Господин Уныние

– Константин? – обратилась ко мне Екатерина, – Мы можем продолжить?

– Я в порядке, – соврал я.

Дальше были тесты на внимательность с таблицей цифр. Было сложно. Я слишком долго делал этот тест, посматривая на секундомер в её телефоне. Иногда время достигало более минуты. Намного больше минуты.

Потом тест Люшера с цветными карточками. Екатерина попросила повторить задание, необязательно выкладывая предыдущий ответ. Но я всё-таки снова выложил те же карточки.

– Возьми этот лист и выбери любой карандаш, который тебе понравится. Нарисуй мне свою семью, – сказала она, предлагая новое задание.

Вот чёрт. Как будто знает, во что самое наболевшее ткнуть. Все люди только и норовят сделать мне больно.

Я взял чёрный карандаш и нарисовал себя. Максимально схематично и неаккуратно. Мне очень не хотелось выполнять это задание.

– Это ты? А где все остальные? – Уточнила психолог.

– Я не хочу их рисовать. Они не моя семья больше, – угрюмо процеживал я сквозь зубы.

– Ты злишься сейчас?

– Я прошу, дайте мне другое задание, – склонив голову, я закрыл руками лицо.

– Ты не хочешь сказать мне, почему тебе так неприятно рисовать свою семью?

– Нет, – отрезал я.

– Ладно, Константин. У меня есть для тебя последний тест, в котором нужно рисовать: придумай и нарисуй несуществующее животное. Это должно быть животное, которого никогда раньше не было ни в сказках, ни в фильмах, ни в мультфильмах, ни в мифах, нигде-нигде. Вот тебе чистый лист бумаги, выбери любой карандаш, а потом я задам несколько вопросов.

Это тестирование показалось мне намного легче, чем последние два. Я взял простой карандаш и начал проводить много маленьких штрихов, которые образовывали будущую голову существа. Штрихи были еле-еле видны, я прикрыл рисунок рукой от Екатерины, чтобы она не смогла его оценивать раньше времени.

Спустя несколько минут у меня уже вышло бледное двухголовое многоглазое чудовище с шипами и хвостом. Его тело и голова срослись между собой, образовывая диффузное бесформенное нечто. Шипы торчали в разные стороны, зрачков в глазах было практически не различить, рта у существа тоже не было, как и ушей, а хвост находился слева и был опущен вниз. Кожа в некоторых местах походила на волны болотной грязи.

– Оно выглядит не очень счастливым, на сколько мне видно, – сказала психолог. – Как бы ты хотел его назвать?

– Морсмут, может быть, – сказал я.

– Это мальчик или девочка, сколько ему лет?

– Морсмуты – гермафродиты. Они размножаются, как гидры, почкованием. Оно не знает, когда оно появилось, потому что морсмуты не празднуют дни рождения и не отсчитывают время жизни. Но ему уже достаточно много лет. Больше ста. Но, учитывая то, что живут они примерно лет до ста двадцати, большую часть своего существования он уже отбыл.

– Где оно живёт, с кем? – дописывая мои слова в тетрадь, спрашивала девушка. – Есть ли у него близкие?

– Они живут в норах, но рано или поздно из этих нор морсмутов выгоняют огромные черви, от которых шипы уже не защищают, – я показал ладонью на места, где на рисунке были острые грани толстых игл. – Они не поддерживают контактов со своей семьёй, а точнее, с организмом-родителем, потому что он бросает их на произвол судьбы ещё в детстве. Морсмутов очень много, поэтому так задумано, что выживает лишь тот, кто оказался сильнейшим и смог справиться без помощи материнского организма.

– Поняла. Чем они питаются? – психолог внимательно слушала, но её лицо не выражало ни одной эмоции, она стала очень серьёзной и задумчивой.

– Они питаются грязью, поэтому сами они выглядят, как грязь. Ведь мы то, что мы едим. А когда грязи поблизости нет, то они едят друг друга. Однако и морсмутов поблизости иногда не оказывается, тогда через микросхемы, встроенные в их организмы, они считывают негативные мысли людей из параллельного измерения и питаются ими. К середине своей жизни они накапливают определённое количество разного содержания негатива, и высшая материя определяет их в касту «грустных мыслей» или «агрессивных мыслей», смотря какие мысли они любили есть больше всего. После такого «Определения» морсмуты могут влиять на целые группы людей, учитывая свой уровень силы…

Я сам не знал, откуда я всё это придумал. Но с каждым словом мне самому становилось всё более необычно представлять этих существ.

