Заметки на полях

И последнее замечание. Обращение к теме «войны и мира» в русской литературе неизбежно призывает из инобытия могучую фигуру Льва Толстого. Так вот, «Письмовник» – это своего рода постмодернистское возражение классику. Эмоции против рассуждений, символизм против конкретики, ну и в целом – лирика против эпоса.

* знающие люди пишут, что всего лишь три месяца, то есть, получается, время в части «войны» спрессовано ещё больше, чем я думал.

** по-русски это, наверное, будет звучать так: нет глобальной истории, есть лишь частная, но мне нравится игра слов в английском.

Становление одного города в ста очерках. «Ёбург» Алексея Иванова

Писатель Алексей Иванов продолжает знакомить читателей с прошлым и настоящим своего родного Урала. Начал он с давних времён завоевания Пермского края Московским княжеством в «Сердце Пармы», затем обратился к эпохе после пугачевского восстания в «Золоте бунта», перешёл к документальному повествованию о прошлом и настоящем Урала в книге «Хребет России». В своей же новой книге Алексей Иванов сконцентрировал внимание на одном отдельно взятом уральском городе под условным названием Ёбург.

В представлении Иванова Ёбург есть некий отдельный феномен, представляющий собой переходную форму между Свердловском конца 80-х годов двадцатого века и Екатеринбургом десятых годов века двадцать первого. В сотне очерков, вошедших в книгу, рассказывается и о судьбах отдельных людей, и о явлениях, определявших жизнь города в эпоху великого перехода. Из-за такого сложного подхода изложение получается несколько сумбурным, лишённым строгой исторической последовательности. Кажется, что рассказчик то и дело перескакивает с темы на тему, то вспоминает о каком-либо персонаже, то вновь забывает. Впрочем, это вполне отвечает выбранному Ивановым методу отображения процессов в их сложном взаимодействии. Ведь в большом городе не бывает одной-единственной разворачивающейся истории, есть лишь события, которые пересекаются, влияют друг на друга, достигают пика развития и сходят на нет, а ясные последовательности укладываются только в ретроспективе.

Видимо, поэтому Алексей Иванов старается свести свой рассказ о жизни Ёбурга к перечню событий, придерживаясь строгого отображения фактов с минимумом лирики. Его описание ничуть не похоже на принятое среди художников слова описание городов в стиле: «я на фоне Медного всадника, Эйфелевой башни, Колизея (нужное подчеркнуть)». В «Ёбурге» нет личных воспоминаний автора, а субъективность его взгляда сказывается только в выборе тем, и также в том, кому из персонажей уделяется больше внимания, а кому меньше. Хотя кое-где авторская оценка всё же просвечивает сквозь сухой текст, показывая отношение к тем или иным людям и событиям, но это случается не так уж часто.

Такая отстранённость, с одной стороны, придаёт повествованию достоверности, а с другой – лишает его художественности. «Ёбург» слишком уж напоминает строгую и сдержанную энциклопедию, с цифрами, датами и перечнями событий, никаких эмоций и сопереживания. Единственное исключение составляют описания бандитских войн в девяностые годы и рейдерских захватов в нулевые. Здесь Иванов разворачивается во всю ширь: сыпет именами и кличками, описывает перестрелки, налёты и убийства в эпической манере, не хуже чем Гомер в «Илиаде». Впрочем, понять писателя несложно – фактура эпохи бандитских войн действительно впечатляет, да что там говорить, если российское кино и телевидение последние два с половиной десятилетия активно эксплуатируют бандитскую тему; порой кажется, что больше ничего интересного, кроме криминальных разборок, в стране за эти годы и не происходило.

Пристальное внимание Иванова к бандитским войнам можно объяснить и тем, что в истории Ёбурга он видит все характерные признаки переходной эпохи девяностых-нулевых, причём в их наиболее яркой и чистой форме, чем где-либо ещё. Бандитские разборки? А как же, самые безжалостные и кровавые. Передел собственности? Такой, что остальным регионам и не снилось.

