Но что-то где-то пошло не так

– Очень красивая девушка, – всё не мог отвести глаз Новосёлов.

– Да, красивая. Может даже самая красивая в Молдавии, или вообще в Союзе. Смотрите не влюбитесь, капитан. А вот это, – он метнул вторую фотографию, – А вот это наш главный герой – Руснаков Фёдор Александрович. В феврале исполнится девять лет. Данных по нему пока немного, соберёте всё, что можно. Абсолютно всё, досконально, до мельчайших подробностей.

– Так точно товарищ полковник, – Новосёлов разглядывал фотографию Руснакова, не находя в нём ничего примечательного, мальчишка, как мальчишка, таких в стране миллионы.

– Вы не обманитесь товарищ капитан. Несмотря на кажущуюся ничем не примечательную внешность, парень, при общении с ним, буквально очаровывает.

– Понимаю товарищ полковник, встречался с таким, – Новосёлов продолжал рассматривать фото Руснакова, пытаясь по портрету составить первое впечатление.

– А вот теперь тот самый момент, – полковник вздохнул, словно собираясь нырнуть в холодную воду, и на выдохе произнес, – Руснаков влюблён в Яблонскую, и она похоже отвечает ему взаимностью.

– Но товарищ полковник, – Новосёлову становится смешно, он невольно чуть не усмехается – Как такое возможно, ему девять, ей девятнадцать. Он ребенок, она взрослая девушка. Здесь же и физиология, и психология, и разный уровень текущего интеллекта, мышления, восприятия.

– Как возможно говорите? Вот, возьмите, – полковник пододвинул по столу три тоненьких картонных папочки. – Капитан Савельев, ваш предшественник передаёт. Всё, что успел наработать за две недели. Расписку о получении лично мне. Хранить в сейфе, в кабинете. Ну не мне Вас учить. Три досье на ваших ребят. А вот на это прямо сейчас взгляните, – он протянул небольшую пачку чёрно белых фотографий пятнадцать на двадцать.

Новосёлову пришлось встать, подойти к полковнику, взять из его руки фотографии. Прошёл назад на своё место. Сел, начал разглядывать. Вот стоит всё та же, красивая до умопомрачения, девушка. Девушка кукла, девушка сказка. Девушка, за которой каждый мужчина пойдёт на край света. Головка чуть набок, взгляд задумчиво устремлён вдаль. Перед ней на коленях мальчишка, голова опущена, руки как плети висят вдоль туловища, плечи ссутулены и сгорблены. Красивая фотография.

Он взял следующую, то же место, но уже оба на коленях. Держатся за руки, взгляды устремлены друг на друга, есть в них что-то неестественное, не от этого мира. Одинаковое выражение полной самоотдачи в руки другого, желание отдать всё что есть, вплоть до самой жизни. Новосёлов почувствовал, как по спине, от лопаток вниз по позвоночнику, стал спускаться, с покалыванием иголочками, холодок. Да они же не могут друг без друга.

Следующая фотография. Вокзал, кажется кишинёвский, отходящий поезд. Теперь уже девушка стоит, словно промокшая под холодным дождем, с опущенными плечами и понурой головой. Парень сосредоточен, выражение лица, как перед решительным броском, губы сжаты, лицо напряжено. Смотрит на неё поедающими глазами.

Он спешно сунул фотографию под низ, стал рассматривать следующую. Фотография сделана снизу, из подвала здания что ли? Тот же вокзал, девушка, слегка согнувшись, целуется с парнем. Его лица не видно, но девушка! Глаза закрыты, лицо спокойно и умиротворённо, так случается, когда человек достигает своей цели после трудного рабочего дня, после долгого ожидания или тяжёлой работы. Цель достигнута, но нет сил радоваться, просто отдаешься ощущению радости от достигнутого.

Он убирает фотографию, и переходит к последней. Наконец видит лицо мальчика полностью. Тот стоит на коленях и взглядом провожает поезд. На его лице невыразимая боль потери. Каждая чёрточка передает простое и понятное любому человеку чувство. Боль. Ему очень больно. Глаза изливают океан боли, лицо является средоточием боли. Безсильно повернутые ладонями к небу руки, лежащие на коленях, взывают высшие силы о милосердии. Новосёлову кажется, что ему самому становится больно.

