Господин Уныние

Я поспешно бегу за ним вслед, стараясь не отставать. Мы поднимаемся вверх по лестнице, запах сырости постепенно уходит, теперь здесь пахнет пожаром и гарью. И вот наконец мы попадаем на выжженное поле, солнце медленно скрывается за дождевыми облаками. Вдали от нас я могу различить силуэт девушки, который по мере приближения выдаёт всё новые и новые черты. Длинные острые уши, белое летнее платье, кудрявые рыжие волосы. И очень приятный цветочный аромат. Эльфийка! Да, точно, прямо как на картинках детских сказок.

Она подбегает и начинает обнимать нас. Её руки такие тёплые и уютные, я будто чувствую в этом бреду ту доброту, с которой она гладит и целует нас, я будто наяву ощущаю прикосновения.

– Константин, Диаваль, я так рада видеть вас! – восторженно говорит она. – Скорее! Сейчас начнётся дождь.

И тут я начинаю понимать, кто всё это время сопровождал меня… Это мой брат, о котором говорила Клементина – Диаваль.

Мы бежим по серому полю, оборачиваясь в страхе, что кто-то может искать нас, пока не выходим на цветущую поляну. Как много благоухающих цветов, зелёная трава шелестит под ногами, я вижу домики вдали, я вижу эльфов и слышу их песни.

– Сиэлла? – спрашивает мой брат эльфийку. – Ты ведь подаришь нам то, что обещала в прошлый раз?

– Конечно, Диаваль, – говорит она, доставая маленького жёлтого цыплёнка из такого же маленького кармашка своего белого платья.

Наши глаза загораются искрами счастья, я беру цыплёнка в руки, восхищаюсь им, а Диаваль гладит его по голове. Птичка ловко ходит по нашим детским рукам и негромко пищит.

– Пусть он напоминает вам о солнце, дети Бранна, – сочувственно произносит Сиэлла.

На этом мой сон прерывается, и теперь мы уже снова в аду, сам Люцифер строго осматривает нас, его лицо выражает дьявольскую ярость.

– Сколько я буду говорить вам, чтобы вы не ходили в Нижний Мидтен? Ваше место здесь, в преисподней! – кричит наш отец, безжалостно отрывая голову жёлтому цыплёнку у нас на глазах, наполненных слезами и болью за погибшую птицу.

Локация меняется. Теперь перед нами стоит Кларин с морской раковиной в руках. Он, как обычно, нем, но по его губам можно прочесть то, что несмотря на проделки моего отца, вырвавшего язык несчастному шуту, как было сказано в стихотворении, он рад нас видеть.

– Вы никогда не слышали шум моря, – показывает жестами он. – Пусть эта ракушка будет вам отрадой.

И снова перед нами сам Дьявол, разбивающий ракушку о землю Бранна.

Картинки сменяются столь быстро, что я не успеваю переключать внимание с одной на другую. И вновь я вижу нас с Диавалем, берущими красивый голубой цветок у молодого человека с пепельными волосами и хитрыми глазами. Как же он похож на моего соседа, вызвавшего скорую помощь, когда я стоял у окна в попытке закончить свои страдания…

Последнее, что я помню было то, что отец растоптал цветок, и чёрная буря обрушилась на Бранн. Все демоны преисподней вырвались наружу!

Я очнулся со склянкой в руках, мои лёгкие сжал приступ кашля. Рядом сидели погрустневшая Клементина и немой шут.

– Путь к принятию тернист, но когда ты добираешься до его конца – получаешь небывалое умиротворение, – шепчет она мне на ухо и встаёт около окна. – Ты – наша последняя надежда, Константин.

Как же всё это похоже на сказку, на нелепую выдумку больного рассудка. Это сон, это сон, это сон…

– Клементина, я давно хотел взглянуть на твой знак, который находится у тебя на шее. Что он означает и откуда появился? – спросил я, понимая, что во сне играют по правилам сна.

Волчица нахмурилась и вытащила из мехового воротника свёрток, на котором красовался стих:

В сухой траве лежит твой меч,

Блестят клыки, и вьются искры.

А пеплом волосы до плеч,

Из леса крики снова: «изгнан!».

Беги же прочь из этой стаи,

Не смей бросать свой взгляд назад!

Следы под лапами растают,

И всё смолчат. Они смолчат.

Огонь в округе, страх в глазах.

И запах шерсти обгоревшей.

Не смей бросать свой взгляд назад,

Из дыма чёрного воскресший.