Забастовки? «Закутались в одеяла и легли на бетонный пол 13 машинистов электровозов, а к ним присоединились 52 женщины. Истощённые люди готовы были сдохнуть, но не выйти без зарплаты». Борьба федерального центра с местными властями? Вот вам Россель, вот проект создания «Уральской республики». Война между главой области и мэром столицы? Пожалуйста, история Чернецкого со всеми подробностями. Расцвет альтернативных музыкальных стилей? Глупо сомневаться, самые талантливые и самые альтернативные музыканты только в Ёбурге. Лучший поэт десятилетия? Конечно, Борис Рыжий. Лучший подростковый писатель? Вячеслав Крапивин. Лучшая команда КВН? «Уральские пельмени». И так далее, и так далее, и так далее.

В изображении Иванова Екатеринбург воплощает в себе все лучшие и худшие черты переломной эпохи, что и придаёт ему огромную значимость. «Стадия Ёбурга, промежуточная между Свердловском и Екатеринбургом, могла бы оказаться временем катастрофической метаморфозы, когда непонятно, что происходит, что делать, что получится в итоге. Но в „лихие девяностые“ в любых свистоплясках Ёбург не терял ни амбиций, ни идеализма. А потому в те непростые годы Ёбург дал собственные ответы на все обжигающие вопросы эпохи. Это самое главное: он дал все ответы на все вопросы»

И тут возникает такое ощущение, что самое интересное, необычное и сложное с Екатеринбургом уже произошло. Что настоящая история со всей её трагичностью и комичностью, столкновением характеров шекспировского масштаба, всё это закончилось вместе с переходным периодом. Осталась скучная, ровная, правильная жизнь. Чем дальше в историю продвигается Иванов, чем больше в энергичном, переменчивом Ёбурге проступает благополучный и благопристойный Екатеринбург, тем скучнее становится и писателю, и читателю. Повествование слегка взбадривается с появлением Ройзмана и фонда «Город без наркотиков». С ними как будто в Ёбург снова вплёскивается новая сила, вновь проявляется что-то необычное, мощное, эпическое, как в старые времена. Но вот Ройзман идёт на выборы мэра, как обычный политик, как один из многих. И становится ясно, что прошлого не вернуть. Всё устаканилось, успокоилось и вообще «история прекратила течение своё».

Таким образом, «Ёбург» Алексея Иванова оборачивается не только описанием одного отдельно взятого города, но и попыткой рассказать о переходных десятилетиях от советского мира к современности, составить своего рода энциклопедию этого периода, показать настолько объективно, насколько возможно, все его светлые и тёмные стороны. И само собой, поставив перед собой такую задачу, невозможно обойтись без определённой доли ностальгического сожаления по ушедшему времени.

От производственного романа к постапокалиптическому. «Завод «Свобода» Ксении Букши

В самом начале лета в Санкт-Петербурге состоялось вручение премии «Национальный бестселлер». Лауреатом стала Ксения Букша с романом «Завод „Свобода“». Роман этот и в новостях о вручении премии, и в рецензиях обычно называют «производственным романом» или «переосмысленным производственным романом», что на самом деле не совсем верно.

О производственном романе или, скорее, о некотором подражании советскому производственному роману можно говорить в отношении первой половины произведения, где речь идёт об основании завода «Свобода», первых годах его существования, успехах и достижениях. В этой части действительно явно видны темы, характерные для производственного романа: решение технических проблем; приход на предприятие бывших студентов, вливающихся в коллектив; обретение профессии; формирование трудового коллектива; социалистическое соревнование между цехами; верность родному предприятию. И самое главное хорошо передана атмосфера эпохи: энтузиазм, постоянный рост, учёба, технический прогресс, постоянное улучшение условий в быту и на производстве, ощущение рабочего коллектива как второй семьи (а для кого-то и первой), готовность идти на жертвы ради дела.

И так продолжается примерно до середины, когда происходит Чернобыльская катастрофа, и завод «Свобода» получает партийное поручение срочно разработать минидозиметры… Всё! На этом производственный роман заканчивается и начинается рассказ о девяностых, напоминающий скорее постапокалипсис. Никакого энтузиазма больше нет. Люди разбегаются с завода, оборонные заказы срываются, денег нет. В аренду сдаётся всё, что только можно. Руководство отчаянно ищет, на что бы перенаправить производство, получается плохо.