– И как же они проводят день? Чем предпочитают заниматься?

– Удовлетворяют свои физические потребности, либо скучают, размышляя о бренности существования.

– У него есть друзья или враги? – продолжала задавать вопросы девушка.

– У него нет друзей, а враги, как я уже сказал, у морсмутов – огромные черви, которые выселяют их из нор…

– Поняла тебя. Можно я сохраню этот рисунок? – спросила психолог.

– Берите, – я протянул ей лист бумаги.

Екатерина ещё раз взглянула на моё «художество» и добавила: «ощущение от него, конечно, печальное. Хочется его пожалеть. Но в то же время он немного пугает и отталкивает».

– Вы описываете мой рисунок так же, как другие люди описывают меня.

– Ты ведь заметил, что он на тебя во многом похож. Это задание и заключалось в том, чтобы ты рассказал о своей жизни рисунком.

– Ну да, я догадывался… Ну что, я совсем невменяемый, да?

– Скажу тебе пока только то, что на лицо нестандартность мышления, свойственная людям замкнутым и творческим. Ты эксцентричен, но не демонстративен. Приятно иметь дело с таким пациентом, – сказала она. Но мне только и казалось, что это фальшь. Что она просто делает это из жалости. – О результатах ты потом сможешь поговорить с врачом, если Мария Дмитриевна посчитает это безопасным для тебя. А теперь давай я дам тебе на выбор восемь картинок. Тебе нужно выбрать из них две. Это могут быть предметы и персонажи, придумай, что могло бы произойти с ними. Дай название этой истории.

Она показала мне восемь рисунков, на которых были изображены летящий над деревней парашютист, нож, дерево, очень странный пятнистый динозавр, цыплёнок с длинными ресницами, мышь, поднявшая кверху лапы, извергающийся вулкан и старый замок. Мне захотелось выбрать дерево и мышонка. Признаться, я очень люблю тему леса. Некоторое время назад, да и сейчас ситуация не особо изменилась, я был до смерти влюблён в своего психотерапевта. В подробности я стараюсь не уходить, ведь размышления о ней всегда приводят меня к нервному срыву. Я пытался подарить ей подарок на её день рождения. Любой другой на моём месте выбрал бы купить что-то, но я маниакально бегал по лесу и собирал цветы в большой сборник сочинений Маяковского. Пока эти цветы сушились, я старил листы бумаги в чёрном чае, чтобы создать эффект колдовской книги или чего-то подобного. Делал корешок для травника, изучал скандинавскую и кельтскую мифологии, чтобы потом написать туда легенды и мифы. Я очень много потратил на это сил и времени, а по итогу получил замечательную книжицу со стихами, сказаниями и вклеенными туда цветами и листьями. Звучит интересно, да только она не забрала этот подарок. Сказать, что я был в отчаянии – не сказать ничего. Наверное, после этого и стало понемногу уходить моё жизнелюбие. Раньше я вспоминал о ней каждый день, это была навязчивая патологическая влюблённость, которую я не мог больше контролировать, но на которую в определённый момент перестало хватать сил. Я считал дни до встречи с ней, но это просто стало очередной зависимостью. Я сбился со счёта где-то на цифре «478», всё ещё вспоминая о ней каждую дьявольскую ночь.

Я поднёс руку к лицу, касаясь указательным пальцем кончика носа, и попытался начать рассказывать историю:

«Жило-было дерево в густой чаще. Оно было высохшее и грузное. Ему не хватало света, потому что другие молодые деревья тянулись ввысь, забирая шириной своей кроны всё солнечное тепло… Поэтому у высохшего дерева опали листья, согнулись ветви, и оно превратилось в скрипучую корягу. Вдруг дерево увидело больную мышку, которая легла под его корнями, взывая о помощи. Она жалобно пищала очень долго, прежде чем её медленно начала сжирать предсмертная агония. Но у дерева не было сил помочь несчастной мышке. Оно было плотно усажено в землю, без возможности даже пошевелиться. Да и как обыкновенное дерево может спасти жизнь? И тогда оно горько заплакало, роняя последний полупрозрачный лист на уже безжизненное тело мышки. Теперь ему остаётся только ждать, когда оно наконец засохнет навсегда…».

Екатерина подняла брови и опустила взгляд, записывая цифры в свою тетрадь.