Пришла пора давно прощаться

И в одиночестве царить.

Ведь кто захочет возвращаться

К тому, кто мог тебя убить.

Я в изумлении прочёл его, не до конца понимая то, что она хотела донести до меня. В прошлый раз я читал стих о Кларине, а сейчас, видимо, Клементина решила рассказать свою историю.

– Этот стих о тебе? – робко спросил я. – Тебя изгнали из стаи?

– Тяжело говорить об этом, – запнулась волчица. – Наверное, будет правильнее сказать, что я сама ушла.

– Ты можешь снова дать мне странный чаёк, который всё расскажет за тебя.

– Такие настойки слишком токсичны для того, чтобы использовать их по нескольку раз в день. Я сама расскажу…

Её взгляд был таким грустным, полным горя от утерянной любви… Такой взгляд я уж точно ни с чем не смогу перепутать. Губы волчицы побелели и тихо начали произносить: «Я была единственной бурой волчицей в стае чёрных волков. Все мои братья и сёстры издевались надо мной. Я была нелепой мутацией, позором семьи и материнским несчастьем. Каждый день мне приходилось выдерживать упрёки, укусы, раны, подаренные моими сверстниками и взрослыми оборотнями. Но однажды я взмолилась к богине Луне, чтобы та подарила мне признание и прощение… А в итоге я лишь получила целительскую силу в залечивании собственных увечий».

Повисла недолгая пауза, прежде чем Клементина снова продолжила повествование: «Я сбежала. И мой старший брат Канн был первым, кто желал этого. Я скиталась по лесу в надежде найти пристанище. И нашла его в любви к белому волку из стаи серых, Энгу. Мы поселились на окраине леса, завели волчат и радовались каждому дню, прожитому вместе. Но Канну побега оказалось мало. Ночью он пришёл, загрыз Энга и наших детей, презрительно облизнувшись мне в лицо…».

Слёзы текли по её щекам и губам, аккуратно падая на шерстяной капюшон.

– Я не смогла их исцелить, даже с помощью магии. Это бремя я несу с собой который год, вместе с жаждой мести!

Я не знал, как я могу поддержать её… Эту историю было слышать очень больно. Я коснулся её руки.

– Тебе не стоит так расстраиваться из-за меня, – тоскливо заявила она. – На сегодня с тебя хватит впечатлений. Пора.

Волчица обняла меня, и я растворился в её объятиях, оказавшись на своей постели, в окружении зелёных стен психиатрической больницы.

– Долго же ты спал, – зевнул Эмиль. – Я уже начал переживать.

Я протёр сонные глаза и приподнялся.

– А чьё имя ты там бормотал? – поинтересовался он. – Ясения какая-то…

– Ксения, – поправил я его.

– Во-во, нет тут никаких Ксений. Это мужицкий бокс!

Я нахмурился. Не так давно я принял то, что никому нет дела до меня. И плакать, жаловаться и просить о помощи я не хочу, потому что не достоин этого. Я всё время говорил, что со мной всё в порядке, и это даже не попытка вызвать у собеседника сомнения вроде: «А может он лжёт, что в порядке? Лицо угрюмое и грустное, голос едва слышен». Вовсе нет. Просто порой легче отмахнуться, чем объяснять, почему тебе плохо. Да и смысл? У людей нет власти над душевной болью.

Но сейчас мне так сильно захотелось поделиться с Эмилем рассказом о Ксении. Я останавливал себя, мысленно закрывал рот руками, внутри всё бурлило. Но ведь мы вряд ли ещё где-нибудь встретимся в реальной жизни? А от того, что я выговорюсь, мне должно стать легче. Пожалуйста, пусть мне станет легче!

– Знаешь, я бы хотел рассказать тебе кое-что. Ксения – это мой бывший психотерапевт, в которого я был влюблён, – выдохнул я.

– Воу, интересно, – усмехнулся Эмиль.

– Ей было тридцать восемь лет. Я повернулся на ней окончательно. Ограничив все свои социальные контакты, я идеализировал её, обесценивая всех людей вокруг. Оставил только её величественный образ в голове и жил только от консультации к консультации. Но когда наступило лето, нам пришлось оборвать терапию и тогда… – я замолчал, поднимая глаза на Эмиля. Вдруг ему неинтересно это слушать?

Эмиль внимательно посмотрел на меня в ответ и кивнул, мол, продолжай.

