Господин Уныние

Господин Уныние

Диана Кеплер

Иллюстратор Дмитрий Вадимович Беликов

© Диана Кеплер, 2024

© Дмитрий Вадимович Беликов, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0064-5211-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Диана Кеплер

Господин Уныние

Самоуничтожение

Туман опустится над городом страданий,

И дождь заплачет в тот же самый миг.

Я так устал от горестных прощаний,

Что в горле стынет громкий дикий крик.

Однажды я умру в угрюмой той квартире,

Где будет тьма тихонечко бродить.

На циферблате без пяти четыре.

Здесь даже смерть не хочет больше жить.

Тлеет ночь своими тускнеющими огнями, обволакивая чёрным пуховым одеялом мрачный небосвод. Шум оживлённой улицы, отдалённо напоминающий некий созерцательный вакуум, вводит меня в лёгкий транс, и я наливаю себе ещё один стакан виски, бутылку которого нашёл однажды в родительском ящике. Мысли роятся в моей голове и оседают на дно плотной мерзкой болотистой известью, тяготящей меня изнутри, сжирающей до последней крошки. Тем не менее, глупец не тот, кто культивирует размышления о смерти, а тот, кто лишний раз даже боится притронуться к столь манящей, но такой повседневной теме. В этой жизни всё очень условно. Все абстракции, которые мы поглощаем, остаются с нами навечно, но наше сознание лишь выборочно демонстрирует их нам. А что, если все люди – всего-то и есть плод моего больного рассудка, и всего этого никогда не было? Быть может, я помешался и потерян в пыльных лабиринтах размышлений, ушедших в вечность и забытье. С каждой ночью я всё меньше предаюсь сну, желание что-либо делать покидает меня, и моё осунувшееся тело, постоянно испытывающее боль, исходящую непонятно откуда, не имеющую явных причин на своё появление, со зверским энтузиазмом стремится к самоуничтожению.

Чирк.

Вспышка.

Чирк.

Вспышка.

Я поглубже втянул в себя морозный воздух, пропахший слякотью и суетой, которую я ненароком впустил в себя, вместе с едким дымом сигареты. Всё вокруг кажется таким безвкусным и серым, таким безжизненным и невероятно осточертевшим.

Я подношу к губам сигарету, и маленький огненный уголёк раскаляется в отражении стёкол. Дым. Такой эфемерный и таинственный. Скоро и я стану чем-то наподобие… Бестелесной, едва ощутимой дымкой.

Моё горло сдавливает спазм, всё внутри будто сжимается, и горячие слёзы текут по моим налившимся кровью щекам. Я чувствую, как этот крик, затаившийся внутри, хочет вырваться наружу, но я сдерживаю его, сдерживаю через силу. С жадностью затягиваюсь в самый последний раз – и вот уже окурок с хрустом въедается в моё запястье, оставляя после себя белый след, поросший пеплом и моими страданиями.

Дни сочтены в безжизненных улицах этого опустевшего города боли. И я чувствую, словно струны моей души, больше не разыгрывают красивые меланхоличные мелодии. Они рвутся с треском, дребезжат в конвульсиях, в предсмертных судорогах глохнут и снова, ноя, вырываются из колков.

Всё, вероятно, под водой, в белой проседи всепоглощающего молочного тумана одиночества, и я уверен, что теряю себя и полностью отрекаюсь от своего ментального процесса. Это мерзкое, гадкое чувство неопределённости всего вокруг находится в моей голове. Оно ломает меня на мелкие части, заставляет думать, что смерть – единственное верное решение. Но правильно ли то, что я с такой лёгкостью отказываюсь от личной ответственности за свои мысли и действия?

Концепт смерти клиширован до безумия, но никто и представить себе не может, насколько долго и много я думал о том, как и когда лучше себя убить.

Окно всё ещё открыто, слышен шум удаляющегося поезда и странный неопределённый уличный гул, который навевает тоску с интенсивностью геометрической прогрессии к концу моего бренного существования. Как пафосно сказано… Но это так. Огни города смешались в грубую ошибочную квинтэссенцию бессмысленного бытия из-за слёз, подступающих к глазам.

Мне говорили, что мальчики не плачут. Они лгали. И я прямое тому подтверждение. Но там, внизу, холодные объятья земли уже готовятся принять меня со всей любовью, как долгожданного блудного сына.