«Шоколадки! – кричит директор V. – Мы должны торговать шоколадом! Кто из вас умеет варить шоколад?! Столовая переоборудуется под шоколадную фабрику. Во дворе „Свободы“ мартовские трескучие лужи, над ними стоит невыносимо-шоколадный запах. Изготовлены на опытном производстве специальные формы, закуплена серебряная бумажка и красная ленточка с надписью „Шоколад Свобода“. Через неделю бумажками и ленточками пестрят все окрестные улицы, все талые ручьи, запруды, ими завален парк Екатерингоф, и по Екатерингофке плывут красные ленточки, а серебристые комки, вспыхивая на солнце, погромыхивают в еще голых ветвях».

Так повествование о трудовых успехах превращается в историю подвига на руинах былого величия. Те, кто, стиснув зубы, остался на своих местах, продолжают работать как раньше. В разваливающихся цехах. С урезанными до смешного уровня зарплатами. Не видя никаких перспектив в будущем. Отчаянно юморя нам абсурдом своей жизни, потому что юмор остаётся единственным спасением от кошмара, в котором они внезапно очутились.

Здесь весьма уместным оказывается выбранный автором метод повествования – каждая глава написана от лица одного из героев. В «советской» части, стилизованной под производственный роман, этот приём выглядел несколько натянуто, а вот для описания послепереостроечной жизни он подходит как нельзя лучше. Действительно, о жизни в пограничной ситуации очень сложно говорить с отстранённой позиции. Нет того напряжения и сопереживания. Собственно, и весь опыт великих потрясений двадцатого века и их отражения в литературе показывает, что по-настоящему пронзительные свидетельства эпохи – это либо воспоминания очевидцев, либо стилизация под такие воспоминания.

Последние 15 глав романа написаны так, что в них то и дело возникает ассоциация с произведениями о жизни в тылу во время войны или даже с блокадным Ленинградом. Разумеется, жизнь в девяностые годы при всей её трагичности и безнадёжности, не сравнима с опытом тех лет. Но всё же – сама обстановка обрушения привычного мира, распада социальных связей, растерянности перед лицом изменившихся обстоятельств, размывания моральных норм («А мы-то думали, они нормальные арендаторы, шубы шьют из бродячих кошек. А они, оказывается, организовали на территории завода „Свобода“ производство паленой водки») очень похожа на военное время, и Ксения Букша передаёт это очень метко. Точно так же она передаёт и ощущение могучего и слепого исторического цунами, которое превратило уверенных в себе, смелых, деятельных рабочих и инженеров, передовой класс, как их уважительно именовали в советские времена, в полунищих и оказавшихся на обочине общества людей.

«Завод „Свобода“» – яркое и честное соотнесения жизни целого класса в советское время и в девяностые, своего рода портрет двух эпох. Описание того, как существует заводское производство, о котором в последние годы было как-то не принято писать, как будто всё, что связано с фабриками, заводами, наукой и техникой, исчезло вместе с Советским Союзом. И, кроме того, это роман о реальных людях, об их страстях, желаниях, судьбах. О том, как они продолжают жить после того, как большие перемены безжалостно прокатились по их судьбе. Как, несмотря ни на что, сохраняется единство между людьми и заводом, которое позволяет сохранить смысл жизни и надежду даже в самых невыносимых условиях.

Роман-кроссворд. «Анна Каренина-2» Александра Золотько.

Роман «Анна Каренина-2» Александра Золотько представляет собой печальную историю «жизни» литературных персонажей в реальном мире, приправленную размышлениями о связи между жизнью и литературой, а также об ответственности писателя перед персонажами своих произведений.

Дочь Анны Карениной, тоже Анна (как мы помним по финалу всемирно известного романа) растёт в семье Карениных, то и дела слыша от разных людей глухие намёки на роковую тайну, связанную с её рождением, и некую книгу, которую читали, похоже, все, кроме неё. В конце концов, всё тайное становится явным – та самая книга попадает ей в руки. Так она узнаёт о судьбе своей матери, о событиях прошлого и своём настоящем отце. Шокированная Анна пытается вызвать на откровенный разговор Алексея Каренина, но тот умирает, сражённый апоплексическим ударом, и сразу после этого Сергей (тот самый милый мальчик Серёжа из оригинального романа, превратившийся в такого же строгого блюстителя нравственности, как и его отец) выгоняет сводную сестру из дома.