– Что ж, Константин, на сегодня мы с тобой, пожалуй, закончим. Но, перед этим, просто попробуй вспомнить те слова, которые я тебе диктовала в начале нашей беседы.

– Не хочу их вспоминать, – отозвался я.

– Почему же?

– Боюсь ошибиться, а ошибки мне очень нелегко даются. Просто взгляните на меня, я уже не понимаю, идёт ли во мне моя привычная внутренняя борьба с самим собой, или все воины давным-давно погибли. Не стоит.

– Ну тогда пойдём со мной. Я отведу тебя обратно, – психолог улыбнулась, но было в этой улыбке то ли что-то печальное, то ли что-то уставшее, не могу разобрать. Неужели это я её так нагрузил?

Наутро, после прошедшего дождя, я представил себе запах свежести, но окно было закрыто, и я не мог вдохнуть его. Сегодня я снова плохо спал, просыпаясь за ночь раза четыре-пять. Мне абсолютно ничего не снилось.

К нам уже приходили медсёстры с завтраком и таблетками. Я посмотрел на Эмиля, положившего свою таблетку в ладонь. Он поднёс её ко рту, но после этого ловким движением выпрямил руку, и медикамент скатился прямо в длинный рукав его свитера. После чего Эмиль с честнейшими глазами показал язык медсестре, в знак того, что он принял препарат.

Я прекрасно понимаю, когда ты можешь соврать родителям о том, что выпил сироп от кашля. Но ведь не такие вещи? Это же психотропные вещества, с которыми нельзя шутить, почему так сложно это понять? Сейчас же я укоризненно смотрел в его сторону и, кажется, мы оба понимали, что означает мой поедающий взгляд.

– Ты не выпил таблетку, правильно ли я понимаю? – я осуждающе посмотрел на него после того, как ушла медсестра.

– Да, ты всё правильно понял. И что же, теперь ты будешь читать мне нотации? Я не так уж и опасен для общества, как считает мой врач, уж поверь. То, из-за чего я попал сюда, произошло случайно. Я соткан из случайностей. Даже моё нахождение в боксе с суицидентом не имеет под собой смысловой подоплёки, – начал бесплодно размышлять Эмиль. – Мы все здесь распределены между боксами по причине госпитализации, а моя причина кроется не в том, что я наношу себе повреждения, ведь я полтора года не резал себя. Три дня назад только это… Пришлось.

– Что ты имеешь в виду? Через полтора года привычка уходит, и надобность в нанесении себе ран точно так же исчезает, – неодобрительно начал спор я.

Эмиль глубоко вдохнул.

– Биполярное расстройство обычно в моём возрасте не ставят, но в предыдущую мою госпитализацию мне об этом диагнозе твердили все врачи. В выписке я лишь увидел сухое «F32.1»1. Эпизоды повышенного настроения и чрезмерной болтливости у меня циклично чередуются с угнетённым состоянием. Сейчас я не вижу у себя особых изменений в аффективном плане, но три дня назад я воткнул в отца ножницы из-за того, что сильно разозлился. Мать вызвала психиатров, а я испугался, что меня отправят в отделение к шизофреникам, поэтому порезал предплечье в попытке попасть в кризисное.

Я был в шоке от его рассказа. Как можно воткнуть ножницы в собственного отца, но при этом беспокоиться только о том, чтобы тебя не отправили к острым больным? Это как-то чересчур эгоистично. Я тоже пылал раньше желанием врезать своим родным, но никогда подобного не осуществлял, пытаясь подавить любые агрессивные тенденции. Когда отец унижал и критиковал меня, я ждал, когда он закончит свои пытки надо мной. Иногда, когда отец начинал орать, расшвыривая предметы и поливая меня дерьмом, я прятался в туалет, потому что это было единственное место, дверь которого закрывалась изнутри.

Поэтому о себе я знаю бесконечный перечень оскорблений и то, что я склонен к чтению моралей себе и другим из-за обострённого чувства справедливости. Эмиль был мне более приятен и близок, чем Алекс. Наверное, это из-за того, что сейчас мы имеем возможность поговорить. Я так долго жил в одиночестве, что уже и забыл о том, что с людьми можно просто общаться. Без страха, чувства вины и агрессии. Думаю, должно пройти ещё очень много времени, чтобы я просто привык к этому факту. Может быть, для того, чтобы чувствовать себя лучше, нужно сделать шаг к исцелению? Пусть этот шаг будет кривым и хромым, но я попробую поговорить с ним.