Для меня это всё перестало существовать, пожалуй, ещё в момент отречения от тяжелейшей борьбы, которую подразумевает под собой эта чертовски мучительная жизнь.

Близится рассвет. Тьму постепенно поглощают голубые очертания первых лучей ещё не оправившегося ото сна солнца, а я всё стою на подоконнике босыми ногами, и взору моему открываются стёртые границы реалий суетливой повседневности. Чувство тревоги нарастает, покрывая всё тело, словно назойливо зудящая короста. Дыхание становится более прерывистым, более частым. Страшно… Жизнь вот-вот остановится. Я умру, утопленный в густой крови, а что же дальше? Вечная тьма?

Как же всё-таки забавно. Я сам себя довёл до такого состояния невыносимого отчаяния и одиночества, что смерть кажется единственным выходом из этой серотониновой ямы.

Слишком поздно что-либо менять. Как только я наберусь сил – сразу же покончу с этим дерьмом.

И вот. Время пришло. Я втягиваю носом побольше морозного воздуха в грудь и… Готов к освобождению, отпускаю всё, что было со мной в пустоту забвения. Становится легче. Ветер треплет мои волосы… А может всё-таки подождать ещё?..

Я с тяжестью простонал нараспев. И странный, несвойственный мне крик, вырвался из груди. Я не знал, что будет дальше, будет ли вообще и можно ли исправить всё сейчас.

Но тут я услышал чей-то робкий голос, доносящийся из соседнего окна: «Эй, погоди. Когда у меня случаются нервные срывы, я держу себя руками и ногами, стараясь не сделать ничего плохого людям. А самоубийство – тоже вариант довольно болезненный для окружающих. Подумай, как будут чувствовать себя твои друзья и родители».

Это был мой сосед, мальчишка с пепельными волосами, на вид чуть младше меня. Лет шестнадцать, не больше.

– Как опрометчиво оптимистично. Я даже не хочу вспоминать о своих родителях, а друзей у меня в принципе нет, – с наводящим жуть холодом проворчал я. – Сейчас всё закончится, моя жизнь растворится в этом уличном гуле. Только представь, от какой ноши я избавлю этот мир, убив себя.

Мне стало больно от своих же слов. Ведь я и правда вызываю своим существованием только жалость. Глаза налились слезами.

– Тебя ведь зовут Константин, верно? Может ты расскажешь мне, почему ты хочешь умереть? Я не уверен, что смогу помочь, но вот уж чего я точно не хочу, так это твоего трупа под моим окном. Панораму портит, – юноша усмехнулся.

Я пытался убедить себя, что мне всё равно. На мальчишку, на панораму, на нестерпимую душевную боль, но это была ложь.

– Тебе ведь нечего терять, не так ли? Так почему бы не уделить мне хотя бы пару минут, а потом можешь продолжить такое важное для тебя дело всей твоей жизни. Или смерти.

Его ехидные шуточки порядком выводили меня из себя, но это немного отгородило меня от состояния полного хаоса.

– Почему для тебя так важно отговорить меня? Неужели только неприглядный вид мертвецов тебя смущает?

– Трудно ответить. Не могу сказать, что наличие тебя в соседней квартире мне так уж необходимо для вдохновенного времяпровождения, но я хочу верить, что этот разговор будет не напрасен, и однажды я увижу тебя гуляющим в парке с другом, а спасённая жизнь обретёт радость. Ты станешь счастливым. И я очень хочу на это надеяться.

– Поверь, у меня нет цели достигнуть секундной эйфории, кроющейся в этом призрачном слове «счастье».

– Ты переоцениваешь счастье. Хотя, нет, ты просто не так трактуешь его значение.

– Так что же это, если не эйфория? – повысив голос спросил я.

– Стабильность, я думаю. Ну, по крайней мере, отсутствие вот таких срывов, – он задумчиво кивнул в мою сторону, отводя взгляд на мерцание жёлтых фонарей.

– Спасибо за поддержку, – съязвил я и скрылся в своей комнате.

Чирк.

Чирк.

Забери меня, Дьявол! Газ кончился. Сдерживая пугающий тремор, я достал коробок из ящика, зажёг спичку и подкурил, теряясь в ядовитом дыме, отрекаясь от реальности снова и снова.

Я уже не помню, как долго я сидел и смотрел в одну точку. Моё внимание рассредоточилось где-то в области маленькой чёрной крапинки на стене. Я уже совсем не понимаю, хочу ли я умереть или я просто не хочу жить. Все эти размышления мучают меня, не дают сомкнуть глаз. Куда мне деться, как сбежать от самого же себя?