Так начинается многолетнее путешествие Анны-дочери по России и миру. Ей предстоит столкнуться с Родионом Раскольниковым и Катюшей Масловой, завести знакомство с Антоном Чеховым и Константином Станиславским, убить в Лондоне Джека Потрошителя, встретиться с Великим детективом и его спутником, поучаствовать в англо-бурской войне, а также Великой Игре британской разведки и русских жандармов. Попутно у Анны случается чудесный роман с молодым Володей Ульяновым, в результате чего на свет появляется… впрочем, этот сюжетный поворот лучше не раскрывать, пусть он останется сюрпризом для читателя. А впереди Анну ждёт суровая пора гражданской войны и место возле пулемёта, разумеется, в знаменитой чапаевской дивизии. Во время одного из переездов вблизи Одессы встретит в поезде мальчика Осю, сына турецкоподданного, а также примет непосредственное участие в судьбе Фанни Каплан. И так далее, и так далее.

На своём пути Анна сталкивается с таким количеством литературных персонажей, исторических деятелей, писателей и поэтов, что в какой-то момент от этого мельтешения знакомых имён и физиономий голова начинает идти кругом. Да и от того, как легко исторические персонажи уживаются в одном пространстве с литературными героями, поначалу становится немного не по себе, но потом ловишь себя на мысли, что ведь на самом-то деле обо всех этих исторических личностях знаешь в основном из книг и фильмов, а то и вовсе из анекдотов, так что какая, в сущности, разница между Раскольниковым и Володей Ульяновым, если оба они присутствуют в тексте лишь в качестве мифических персонажей.

В результате такого смешения «Анна Каренина-2» напоминает гигантский литературно-исторический кроссворд, охватывающий период от 1880-х до 1930-х годов, так что тому читателю, который знает и любит ту эпоху, наверняка доставит немалое удовольствие разгадывание прячущихся в сюжете шарад. Ну а если собственной эрудиции окажется недостаточно, можно воспользоваться тем, что, как принято в современных кроссвордах, ответы даны в приложенной к роману краткой энциклопедии действующих лиц.

При этом, как ни странно, текст отнюдь не воспринимается как чисто развлекательный постмодернистский пастиш. Все герои произведения мучатся от своей судьбы на полном серьёзе. Персонажи – тем, что чувствуют себя марионетками в чужих руках, развлекающими публику. Писатели – от того, что творят чудовищ, которые их же потом и преследуют. Стоит оценить прелестную сцену, когда Лев Толстой получает от Анны письма с угрозами убийства и в страхе перед ними бежит из Ясной Поляны. Или проходящую через весь текст линию колебаний помощника Великого Детектива, который всё никак не может понять, кто он на самом деле – персонаж доктор Ватсон или писатель Конан Дойль.

Неудивительно, что ближе к финалу роман всё больше приобретает оттенок мистического гротеска (чему немало способствует обстановка России времён гражданской войны и репрессий 30-х годов). Звучит и вопрос о судьбе и о смысле существования литературного пространства, всплывает тема параллельных вселенных, в которых по-разному развивается один и тот же сюжет. И на этом фоне всё явственнее проступают тёмные фигуры иностранного консультанта с глазами разного цвета и его подручных, использующих литературный мир для своей вечной борьбы со Светом.

Забавно и в то же время немного жутковато наблюдать, как литературное поле, на которое вышел поиграть Александр Золотько, по мере развития романа, всё больше подчиняет текст своим правилам, как логика повествования постепенно превращает шутовской роман-путешествие в исследование соотнесения между миром реальным и миром вымышленным и нагнетает драму человеческих страстей. Поневоле вспоминается схожая ситуация с «Дон Кихотом» или «Двенадцатью стульями», которые тоже от ироничного, стёбного повествования о путешествии слегка сюрреалистичного персонажа в финале плавно съезжали на трагедию.