– Что ж, ладно, я не хочу осуждать тебя. Осуждение было бы уместно, если бы ты был здоров. Хотя, не думаю, что здоровые люди могут просто воткнуть ножницы в отца, – я задумался. Кажется тот абсурд, который я начал нести, больше походит на омерзительную токсичность, чем на мои реальные мысли. Как бы исправить это недоразумение, чтобы он не подумал, что я считаю его неуравновешенным тираном? – Я хотел сказать, что ты, наверное, неплохой парень, когда в ремиссии… Думаю, ты часто сталкиваешься с неодобрением, однако то, что ты делаешь, находясь в состоянии беспамятства, не характеризует тебя как личность.

Краснея от стыда, я начал массировать пальцами переносицу, и по телу моему пробежал холод. Мне было так стыдно… Кажется, я сказал что-то отвратительное, и он никогда не захочет больше со мной говорить. «А может, чёрт с ним?» – подумал я, но потом в моей голове снова зазвучал мой внутренний голос, вечно критикующий и жаждущий полного самоуничтожения. «Сделай, наконец, выбор между одиночеством и людьми! Болван!».

– Ха-ха, спасибо за понимание. И не беспокойся так, я уже смирился и адаптировался ко всем невзгодам судьбы. Ну, по крайней мере, мне так сейчас кажется. Особенность БАР2 заключается в том, что твоя биохимия диктует бредовые мысли, которые не принадлежат тебе, как человеку. Я – не мой диагноз, как ты уже догадался, малыш, – выдохнул Эмиль. На его лице блеснула слабая улыбка, а около глаз появились маленькие морщинки. Он уже не выглядел таким непринуждённым и счастливым, как в мой первый день здесь.

– А ты вообще в курсе, что мы в части «А» находимся? Это прям для конченых психов. Если со входа повернуть направо, то там будут анорексички, всякие расстройства аутистического спектра, дети, которые легли сюда на диагностику. А мы с тобой опасные, понимаешь?

Я отшатнулся. Я не только глупый, но ещё и дефектный.

Парень встал и подошёл к окну, выходящему в коридор. Через какое-то время, по-видимому, из окна бокса напротив выглянул Алекс, потому что Эмиль улыбнулся и начал активно жестикулировать. Он что-то шептал губами, резко выпустив два пальца из сжатого кулака. После этого жеста юноша снова сжал кулак правой руки, и указательным пальцем левой коснулся середины внешней стороны сжатого кулака. Эта бессмыслица напомнила мне мой недавний сон, и я решил спросить у Эмиля, как расшифровываются его жесты.

– М-мм, слушай… А что ты только что ему сказал? – спросил я. Во мне зародилось желание понять этот язык.

– Я спросил, как он себя чувствует. Это джестуно, язык глухонемых. Изучил его во время гипомании. Просто ещё одна безумная идея биполярника. Я был приятно удивлён, когда узнал, что Алекс тоже изучал его. В летнем лагере.

– И что же он ответил тебе?

Эмиль показал мне жест: опустил вниз палец, задевая кончик носа.

– Это значит, что он чувствует себя плохо. Мне кажется, что ему одиноко, поэтому такое состояние. Он же там один совсем заперт. Но, если у тебя будет желание, я могу научить тебя понимать и разговаривать на джестуно.

Мне очень хотелось освоить язык глухонемых, но сомнения в интеллектуальных способностях не давали мне покоя. Страх, что я всё снова провалю, отняв время у людей своей бездарностью.

– Как-нибудь в другой раз, – с дрожью в голосе сказал я. – Извини.

Мне захотелось расплакаться так громко и горько. Потому что я отказался и даже не попробовал. Я так противен себе.

Щелчок.

В бокс вошла мой лечащий врач в фиолетовых кедах.

– Привет, – девушка села на кровать, напротив моей, откинув назад низ белого халата. – Как твоё состояние, что-нибудь изменилось? Если хуже стало, то как именно.

– Не могу сказать, что что-то поменялось. Всё стабильно плохо, – сказал я, стараясь описать ей то, что со мной происходит, немного смягчая правду.

– Поняла. Я пришла обсудить с тобой твою терапию и вопрос с родителями. Завтра мы тебе введём антидепрессант и нейролептик. Для того, чтобы аккуратно начать лечение, нужно принимать препарат сначала в маленьких дозировках.