Он нервно и быстро ложит фотографии на стол, чуть не бросает. Он потрясён, у него нет слов. Он не может выразить то, что пережил. То, за грань чего заглянул. Новосёлов смотрит на полковника.

– Ну как? Впечатляет?

– Такое никакие артисты не сыграют, – голос у капитана заскрипел, и он от неожиданности прерывается на полуслове.

– Вот наша с тобою задача капитан, не разрушить эту Любовь, сохранить её, понимаешь? Если они, с разницей в десять лет, полюбили друг друга, мы должны помочь им сберечь это чувство, ибо на сегодня это самая величайшая тайна на Земле…

Чёрный был очень и очень недоволен. Несмотря на то, что его эмоции умерли много тысяч лет назад, и он не впадал в гнев или ярость, как новоиспечённые бледные, он знал – он недоволен. Нет, он не придумывал для тёмного наказания, зачем, и так понятно, тёмный будет наказан, хоть и не виноват. Но мысль всё равно глодала его, а мог ли тёмный сыграть на опережение, предугадать? И сам себе отвечал, – вряд ли. Даже он, Чёрный, один из двенадцати Низших не смог бы это сделать. Мелькал даже греховный помысел, а мог ли сам Сияющий это предвидеть? И Чёрный боялся отвечать на этот вопрос, выгоняя помысел силой из своего сознания.

Мигнули охранные черепа, кованые двери отворились, и показался тёмный. Он еще не заслужил собственного имени, но был очень талантлив, делал очевидные успехи, подавал большие надежды. Миллионы падших, благодаря его усилиям, заполняли нисходящие миры, и он нравился Чёрному. Раньше нравился. Но вот что он скажет теперь, очень занятно посмотреть, как будет пытаться выкручиваться из своего полного провала. Провала, которого девятый сектор его зоны ответственности преисподней не знал уже несколько десятков лет, исправно поставляя души грешников Сияющему.

И вот ЧП. Вспышка от соединения душ двух недоумков была столь яркой, что на миг осветила даже безконечные темницы Сияющего, доставив радость и надежду на спасение миллиардам падших. Встряхнув Чёрных, посеяв сомнения в тёмных, серых, бледных. Как такое могло вообще произойти?

Но тёмный его удивил, если это применимо к нему, Чёрному, властителю одной двенадцатой зеркального отражения мира. Тёмный не впёрся в зеркальную ложу на карачках, на четырёх костях, как это он делал обычно, припевая при этом – Люцифер, помилуй. Нет. Он избрал другую технику передвижения. И надо признать угодил Чёрному.

Еще за дверями зала он пал ниц, распластавшись ползучим гадом, и теперь полз извиваясь, как червь. Как ему удаётся, подумал Чёрный, да ещё так быстро, словно бежит. На спине меч, длинный, узкий, сверкает в огоньках свечей двумя гранями. На чём интересно держится, тёмный явно повышает уровень мастерства самообразованием, и как красиво, и как умно. Вот меч, отсеки мне что хочешь Чёрный, я признаю свою вину. Мастер, ничего не скажешь. Но вот дополз, послушаем, что скажет в своё оправдание.

– Я виновен.

В зале стояла тишина, даже кандидаты в бледные перестали дышать, держа стены залы на своих плечах без гримас и содроганий. Слышен был только треск свечей из сухожилий грешников, да его, Чёрного мысли. Ну это для него конечно, и для Светлейшего. Но тёмный молчит. Он что хочет добиться слова от него, Чёрного? Это он зря. Ведь слово было от Него, и он, Чёрный, старается не говорить словами. Разве только матерщиной. Если в этом есть крайняя необходимость. И не то, чтобы не может, но каждое обычное слово вызывает в нём сильную боль. Интересно, Сияющему также больно, когда он говорит? Наверно да, слишком уж он молчалив. Чёрный опять испугался своей мысли и засунул её в самый дальний угол. Ну. Подождем.

Наконец до тёмного дошло, что молчание может быть долгим, очень долгим.

– Накажи меня, Чёрный, я виноват, – морщась от пересылаемой от Чёрного боли, наконец закончил свою мысль тёмный.