Впрочем, если спроецировать эту последовательность на реальную жизнь, то сразу узнаёшь историю сердце знакомую. Сначала юный читатель открывает лёгкие, простые и забавные тексты, с приключениями, романтикой, неизбежным хеппи-эндом. Потом, взрослея, глубже погружается в литературный мир, знакомится со всё более взрослыми, сложными историями, становится всё «страньше и страньше». И в один прекрасный день, закрывая трясущимися руками том Джойса или Кафки думает с тоской: «А как хорошо всё начиналось!».

Игра в ретро. «Анархисты» Александра Иличевского

В своём новом романе Александр Иличевский обращается к традиции русской «дворянской» или, как её ещё называют, «усадебной» прозы, пытаясь использовать её как метод описания сегодняшней реальности. Результат такого литературного эксперимента, что называется, немного предсказуем – современная реальность никак не хочет ложиться на стиль литературы (и мышления) столетней давности. Тем самым «Анархисты» ясно показывают непреодолимость разлома между дореволюционной и современной культурами.

Итак, сюжет. Пётр Соломин, бывший бизнесмен, отошедший от дел и поселившийся в глухой деревне, пытается жить в гармонии с природой, но ему в этом мешает неразделённая любовь к бывшей наркоманке Кате, которую он привёз из Москвы в деревню для излечения. Катя знакомится в соседнем с деревней коттеджном посёлке с таможенником, по совместительству торговцем наркотиками, и возвращается к прежним привычкам. Соломин тоскует, бродит по лесам, любуется пейзажами, размышляет о Левитане, жившем в этих краях, пытается рисовать и ведёт долгие разговоры в компании знакомых местной интеллигенции – двух врачей и священника.

Пейзажи и разговоры занимают примерно две трети романа, ещё треть отведена под рассказ о биографии видного деятеля русского анархического движения Чаусова, которому некогда принадлежала усадьба, которая становится для романа чем-то вроде «точки сборки». Все персонажи тем или иным образом, прямо или косвенно, завязаны на эту усадьбу, а через неё и на самого Чаусова, и на идею анархизма. Правда, анархизм в изображении Илличевского получается мало похожим на политическое, революционное движение, скорее это некое туманное благолепное пожелание: «ах, хорошо бы всем интеллигентным людям объединится и построить лучшее общество». Соответственно, в анархисты оказываются записаны все образованные, думающие и чувствительные люди, которые по тем или иным причинам оказались в конфликте с окружающим их обществом, то есть те, кого советская литературная критика называла «лишними людьми».

Как среди «лишних людей» литературы 19 века, так и среди современных «анархистов» оказываются разные люди, придерживающиеся порой диаметрально противоположных взглядов. Таковыми в романе Иличевского оказываются Соломин и доктор Турчин, двойники-антиподы, ведущие постоянные споры и при этом удивительно похожие друг на друга. Соломин выступает за слияние с природой, Турчин – за развитие общества; Соломин – за эволюцию, Турчин – за революцию; Соломин – за искусство, Турчин – за науку; Соломин мягок и постоянно растерян, Турчин ироничен, подтянут и собран. Но при этом они оба безнадёжно и безответно влюблены в наркоманку Катю, оба стесняются выразить свои чувства, оба не согласны с современным общественным устройством и хотели бы его изменить, хотя и разными методами. В конце концов, оба они принимают смерть от того, в чём видят свой идеал. Соломина губит природа, Турчина – бунтари против общества.

Именно в противостоянии Соломина и Турчина и проявляется особенно ярко отличие романа «Анархисты» от дореволюционной усадебной или, если угодно, «тургеневской» прозы. В той литературе основные персонажи являли собой не просто отдельных личностей, каждый из них принадлежал к одному из общественных классов, выражал собой то или иное политическое, философское или религиозное движение, был частью чего-то большего. Даже тихий Илья Ильич, променявший общественную жизнь на диванную «схизму», и тот, по мнению Гончарова, оказывался символом некоей вредоносной обломовщины.