– А можно ли поинтересоваться, какое название у препаратов? – спросил я, не способный разобраться в словах полностью, но всё ещё пытающийся создавать иллюзию понимания для самого себя.

– Кветиапин и Анафранил. Антидепрессант улучшит настроение, а нейролептик снизит тревожность. Кветиапин ещё даёт вторичный антидепрессивный эффект. Думаю, это может подойти. Хорошо?

– Хорошо, – я глубоко вздохнул, мне захотелось расплакаться. Снова. Наверное потому, что врач была очень добра ко мне, разъясняя весь механизм и смысл лечения, вплоть до названий медикаментов. Мне кажется, я не заслуживаю такого хорошего отношения к себе.

– Ну, а теперь о наболевшем, – Мария Дмитриевна подалась вперёд и продолжила. – Мне удалось связаться с твоими родителями. То, что ты живёшь один в свои семнадцать лет является в корне неправильным и, более того, влечёт за собой административную ответственность. Почему ты уехал от них полгода назад?

Я закрыл глаза, не желая слышать о своей семье ни слова. Я уехал, потому что я не мог больше выносить бесконечных упрёков и холода. Они не избивали меня так сильно, как могли бы. Но, поверьте, это вовсе не обязательно для того, чтобы чувствовать себя омерзительно в окружении стеклянной нарциссичной статуи в виде моей матери и деспотичного властного отца.

– Я уехал к бабушке, – процедил я сквозь зубы. – Потому что жить с холодной тенью и самим дьяволом – не лучшая затея.

Уголки моих губ потянуло вниз, и я сморщился, прикрываясь дрожью рук. Слёзы текли по моим щекам и запястьям. Я больше был не в силах себя остановить.

Мария Дмитриевна подошла ко мне и присела на мою кровать. Так никто никогда не делал. Никто не проявлял сочувствия. Но, наверное, при всей моей мизантропии, это то, чего мне не хватает. Это то, что, на удивление, делает легче. Эмиль, наблюдавший наш разговор со стороны, подошёл поближе к нам и положил руку мне на плечо.

И мне даже захотелось подумать, что это моя семья. Но я остановился. Нет. У меня нет больше семьи. И никогда не будет.

Фрагменты воспоминаний

Вечерний кветиапин действительно оказал своё действие. Захотелось спать, и я постепенно начал проваливаться в буйство цветных бредовых картин, больше похожих на острый психоз. Странная, ни на что не похожая шахматная доска вертелась вокруг своей оси, приобретая вид шерстяной муфты. Обрывки ступней шагали по оживлённой улице, и лужи отражали небесно-голубое небо… Такое же голубое, как глаза моего психотерапевта. Это так странно, мне не снилось ничего такого психоделического никогда.

И вот я вижу её, стоящую около кабинета, она приветливо улыбается и… Вдруг её зубы вырастают в клыки, а глаза становятся узкими и разъярёнными, ноздри расширяются в попытке захватить весь кислород в этой комнате. Я огляделся, чтобы понять, комната ли это вообще, ведь буквально секунду назад надо мной было небо, а под ногами – асфальт. С потолка на меня начали падать опарыши, мимо пролетела стая чёрных воронов. Некоторые из этих назойливых червяков оказывались у меня во рту, в волосах, под ногами. Я, увидев просветление за окнами этого пугающего места, бросился искать выход.

Мой шаг обращается в бег, и я разбиваю стекло головой, оказываясь в бесконечно-белом и наполненном лучами пространстве.

– Смотри-ка, наш соня очнулся, – говорит нежный женский голос в моей голове.

Осколки летят вне времени и пространства, всё как будто в замедленном действии. Тихо.

– Ну-ну, открывай глаза скорее, ты в безопасности.

Я открыл глаза и увидел смутные очертания уже знакомой мне девушки, Клементины.

– Где она? Где Ксения Александровна? – я начал суетливо пытаться встать с кровати, в недоумении повторяя имя своего психотерапевта.

Клементина заботливо улыбнулась мне. Рядом с ней сидел шут.

– Кларин, подай, пожалуйста, настойку девясила с той полки, – девушка указала рукой на маленькую бутылочку из блестящего кабошона, на подложке из кожи. Она была с кружевами и вороньим пером.

Клоун покорно встал и подал ей настойку. А потом я снова увидел жест, означающий вопрос о самочувствии. Стоп. Неужели Кларин разговаривает на том же жестовом языке, что и Эмиль?