– Всё рухнуло в один единственный миг, – продолжил я, понимая, что будет странно, если я замолчу именно сейчас. – Я никогда не плакал так сильно до того момента. И каждый день с тех пор я просыпался в двенадцать часов ночи и шёпотом произносил её имя, чтобы не забыть, помнить о своих чувствах. Четыреста семьдесят восьмой день был последним в этой каждодневной цепи, однако это был ещё не конец. Я выследил её дом с помощью её сына, учившегося со мной в одной школе.

– Мне очень жаль, малыш, – произнёс он. – Это звучит очень грустно.

На самом деле, мне было не так важно, что подумает или скажет Эмиль. Мне хотелось вылить этот поток на любого живого человека, способного слушать.

– Извини за нытьё, пожалуйста, – виновато сказал я.

– Всё в порядке, – сказал он, положив на мою руку свою.

Его ладонь была такой тёплой и нежной, будто бархатная ткань, но я резко убрал руку с недоверчивым видом. Эмиль обиженно сунул свою в карман.

Меня насторожило его поведение. Это выглядело для меня опасно. Прикосновения, взгляды, поддержка… Разве люди делают так из правдивого сочувствия?

– Так это была твоя первая любовь, получается? – спросил Эмиль.

– Я никогда не смогу назвать опыт с Ксенией первой любовью. Это была одержимость, влюблённость, боль. Всё что угодно, но только не то чудесное состояние отсутствия стыда за себя перед своим партнёром. Любовь – другое чувство. Не менее сильное, чем влюблённость, но оно дарит успокоение, а одержимость – нет.

– А для меня… Для меня так сложно сказать человеку «я люблю тебя». Да, я могу говорить такое маме, отцу, но эти люди знают меня всю жизнь, а вот другим я только и могу выдавить: «Спасибо». Я бы хотел сказать порой то же самое, так ведь делают влюблённые, например. Но я не желаю лгать.

«Вполне логично», – подумал я.

– Но послушай, ты ведь можешь выражать свои чувства не этим словом, а любыми другими, которые описывают твоё состояние. Например, «Я благодарен тебе», «Я чувствую себя с тобой комфортно и тепло». А когда нужно ответить конкретно на «Я люблю тебя», можно говорить следующее: «Для меня слово „люблю“ произносить слишком сложно из-за того, что я боюсь оказаться раненым. Мы ведь никогда не можем знать, когда наши отношения закончатся. Порой это даже не зависит от нас, а фраза довольно сильная и наполненная глубоким смыслом, бросая который на ветер, ты обесцениваешь всё. Я испытываю огромную привязанность, интерес, теплоту к тебе, но ведь „я люблю тебя“ – просто формальность. Мы вместе не ради слов, а ради чувств. Разных чувств».

Эмиль задумался и пожал плечами, соглашаясь со мной.

– Это лучший вариант… Говорить всё как есть, прямо и без манипуляций. Но в моих бывших отношениях это было практически невозможно. Партнёр был типичным арбузером, – Эмиль усмехнулся.

Я задумался. Обсуждение любви и романтических чувств – это сложно. Я не знал, на что сменить эту запретную тему, уйти от диалога, связанного с его размышлениями и моей Ксенией. Я знаю, знаю, что сам начал об этом говорить, но я хочу остановиться. Это чересчур больно.

– Кстати, наверное сейчас это будет не в тему, но меня дико пугает вселенная и космос, потому что я не могу осмыслить эту величину, я не могу обработать факт о том, что она такая огромная, – выпалил я, даже не раздумывая. Мне хотелось заполнить повисшую неловкую тишину. Он ведь, наверное, ждёт чего-то, какого-то продолжения? Я считал своим долгом развлечь его разговором, хотя если бы я попробовал спросить себя: «А хочу ли я вообще разговаривать?», я бы сам себе чётко ответил: «Нет». Но я продолжил мысли вслух, потому что я идиот, который никогда не прислушивается к своим желаниям. – Очень сложно принимать то, что у кого-то всё не так, как я себе всю жизнь представлял. Точно так же, как и вселенная обыкновенная, общепризнанная, непостижима вселенная внутри человека. Мы можем только, как астрофизики, об этой вселенной знать феномены, размышлять о её происхождении и об условиях, которые действовали на неё во время того, как она менялась. Но полностью мы никогда ничего из этого не познаем. Ни вселенную мира, ни вселенную другого человека. Хотя бы потому, что мы не можем почувствовать то же самое, смотря на всё со своей точки зрения, ограниченной специфическим мировосприятием.