Я посмотрел на часы, и их циферблат показал, что сейчас 11:15 утра. А ведь совсем недавно только начало светать. Меня беспокоят мои потери во времени и пространстве. Как мне поступить, чтобы это закончилось, чтобы я наконец начал понимать, существую ли я? Всё будто скрылось под огромным чёрным куполом, погрузившим меня во мрак. Я буквально был вне сознания, неспособным к здравой оценке. Всё моё существо ожидало кульминации, долгожданной разрядки после долгого времени, проведённого в бездействии. Мне хотелось дёрнуться, сделать хоть что-то, но сил на это у меня совершенно не осталось…

Я схватился за голову и тут же вздрогнул от резкого звука. В квартире раздалось дребезжание дверного звонка.

– Неужели опять этот мальчишка? Чёрт бы его побрал! – процедил я сквозь зубы.

Я был порядком зол на него, а потом вдруг осознал, что он не виновен ни в чём, кроме того, что помешал мне себя убить. Я встал и открыл дверь, даже не взглянув в глазок. Я был уверен в том, что это он. Поднимая глаза, я увидел перед собой бригаду скорой помощи: девушка и двое мужчин в синей униформе. В руках у девушки был оранжевый саквояж, а позади… Этот неотвязчивый пацан.

– Чем могу быть полезен? – недовольно спросил я, немного пошатываясь. Мне было тяжело стоять после ещё одной по счёту бессонной ночи.

– Константин Клингер – это Вы? – обеспокоено задала вопрос девушка.

– Верно, но… У меня всё в порядке, я здоров.

– Вы не будете против, если мы войдём в квартиру?

Моё сердце сильней заколотилось, оно намеревалось пробить грудную клетку. Я молча открыл дверь пошире и с индифферентным лицом продолжил наблюдать, как бригада медицинского персонала втискивается в мою унылую однушку. Я закрыл дверь прямо перед носом мальчонки, злобно фыркнув ему в лицо.

Двое мужчин начали рассматривать стены, увешанные мрачными картинами и надписями, непрочно прикреплёнными булавками к обоям. Это напрягало. Тем более, я всё ещё не понимал, что за цирк здесь вообще происходит.

– Эй, смотри-ка, – обратился к своему коллеге один из фельдшеров.

Он вытянул вверх руку, указывая на бумажку, прикреплённую к стене иглой. Там было написано «Всем галоперидолу за счёт заведения». Я использовал название книги Максима Малявина, потому что любил его творчество. Все посмеялись, но потом вдруг решились спросить, имею ли я хоть какое-то представление о том, что написал там.

Выдохнув, я отозвался из дальнего угла коридора, цитируя заученную инструкцию: «Это типичный нейролептик, производный бутирофенона. Оказывает антипсихотический и противорвотный эффект. Антипсихотическое действие связано с блокадой центральных дофаминовых и адренергических рецепторов в мезокортикальных и лимбических структурах головного мозга. Ну, метафора, понимаете?».

Фельдшера переглянулись между собой, а на лице девушки, казалось, отразился интерес.

– Константин, правильно ли я понимаю, сегодня ночью Вы пытались покончить с собой? – её румяное лицо резко осунулось, и интерес сменился озадаченностью.

Я молча предложил ей стул. Теперь мне стало ясно, что происходит. Мальчишка вызвал психиатрическую бригаду.

– Это всё он Вам рассказал? – спросил я, сделав ощутимый акцент на местоимении «Он».

– Константин, мы все здесь, чтобы помочь Вам. Нам нужен честный и чёткий ответ.

– Да. Но у меня нет депрессии или каких-то расстройств. Я, знаете, не тот человек, который приписывает себе «модные» психиатрические диагнозы.

Девушка достала из чемодана документы и, как бы невзначай, задумчиво посмотрела вверх.

– Какое сегодня число? – спросила она, будто бы сама не знала.

Фельдшера молчали, ожидая моего ответа. Я понимал, для чего это. Так психиатры иногда спрашивают, когда хотят проверить ориентированность во времени пациента. Но вот ведь незадача, я и сам не знал, какое сегодня число. Тяжёлые мыслительные процессы отяготили выражение моего лица. Я начал вспоминать, когда в последний раз придавал значение цифре на календаре… Ничего. Я абсолютно потерялся.