Я бессильно опустил палец, дотронувшись им до кончика носа.

– Как ты понял, что он пытается тебе сказать? – заворковала Клементина.

– Видел где-то подобное… – я присел на кровати, и виски начали пульсировать.

Ксения. Неужели она мне просто приснилась? И что это за жуткое видение? Я до смерти испугался.

– У тебя изрезано всё лицо, – продолжала обеспокоенно говорить волчица, обмакивая вату в настойке. – Демоны явно постарались. Видимо, они очень не хотели тебя впускать сюда.

– Я прошу прощения, но я оказываюсь здесь уже второй раз. Что это за место и кто вы? – я поморщился от боли.

– Ты в некогда цветущей Аасте, – Клементина замолчала, но быстро решилась продолжить. – Это было чудное место с благоухающими травами и цветами. В округе было слышно пение эльфов, журчание рек, звуки волшебства, торжества магии и природы. Ааста – мой родной дом. По крайней мере такая, какой я её помню.

– Это что-то вроде параллельного мира? – я попытался лучше понять девушку.

– Волшебного мира. О, как же я скучаю по шелесту зарослей шалфея! – взвыла Клементина. – Как я скучаю по сбору трав и разговорам с деревьями. Все наши беды начались после того, как разгневался твой отец.

– Из-за чего же? – я недоверчиво оглядел её, потом Кларина. – Что послужило причиной его гнева?

– Любопытство, – волчица смотрела мне в глаза с обидой, присущей зверю, запертому в клетке. – Я не виню тебя, Константин…

– Погоди-ка, разве я в чём-то виновен?

– Всё в прошлом, время не повернуть вспять. Но, я молю, помоги нам.

– Чем я могу помочь? – спросил я.

Клементина вскочила с места и подошла к книжной полке, перебирая стопки древней литературы. Теперь-то я смог разглядеть помещение лучше: к потолку, состоящему из соломы и балок, были подвешены засушенные ветки и полевые растения. Пузырьки с настойками находились вперемешку с книгами и высохшими ягодами. Ведро, зацелованное ржавчиной, одиноко стояло в углу хижины. Свёртки и мешочки заполонили собой практически всё свободное пространство, а горшки с цветами были выстроены в ряд на подоконнике. Я не могу сказать, что обстановка была зловещей, но уж точно не обычной.

– Нашла! – воскликнула волчица. Её клыки таинственно блеснули. – Эту книгу подарил мне Чернокнижник, Великий Маг, обучивший меня всему, что знал. Это пророчество! В нём предсказано, что юный принц тьмы вернётся из не ведающего об опасности мира, что он поможет нам!

– Неужели я действительно сын Дьявола? Но я обыкновенный парень из такой же обыкновенной семьи, мне всего семнадцать лет! Я не помню никаких демонов и никаких бесов в своём детстве.

– Ты и твой брат двадцать два года назад нарушили закон Бранна. Вы вышли в нижний Мидтен и увидели солнце, реки и эльфов. Ваш отец разгневался и отправил тебя, виновника раздора, в мир людей. Нам нужно найти твоего брата и одержать победу в Великой битве! Только это сможет спасти Аасту от демонов и зла!

– Погоди. Какие ещё двадцать два года? – недоверчиво буркнул я.

– Ты же родился здесь за пять лет до рождения в Фолке. Посчитай сам, – бросила волчица.

И она встала со стула, подошла к полочкам хижины, немного подвигала пузырьки с настойками и наконец вернулась обратно, держа в руках ёмкость тёмно-коричневого цвета.

– Согрей его своим дыханием, я покажу тебе всё, о чём ты забыл…

Я взял в руки чашу, её содержимое напоминало что-то вроде чая, от которого происходил не самый лучший аромат. Вдохнув пары тёплой настойки, я ощутил, что моё сознание начало мутнеть: вокруг всё будто потеряло чёткость, цвета снова стали сливаться воедино.

Как же меня утомляет состояние опьянения всеми этими странными веществами.

Я погружаюсь в созерцание…

Вижу ледяное озеро и двух маленьких мальчиков, один из них похож на меня в детстве, а рядом со мной стоит мой ровесник с красными прядями и румяным от холода лицом. Мы куда-то идём, сырой морозный смрад начинает щипать мой нос.

– Идём, Константин, здесь никого нет, – протягивает малыш с длинными красно-чёрными волосами.