– Я согласен с тобой. Разумеется, что мы не можем понять, как работают физиологические процессы человека, как работает его биохимия. Так что в этом действительно есть какой-то смысл, – задумчиво буркнул Эмиль.

– А я считаю, что как раз-таки физиологические и биохимические процессы доступны для изучения. Более того, они изучены, но не нами. Думаю, мы довольно неплохо разобрались в физиологии и строении тела человека. А вот ментальная сфера… Психиатрия ещё имеет под собой базовые основания. Но настолько мы ещё глупы, что эта область остаётся такой загадочной. Я человек, который стремился познать многое, но которому чего-то не хватало для того, чтобы эту информацию найти и пропустить через себя.

Щёлкнула дверь, и на порог вошла медсестра с завтраком. У меня совсем не было аппетита, тем более пища эта, если её вообще можно так назвать, не выглядела съедобной от слова совсем. Эмиль встал с кровати и отправился забирать тарелки с едой и чашки с кофейным напитком. Из приборов были только ложки, а вся посуда была металлической.

– Интересно, почему здесь нет вилок? – спросил я у Эмиля.

– Потому что врачи считают, что вилки похожи на трезубец Дьявола, – посмеялся он.

Я поковырял ложкой кашу, надеясь, что она магическим образом впитается в тарелку, но этого не произошло.

– Поешь хоть немного, – обратилась ко мне медсестра. – А то нечем будет анализы сдавать.

Как смешно… Я был бы рад, если бы мне действительно хотелось есть, да только кусок в горло не лезет.

– Ну ладно, мальчишки, не скучайте, сейчас к вам придёт воспитатель, и вы сможете заняться чем-то интересным, – подмигнула нам она.

Эмиль уплетал кашу. Выглядел он очень бодрым и весёлым.

– А вот, кстати, и она, – кивнула медсестра в сторону молодой девушки в халате, которая вошла к нам в бокс с листами бумаги и коробками.

На бейдже у девушки было написано «Керенская Анастасия Андреевна», она была вытянутой и худой, глаза у неё были карие, а волосы убраны в высокий хвост.

– Привет, мальчишки, давайте познакомимся. Меня зовут Анастасия, я пришла с вами позаниматься, – улыбнулась она.

Я поздоровался с ней взглядом, а Эмиль пробубнил что-то невнятное, пытаясь как можно быстрее проглотить кашу.

– Мы можем порисовать или поиграть в настольные игры. А ещё я принесла загадки, – сказала Анастасия, начиная шуршать листами бумаги в её огромном наборе развлекательных предметов.

– Только не загадки, – протянул мой сосед по боксу. – Я никогда их не отгадываю!

– Хорошо, тогда выбирай настольную игру или цветные карандаши.

Мне стало тоскливо. Резко. Ни с того, ни с сего. Мне хотелось снова уснуть, развернувшись к ним спиной. Но так нельзя, она же пришла помочь. Ты самый настоящий эгоист, раз даже смог подумать об этом. Порисуй или поиграй, болван! И плевать, что ты там себе придумал какую-то грусть! Всё в твоей голове, увалень! Хватит уже себя жалеть!

– Можно я возьму простой карандаш и лист бумаги, – сказал я Анастасии, стараясь сделать лицо более счастливым.

– Да, конечно, бери.

Я положил перед собой лист и, смотря на Эмиля, начал набрасывать очертания его лица на бумаге.

Он выпрямился и шутливо поправил волосы, стараясь изображать гордый вид, убирая широкую улыбку с лица. У него это не очень хорошо получалось. Улыбка то и дело проскальзывала на губах.

Прошло минут десять, и я с готовностью показал лист ему.

Эмиль широко раскрыл глаза в удивлении. – Неужели я такой красавчик? – сказал он.

– Дай-ка и я взгляну, – поинтересовалась Анастасия Андреевна.

Она очень долго рассматривала рисунок, и в её взгляде я видел, что ей тоже нравится.

Очень красиво, – похвалила меня девушка. – А главное, что соответствует реальности.

Как приятно слышать такое от людей. Но в голове всё ещё мелькала мысль о том, что они просто из жалости говорят мне это.

– Спасибо, – выдавил я, стараясь снова сделать счастливый вид. Зачем портить им настроение своим внутренним мраком? Его и так в жизни каждого из них предостаточно.

– Можно я оставлю себе на память? – спросил Эмиль.

– Можно, – ответил я

День выдался скучный, близился конец тихого часа. И тут кто-то снова открыл дверь, пробираясь в бокс. Это была женщина средних лет с кудрявыми волосами и очень печальным видом. У неё были кривые зубы, но миловидное лицо, которое смягчало безвкусно подобранный образ. Это была мама Эмиля.