В романе же Иличевского для подобному «социальному» подходу к персонажу нет места. Его герои не представляют никого, кроме себя самих. Каждый из них – остров в океане, автономная единица; за ним не стоит ни общественного класса, ни партии, ни единомышленников, ни даже профсоюза. И это вполне естественно – в 19 веке каждого человека можно было отнести по какой-то линии (офицер, чиновник, крестьянин, дворянин, разночинец), да и в 20 веке существовали категории населения (военный, служащий, колхозник, учёный, инженер), то в наше время категории размыты настолько, что их практически и нет. Как можно обозначить главного героя «Анархистов»? Бизнесмен? Но он оставил бизнес. Художник? Но он занимается искусством любительски. Рантье? Или модным ныне словом «дауншифтер»? Но это лишь показывает источник его дохода, и никак не связывает с другими людьми того же положения.

А доктор Турчин? Но доктор – это профессия. Что, Базаров представляет всех врачей Руси Великой? Или служит собирательным образом врача? Нет, Тургеневу он нужен как представитель нигилистической молодёжи, а то, что он при этом оказывается врачом – что ж, это не существенное, но изящное дополнение, придающее Базарову парадоксальности: человек, отвергающий мораль, занимается высокоморальным делом. У Иличевского же Турчин хотя и обладает некоей системой представлений о человеке, морали, общественном устройстве, никого он не представляет и представлять не может. И Соломин, и Турчин – одиночки, «лишние люди», и их противостояние – это не спор Базарова с Кирсановыми, это спор Базарова с Обломовым.

И если у Тургенева смерть Базарова утверждала крах нигилистической идеи, но в то же время показывала спокойное течение жизни Кирсановых, вернувшееся в русло после краткого взбаламучивания, то у Иличевского смерть обоих героев – это торжество равнодушной энтропии, пожирающей то немногое думающее и чувствующее, что ещё как-то связано с прежней Россией. А это немногое уже и не способно сопротивляться, потому что не чувствует за собой никакой силы, каждый из них одинокий боец, обречённый на поражение.

Это противоречие, этот зияющий разрыв между прошлым и настоящим Иличевский изящно раскрывает через образ собаки – Соломин встречает её во время своих прогулок, а потом обнаруживает точь-в-точь такую же собаку на картине Левитана «Автопортрет с собакой». Этот фантом из прошлого не случаен. Тогда существовало общество, способное породить художника Левитана и анархиста Чаусова, который превратил свою жизнь в произведение искусства, не уступающее по гениальности творениям того же Левитана. То общество было способно рассуждать, чувствовать, творить, легко, непринуждённо, изобретательно. А нынешние как бы не старались создать что-то похожее, ничего у них не получается, и остаётся им только картины Левитана, его собака, да отреставрированная усадьба Чаусова, но не дают все эти артефакты ни творчества, ни напряжённой, яркой общественной жизни, остаются лишь «руинами героической эпохи».

Да и сам роман «Анархисты» в чём-то подобен такой вот собаке, мистическим образом перенёсшийся из времён Левитана в наш разлагающийся век. Роман точно так же даёт прикоснуться немного к той реальности только для того, чтобы ощутить, насколько же всё испортилось за эти сто с лишним лет, и насколько неисправима эта порча; мы видим воспоминания об утраченном рае, но нам ясно дают понять, что вернуться туда невозможно. И точно так же, как собака Левитана не в состоянии спасти главного героя, роман «Анархисты» не способен ничего изменить в нашей жизни, он так и останется всего лишь диковинной причудой, фантомом, перенесённым из одного времени в другое, забавной ретро-игрушкой.

На грани сна и яви, «Аккордеоновые крылья» Ульи Новы

Что в первую очередь привлекает в рассказах, вошедших в сборник «Аккордеоновые крылья», так это интонация – нежная, мягкая, проникновенная и завораживающая. Голос автора в текстах как будто живёт своей собственной жизнь, он сам себе сюжет, и часто за переливами голоса наблюдать не менее интересно, чем за действиями или переживаниями героев.

«Тут и там липовые листья, обессилев, смиренно отрывались от веток, медленно рисовали последний прощальный завиток в сыроватом и пронзительном воздухе парка. Беззвучно, кротко ложились на землю новым слоем сердечек, постепенно склеиваясь друг с другом и втягивая в себя сырость почвы» («Динина любовь»).