– Простите, я как-то давно не думал об этом. Мне очень жаль. Я… Я не помню, какое сегодня число.

– Интересно. Вы помните наизусть инструкцию к галоперидолу, но не помните сегодняшнее число. Так с какого момента Вы перестали отслеживать дни? Где Ваши родители? Вы ходите в школу, общаетесь со сверстниками? Вам ведь всего семнадцать, верно?

– Да, мне семнадцать. Но всё, что Вы перечислили, исчезло из моей жизни. Для меня мысль о светлом будущем кажется непостижимой. Я не могу представить себе ничего, что смогло бы хоть немного удовлетворить меня. Я как будто давным-давно умер. Без возможности воскреснуть. Другие люди находят ценность хоть в чём-то.

Я запрокинул голову, не давая слезам прокатиться волной по моим щекам.

Девушка сочувственно смотрела мне в глаза. Я же избегал зрительного контакта. Мне было страшно. Я знал, что всё, что я тут наговорил, может сыграть против меня.

– Я должна узнать, были ли у Вас самоповреждающие действия. Вы можете подвернуть рукава? Это просто формальность.

Я хрустнул пальцами и, сжав губы, закатал рукава рубашки. Глубокие алые шрамы защипали глаза всем присутствующим. Один из фельдшеров в ужасе отвернулся в другую сторону. Видимо, новенький. Я ощущал этот дикий испуг, повисший в пространстве. Как же давно никто не видел моих рук. Я уже и забыл, что, наверное, это не очень нормально. Резать себя. Рельеф конечностей исказился от огромного количества шрамов и открытых ран. Некоторые из порезов были двухдневной давности, они уже успели покрыться коричневой корочкой. А шрамы от ожогов выглядели будто оспа, сожравшая мои запястья.

Девушка поднесла указательный палец к подбородку и нахмурилась.

– Впечатляет… А это Вы чем сделали? – она указала на тёмно-коричневый струп от ожога.

– Нагрел ножницы над свечой.

– А Вы никогда не думали, что можете умереть, нанося себе именно такие увечья?

– Вы смеётесь? Я только этого и жду.

Девушка начала заполнять бумаги и шёпотом бормотать под нос мой приговор. Я расслышал в её шёпоте слова про сниженную критику, отсутствие витальности и ещё что-то. Не смог разобрать.

– Раз Вам уже исполнилось семнадцать, нужно подписать бумаги о добровольном стационарном лечении, иначе у нас есть все показания на принудительную лекарственную терапию в больнице. Второй вариант длится намного дольше, выписка только через суд. Выбирайте сами.

– Покажите, где подписать, – выдохнул я.

– Здесь и… здесь, – девушка поставила метки на полях, где должна стоять моя подпись. – Вы раньше принимали психотропные препараты? Вижу, интерес у Вас к этому есть.

– Нет, не принимал, но осведомлён.

– Снимите с себя все украшения сразу, в больнице всё равно отберут. У нас разные дети лежат, могут и дёрнуть. Всё колющее и режущее тоже оставьте дома. Полотенца там есть, а вот нужные средства личной гигиены, кроме бритвы, стоит взять с собой, если родственники в ближайшее время не принесут.

– Не принесут, – фыркнул я.

После того, как я собрал вещи, меня сразу взяли под руки. Это злило. Я не псих. Я ведь не псих?

В машине окна были закрыты странными занавесками. Я помнил все повороты дороги наизусть и даже на чистых телесных ощущениях мог представить, проложить теоретический путь в голове, понимая, по какой именно трассе мы едем. Но в какой-то момент сбился. И теперь больше не имел ни малейшего представления о пути.

Со мной сидела врач, следила за каждым движением. Молча.

И тут мы резко остановились.

– Пробка, Алёна Алексеевна, – крикнул водитель с переднего сиденья.

– Плохо, – ответила она. – Включите сирену, так будет быстрее.

Завыл звуковой сигнал, и мы тронулись с места. Мог ли я представить ещё этой ночью, что утром с такими почестями отправлюсь в психушку? Город жил своей жизнью. Город, скрытый за странной занавеской от моих глаз.