– Привет, мам, – сказал тот с виновностью.

– Привет. Папа сегодня не приехал, прости. Он очень зол и обижен на тебя, к сожалению. Я принесла тебе книги, вот, можешь почитать. И ещё, – Мама Эмиля начала доставать бутылку воды из сумки и пряники с корицей, вместе с коробкой зефира. – Угощайтесь, мальчики.

– Спасибо большое, – поблагодарил я её, изрядно проголодавшись. Я не ел больничные кулинарные изыски, но я не мог оставаться голодным до конца своих дней, какой бы гадостью медсёстры нас не кормили.

– Да не за что, – печально сказала женщина и тут же замолчала на полминуты.

Она выглядела такой несчастной и подавленной, что я испытал жалость к ней. Но в то же время было видно, как она любит своего сына, несмотря ни на что.

Я открыл коробку с зефиром, и мы с Эмилем взяли по одной штуке.

Вдруг раздался чей-то крик, и все медсёстры скопились у бокса напротив, заходя внутрь с настороженным видом. Они кричали что-то вроде: «Антоша, Антоша, успокойся! Твою майку забрали постирать твои родители, её у нас нет!» – было слышно сквозь стеклянное окно.

Неужели этот Антоша так истерит из-за какой-то майки? Хотя, возможно, его тоже можно понять, ведь у каждого есть свои причины на проявление эмоций, какими бы они не казались странными или неуместными.

Чуть позже послышалась вторая партия криков и шума из того бокса. На этот раз уже вопили медсёстры. Казалось, будто он пытается причинить им вред. С другого конца коридора в палату направлялась Мария Дмитриевна, врач первого отделения, по совместительству, мой врач. После того, как она зашла в бокс, крики прекратились, и Антошу, бритого высокого мальчика с жуткой улыбкой, повели в кабинет психиатра.

– Вот это номер, – сказал Эмиль. – Хоть какая-то развлекуха.

– Да будет тебе, – ответила ему мама. – Мы же не в музее, а сам знаешь где.

Мне стало так печально, ведь мои родители вряд ли захотят даже навестить меня, да и сам я отнюдь не буду рад увидеть их. В то же время так больно от того, что мы с Эмилем росли в разных условиях. Кажется, я начал завидовать ему. Порой мне хочется ласки и даже обыкновенного любопытства к моей личности с их стороны, но этого просто не может быть, ведь перевоспитывать сформировавшуюся ригидную структуру – задача из рода фантастики.

Я свернулся комочком в кровати и долго-долго пытался уснуть, измучившись от скуки и тоски. Мысли не давали мне отдыха. Было то холодно, то жарко. Я сбрасывал с себя одеяло, потом снова накидывал его. К тому моменту, как я выключился, мама Эмиля уже давно ушла, оставляя после себя лишь шлейф моей немой зависти.

– Проснись и пой! – заорал кто-то прямо над моей головой.

– Что? – вскочил я с кровати от ужаса.

– За тобой пришли посланники ада! – не унимался мой сосед по боксу. – Мы не могли тебя разбудить легальными методами, а на этот ты отреагировал. Здорово.

– Ты что сошёл с ума? – спросонья прохрипел я.

– Только взгляни вокруг, я и впрямь безумец, не сомневайся в своих догадках!

Медсестра прикоснулась к голове Эмиля в попытке унять его возбуждённое состояние.

– Кто здесь Клингер? Это ты? – указала она на меня. – Пойдём.

Я встал и медленно поплёлся за ней, будучи узником своего обессилевшего тела.

Мы вышли в освещённый коридор и зашли в процедурную. Меня усадили на кушетку и стали держать. Видимо, чтобы не вырывался. Алые шрамы стали фиолетовыми из-за холода. Мне затянули руку жгутом и… О, сладкая боль. Всё произошло так быстро, я даже не успел толком понять, что это было. Но боль вернула меня в сознание. Я сразу вспомнил то, как резал себя в ванной, перед глазами промелькнули картинки воспоминаний: кровь везде, брызги тёмно-вишнёвых капель на стенах, перемотанная жгутом рука, чтобы остановить неуёмный плотный поток венозного кровотечения. Я вспомнил тот ужас и эйфорию, вспомнил, как дрожал от наслаждения, купая в винных сгустках пальцы, чтобы написать на кафеле имя «Ксения». Меня переполняли противоречивые чувства ненависти к себе и любви к ней. Безумной любви, страшной любви, любви, поработившей мой разум, одурманившей сознание. Боль – единственное чувство, способное заставить меня жить.

