскалить над глупостью советских правил. Отсюда же и вполне логично проистекает дальнейшее развитие характеров: при смене политического климата мидовцы-мажоры не только с лёгкостью приспособятся к новым временам, но ещё больше укрепятся в своём презрении к «совкам».

Вот тут-то и происходит неожиданный перелом сюжета и жанра романа. Когда Раздолбай вновь встречает Мартина и обнаруживает, что в «новой России» тот из мелкого чертёнка превратился в матёрого, искушённого беса. И эта роковая встреча играет в «Хрониках Раздолбая» такую же роль, как исступленный монолог бабушки главного героя в «Похороните меня за плинтусом». В первом романе Павла Санаева финальный сюжетный поворот превращает семейное повествование в трагедию женской привязанности, которая стремится поглотить другого человека и сделать его частью себя. Во втором романе схожим образом, только на сей раз не в монологе, а в диалоге главного героя и его приятеля-искусителя банальный роман взросления перерастает в мощный, захватывающий мистический триллер. Оказывается, что все предшествующие этому четыреста страниц были всего лишь невероятно растянутой экспозицией, вступлением, медленно и уныло подводящим к напряжённому конфликту и многообещающей завязке, развитие которой, увы, мы увидим лишь в следующей книге. Как всегда, на самом интересном месте, появляется надпись: «окончание в книге «Хроники Раздолбая-2».

В целом же книга оставляет по себе странное впечатление. Первые четыреста страниц я, признаться, листал по диагонали, цепляясь взглядом лишь за те самые характерные приметы времени конца 80-х-начала 90-х, о которых говорил выше. Зато последние восемьдесят страниц я читал очень внимательно и теперь мне действительно хочется знать, как будет развиваться эта история и чем она закончится. Так что получается, такой финальный рывок оказался ещё одним удачным маркетинговым ход. Хотя… если прибавить к этому обманчивую надпись на обложке, в «Хронике Раздолбая» как-то многовато маркетинга, и это сильно настораживает. Но всё же хочется верить, что продолжение книги будет воздействовать на читателя художественными методами, а не рыночными.

О войне и мире. «Письмовник» Михаила Шишкина

Повествование имеет форму как бы «романа в письмах»: двое влюбленных пишут друг другу, он – с войны, с которой не вернулся, она – из мирной жизни, которая заканчивается тем же, чем и у него, разве только что времени на это уходит больше. Письма с войны укладываются где-то в год, а, может, и меньше*, за это время герой успевает фактически пройти весь жизненный путь: потеря друзей, нарастание слабости, болезни, разочарование, гибель. Письма из мира пишутся героиней на протяжении многих лет, но переживает она всё то же самое, что и герой. Идея о том, что на войне время спрессовывается, и человек за короткий период получает жизненный опыт, который в мирное время требует десятилетий, мягко скажем, не оригинальна. Но надо отдать должное Шишкину – раскрывает он эту идею полно, убедительно и глубоко (да и можно ли вообще в наше время придумать какую-то абсолютно новую идею).

Сопоставление и противопоставление двух хронотопов – военного и мирного – проходит через всё произведение. Война начинается в некоем условно-символическом, можно даже сказать, сказочном пространстве-времени, затем локализуется в Китае 1900 года, во время подавления боксёрского восстания контингентом «международных миротворческих сил» (как сказали бы в наше время), а конце повествования границы хронотопа войны вновь становятся условно-иллюзорными. При этом очевидно, что Китайская война символизирует собой все колониальные войны, в которых участвовала Россия, точнее, пожалуй, даже не сами войны, а их отражение в русской литературе от Лермонтова до Ермакова… А, впрочем, учитывая, что в Китайской войне поучаствовала вся Европа, то можно считать её символом всех колониальных войн всех времён и народов.

Хронотоп мира, напротив, лишён очевидных привязок к конкретному времени и пространству. По предметам окружающей обстановки понятно, что героиня живёт в двадцатом веке, скорее, во второй его половине, где-то в СССР, но это в общем-то не так и важно. Куда важнее, что в мирном времени разворачивается такая типичная женская история. Тяжёлая монотонная работа (героиня работает медсестрой в больнице), случайные романы, сложные отношения с родителями, воспоминания о светлом и коротком миге счастья первой любви. Внешние события, громадные исторические сдвиги на этой судьбе не отражаются никак. То есть абсолютно. Героиня живёт исключительно бытовой жизнью, в мире, где нет history, есть только story.**

Здесь, разумеется, выстраивается очень чёткая оппозиция «мужское – женское»: герой участвует в масштабном историческом процессе, он вершит судьбы народов, а героиня занимается исключительно мелкими хлопотами. При этом Шишкин не был бы Шишкиным, если бы не добавил в этот расклад иронического переосмысления. Активный и весь такой мужественный герой за всю книгу не принимает никаких самостоятельных решений. В армию его забирают, на войну его гонят. Да и в сражениях он не участвует, а служит писарем при штабе, то есть всегда остаётся свидетелем, а не делателем. Напротив, женщина заботится о больных, помогает подруге, ухаживает за матерью. Своим волевым решением расстаётся с престарелым любовником, давая тому возможность вернуться к первой семье. Женщина в своей частной истории она оказывается куда активнее, чем мужчина в истории глобальной, мало того, она обладает куда большой индивидуальностью, чем он – винтик в военной машине.

Разумеется, нельзя относиться к этому произведению как к историческому повествованию. Это, конечно, никакой не роман, по жанру это скорее поэма в прозе, вернее, даже две разные песни в прозе, которые поются на два голоса и постоянно то сливаются, то сражаются друг с другом. Одна песня – военная, такой мегамикс из хитов от «Солдатушки, бравы-ребятушки», до творчества группы «Голубые береты». Другая песня – жестокий романс со всеми положенными темами: любовь, разлука, смерть, воспоминания об ушедшем счастье, измены, опять же мегамикс от «Я ехала домой» до творчества Елены Ваенги.

Собственно, выбранный жанр во многом определяет стиль и особенности повествования. Военная песня не всегда обладает чёткой привязкой к времени и месту («Солдатушки, бравы-ребятушки» как раз из таких), но это редкость, обычно всё-таки за ней встаёт образ конкретной войны. А в романсе, напротив, не так уж много примет окружающей действительности (романс «Я ехала домой» – это какое время? какое место? на чём она едет, хотя бы? нет ответа).