Мы вышли из машины скорой помощи. Меня всё ещё держали под руки. Над дверью красовалась надпись «Приёмный покой». Хотя, наверное, от слова «покой» здесь было лишь одно несуразное название. Здание казалось весьма потрёпанным, но мы быстро скрылись за дверьми. Медсестра, сидевшая за компьютером, начала узнавать мои личные данные, но у меня уже заплетался язык. Казалось, сейчас он заполнит собой всю ротовую полость, а это ведь только начало. Пройдёт ещё уйма времени, пока меня определят в наблюдательную палату.

Основная мысль, тревожащая меня, вмещала в себя концепцию антисоциальную. Я не хотел видеть людей. Мне не хотелось находиться в палате рядом с психами. Я ведь не дошёл «до ручки». Другим гораздо хуже, чем мне. Очень многие клинические признаки я в себе переоцениваю.

Меня проводили в маленькую комнату, где сидело три врача. Рядом не было злобных санитаров, как рассказывалось в страшных историях или скорее «байках» моих демонстративных сверстников. Передо мной сидели две девушки и мужчина.

Одна из них носила короткую стрижку. Её пронзительный цепкий взгляд осматривал меня сверху вниз. На ногах у неё были довольно-таки забавные фиолетовые конверсы. Я всегда смотрю на обувь, если уж приходится общаться с людьми. По обуви можно многое рассказать о человеке. Эти кеды, думаю, мог бы носить творческий человек. Необычный.

Рядом с ней девушка постарше на вид. Мне показалось, что она очень строгая. Белая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, выглядывала из-под идеально выглаженного халата. Мужчина же сидел по правую сторону от меня за компьютером.

Зачем он ему?

– С чем привезли? – участливо, но достаточно резко спросила врач в фиолетовых кедах.

– Наверное, у психиатров это называется текущий суицид, – очень тихо ответил я. У меня уже оставалось достаточно мало сил для того, чтобы разговаривать.

Мужчина начал торопливо записывать мои слова, громко щёлкая «пробел» каждый раз, когда я заканчивал мысль.

– Понятно. А с чем связана причина? – отозвалась девушка рядом.

– Неудачный экзистенциальный поиск себя. Впрочем, не нашёл.

Мужчина хихикнул.

В другой раз это бы меня взбесило, но сейчас нет. Моему положению не позавидуешь. Нельзя вести себя агрессивно в таких местах – свяжут.

Леди с короткой стрижкой укоризненно посмотрела на него.

– Это было скорее спонтанное желание или ты долго продумывал план убийства себя?

– Я просто пришёл к этому в какой-то момент. На днях я разбил пустую бутылку крепкого алкоголя и хотел вскрыть себе общую сонную артерию, но что-то меня остановило, и я просто нанёс себе очередные порезы.

– А когда ты делаешь это, возникают ли у тебя какие-то образы? Ты можешь контролировать их?

– Кажется, я понимаю, о чём Вы. Иногда я представляю, как убиваю себя, и от этого мне становится легче. Как будто я уже это сделал. Знаете, слетают привычные границы, и я испытываю эйфорию при мысли о своей смерти. Нередко представляю, как я падаю вниз с соседнего здания или как вскрываю артерии, и ярко-красная кровь начинает фонтанировать.

– А эти образы они насколько близки к реальным картинкам? Ты видишь их с такой же точностью, как и нас, как и других людей?

– Пожалуй всё-таки нет.

Девушка прищурилась, осматривая пол вокруг себя, а потом немного подалась вперёд и продолжила диалог.

– Так, ну хорошо. А интересы у тебя какие-то есть? Чем ты заполняешь своё время?

– В последнее время я… – речь прервалась, я потерял мысль. Стало ужасно стыдно.

На глаза навернулись слёзы.

– Продолжай.

Я всхлипнул и, захлёбываясь от очередных спазмов, постарался сдержаться.

– Сейчас мне трудно себя идентифицировать с каким-либо делом. В прошлом я окончил музыкальную школу и на этом, пожалуй, стоит остановиться. Ни рисунки, ни стихи я не считаю чем-то уместным для описания увлечений.

– Ладно, Константин, пройдём за мной. Посмотрим на твои руки, рост и вес. Уже не будем тебя мучить больше.

Я с трудом встал и отправился за врачами в соседнюю дверь. Вес оказался у меня ниже нормы. После чего последовал вопрос про мой аппетит, которого не было совершенно, а после последовал мой ответ, собственно, про его отсутствие.

– Сними, пожалуйста, верх и низ. Мы посмотрим, насколько всё серьёзно.