– Ты чего такой довольный? – спросила медсестра.

Я промолчал, проговаривая в своей голове: «Ты заслуживаешь только страданий, только разрушение может избавить тебя от вины за то, что ты вообще появился на свет».

Моё лицо озарила пугающая улыбка, из-за которой я вмиг поймал на себе подозрительные взгляды окружающих меня женщин. Пришлось убрать её со своего лица и вновь придать ему ожидаемый вид, по-видимому, скорбный. Мне приложили к руке вату и отправили обратно в сопровождении медперсонала. Хотелось смеяться, в истерике, в судорогах, валяться на полу, раздирать лицо ногтями до крови. Но я молчал. Это всё происходило только внутри меня. Если я ещё могу сдержаться, то пусть будет так. Зачем пугать медсестёр и врачей?

На столе уже стояла каша, а рядом тётя Женя с таблетками и водой.

– Ну что? Таблеточки? – весело спросила тётя Женя.

Она высыпала в ложку четверти от жёлтого и от белого медикаментов, и я проглотил их, запивая водой.

– Открой рот и покажи, что ты выпил. У нас такие правила, – чуть более строго сказала она.

Я открыл рот, высовывая язык наружу.

– Ага, вижу. Ну что? Как ваше самочувствие, ребята?

– Спина болит, – пожаловался Эмиль.

– Хорошо, я скажу врачу, – ответила медсестра. – У нас для пациентов есть двигательный праксис.

– Что это такое? – отозвался Эмиль, зевая.

– Что-то вроде йоги, – сказала тётя Женя.

– О-о, йога. Это мне нравится. Я не против размяться, а то в этом боксе мы постоянно лежим. Надоело! – с ноткой возмущения размышлял он вслух.

Медсестра вышла из бокса.

Я закинул ногу на ногу и посмотрел на рисовую кашу, стоящую на столе. Я взял ложку и попробовал поднести её ко рту. Брезгливо проглатывая содержимое, я обнаружил личинку моли. О, как же она была похожа на крупинку риса. С омерзением на лице, я вытащил эту дрянь на стол. Она была разваренной, мёртвой и ужасно противной.

– Чего такой кислый? Сегодня четверг, а значит будет весело! – Эмиль облокотился на стол со светящимися от радости глазами и продолжил. – Утром по четвергам обычно приходят волонтёры и занимаются с нами крутыми вещами: рисуют, разговаривают и несут бред про стигматизацию психических болезней!

– Действительно, ничего веселее и придумать невозможно, – съязвил я. – Ты видел, что я только что достал из каши?

Эмиль посмотрел на личинку и тоже поморщился.

– И всё равно. Ты очень вредный. Вредный и замкнутый. И разговариваешь слишком пафосно, будто снизошёл из средневековья к простым смертным. Ну прям фу таким быть! – осуждающе сказал Эмиль.

– Позвольте заметить, что это ещё не самая высшая степень моей вредности. Если Вам будет угодно, то я просто продолжу быть таким без Вашего высокочтимого мнения. Меня глубоко поражает эстетика трапезы в этой больнице, ибо вместо вишенки на торте, они положили в кашу чёртову личинку!

– Ну бывает, что поделать. Ты вон сам вообще на червяка похож. На глисту тощую! – не унимался он. – Твой выпад вообще прозвучал, как очень чопорный посыл меня в задницу.

– Так и было, умник, – я отхлебнул чай из металлической кружки.

– Если ты такой воспитанный, то не сёрбай чаем.

– Ты, видимо, никогда не был на чайных церемониях. Я насыщаю его энергией воздуха, – продолжил я.

– Ну и насыщай его этой энергией воздуха без меня, чёрт побери, – сказал Эмиль с дикой детской обидой.

– Извини, Эмиль, я не хотел тебя расстраивать.

– Ну уж нет, я сегодня может быть такой же вредный, как и ты. Отстань.

Щёлкнула дверь, и на порог вошла медсестра в огромных линзах. Та самая, которая увела Алекса в бокс напротив.

– Собираемся, ребята. Пришли волонтёры.

Я всё больше убеждаюсь в том, что моё мнение здесь никого не волнует. Как жаль.

– Давай-давай, Костик, не замыкайся в себе, это обязательное мероприятие.

Как же гадко мне стало на душе, да ещё и по имени меня так отвратительно назвали.