Я снял рубашку и футболку, а потом услышал, как кто-то из них поперхнулся. Ссадины были даже на спине. Я раздирал ногтями неровности кожи.

– Ну что, кто берёт? – обратилась девушка к коллегам.

– Мария Дмитриевна, не скромничайте, он Ваш, – строгая леди в выглаженном халате явно не желала возиться с таким ничтожеством.

Девушка в кедах улыбнулась и ещё раз представилась.

– Неужели меня сейчас отведут в наблюдательную палату? Туда, где так много людей?

– У нас нет наблюдательных палат, у нас есть боксы, – ответила Мария Дмитриевна. – Там пациенты сдают анализы, прежде чем их допускают к остальным.

Я облегчённо кивнул, но ужасное чувство тревоги не прекращалось. Оно сопровождало меня каждую секунду: и пока я шёл к острому отделению, и пока медсёстры обшаривали мой рюкзак, и пока я снимал украшения из носа и ушей, которые не снял дома, потому что надеялся на то, что мне разрешат их оставить… Всегда.

Утаить пачку сигарет, спрятанную в пальто, так же не получилось. Мне выдали серую футболку с печатью и проводили до бокса.

Бокс закрывался на две двери специальным ключом. Нигде больше таких не видел. Он был железным, по форме напоминал угол в девяносто градусов, а на кончике гранёный шпенёк. Он вставлялся в скважину, словно дверная ручка. Это и был её прототип, насколько я понял.

Я не знаю который час. Сижу на кровати и не могу уснуть. За окном уже начинает светать, но солнце ещё не выглянуло из-за горизонта. Часов пять утра, наверное. Я очень хочу в туалет, и уже даже стучал в стеклянное окошко, выходящее в коридор. Но никто не подошёл. Тогда я постарался всмотреться в него, как можно левее поворачивая голову. Медсестра на посту мирно похрапывала.

И тут я подумал: «Если я обделаюсь в штаны, то это будут всё ещё мои проблемы или уже их?». Находясь здесь всего несколько часов, я как будто перестал ощущать своё «Я». Это моё тело, их тело, тело науки, достойное лишь медикаментозных экспериментов над собой?

Вчера вечером, когда мне дали одеяло и застелили кровать, я заметил странное существо на соседней койке. Не мог определить его пол очень долго, но потом логически домыслил, что меня не могли положить в бокс с девочкой. У него были длинные кудрявые волосы, это был подрастающий ребёнок, может быть, лет двенадцати. Так вот, сейчас он проснулся и заметил меня. Жуткая улыбка обезобразила его лицо, а в глазах засверкала странная искра безумия. Он начал качаться из стороны в сторону и отводить взгляд, украдкой всё же посматривая на меня, будто бы ему самому было интересно, кто же я всё-таки такой, но он не хотел, чтобы я смотрел на него в ответ.

Последние девять месяцев я постоянно испытываю ощущение тревоги и уже привык к нему. Но со вчерашнего вечера и до настоящего момента оно продолжает усиливаться и прогрессировать. Да ещё и этот слегка странный… Э-э, пациент.

Меня пугают его повторяющиеся движения и то, что он не издаёт никаких звуков, кроме кряхтения и сопения. Вероятно, у него был заложен нос.

И тут мимо окна прошла медсестра. Она мельком взглянула в нашу сторону и, нахмурившись, достала ключ от двери.

– Мальчики, вы чего не спите? – спросила она настороженно.

– Мне срочно нужно в туалет, – выпалил я с таким отчаянием в голосе, что аж самому стало мерзко.

– А чего же ты раньше не сказал?

Я поднял брови и сжал губы, но не стал спорить. Сама ведь знала, что дрыхла без задних ног прямо на посту. Вбегая в ванную комнату, я хотел захлопнуть дверь, но медсестра не дала мне этого сделать, сказав, что все пациенты делают свои дела с открытой дверью. И это нормально. Я был в шоке, но нужно было выбрать: либо я гордо оправляюсь в штаны, либо в то место, которое для этого больше предназначено.

Я вышел из уборной и шлёпнулся на кровать. Мне вдруг стало уже не тревожно, а страшно. На что я согласился? И это ведь только несколько часов. Сколько мне ещё здесь находиться? Я ненавижу себя! Чёрт дернул меня за язык сказать всё, как есть. Лучше бы я никогда не рождался, чем жил вот так: в бесконечном страхе совершить ошибку, наказывая себя за проступки болью.