Чёрный молча взирал на него. Нет, безусловно тёмный талантлив. Он уже расставил свои сети, и Чёрный попал бы в них, если бы не одно но. Он не хотел его наказывать, и сети так и останутся стоять пустыми. Интересно, тёмный об этом догадается, или подумает, что перехитрил его? Однако голову так и не поднимает, в глаза не смотрит, руки вытянуты вдоль тела, к хвосту. Образчик тёмного, ни дать, ни взять. Ладно, проявим свою милость.

Чёрный медленно повёл открытой рукой кверху, и сразу зал облегченно вздохнул, наказа не будет, никто не будет обречён на дополнительные мучения. Вот это они зря, мучений не будет лишь для тёмного, ограничимся текущими муками, а для остальных будем посмотреть. Зато тёмный уловил жест и поднялся на колени.

– Повелитель, не было никаких предпосылок, я ничего не чувствовал. Никто не сигнализировал. Мы даже смогли нанести несколько сильных ударов, и в одном из них достигли серьёзного успеха, захватив на миг под контроль души матери и сына. Но они сплотились и обратились за помощью к Марии Египетской, этой без минуты падшей, сумевшей за миг до падения ускользнуть в соработники высших миров. Шла обычная рутинная работа, все бледные и серые работали в штатном режиме, и вдруг, вспышка и поток света. Никто ничего не понял.

Тёмный склонил голову ниже, хотя куда уж. Меч исчез, превратился в обнаженную белокурую красавицу с испуганными глазами. Чёрный усмехнулся, вот и есть чем вечером заняться. Или кем? Как их сейчас называть?

– Это пришло из высших миров? – каждое слово давалось Чёрному с неимоверными мучениями.

– Не знаю, это произошло очень быстро, мгновенно. Мы не успели отработать и ничего противопоставить. Они встретились первого сентября, небольшой всплеск, мы даже внимания не обратили, их на каждый день десятки тысяч. И так сочилось понемногу каждый день. Высветы терялись в тысячах других человеческих симпатий, и вдруг, такая вспышка. Я потерял всех бледных. Всех, что нарабатывал тысячу лет, со времён Крещения. Серые ошеломлены и деморализованы, они боятся высшей силы, боятся работать. Я ничего не понимаю, эти двое, они не должны были встречаться, а если и встретиться, то не обратить внимания друг на друга, а если и обратить, то чисто как учитель – ученик. Но кто ж знал, что так получится. Это противоречит всему установленному, самим законам бытия, – тут тёмный осекся, поняв, что полез не туда, и глядя на Чёрного сжался в комок.

Чёрный чуть вздёрнул подбородок, показывая, что ждет продолжения. Виновен, не виновен, но раз допустил родиться столь огромному чувству, будь зол, – исправляйся.

– Мне тяжело без серых, но я справлюсь. Буду пытаться их реанимировать. Обрабатывать низходящих кандидатов в бледные. Подготовил несколько возможных вариантов развития событий. Дело усложняется тем, что он молод, ещё совсем дитя, и его молитвы очень восприимчивы. Кроме того, там сложилась целая община, они пытаются объединиться. Нашли себе служку, ещё с большой войны на него глаз точу. Но это и их слабость, дёрну кого из общины, и они начнут разваливаться. А его молодость, это не только его сильная сторона, но и слабая. Они хотят создать семью, это смешно. Когда настанет необходимость исполнять супружеский долг, он просто не сможет ничего сделать, ничего. И всё. Без общения плоти она умрет, она сдохнет, как собака, ихняя хваленая человеческая Любовь.

Чёрный отреагировала на это ненавистное слово мгновенно. Луч фиолета молнией разрезал брюхо тёмного, словно молекулярным скальпелем вскрыл утробу неосторожно упомянувшего самое мерзкое слово в падших мирах. Из желудка стали выпадать части абортированных младенцев: ручки, ножки, головки. Некоторые ещё шевелились, глазки моргали, рты открывались в беззвучном плаче. Красота конечно, но он всё-таки тупой, этот тёмный. Мало того, что бросается такими словами на приёме у него, повелителя двенадцатой, так ещё и наглотался как удав. Чёрный заглянул в мозг тёмного, нет, это он консервами ужрался. Да у него в морозилке несколько вёдер со свежими эмбрионами. Напрямую из абортариев заказывает. Канал поставки наладил прямо с поверхности. Любитель свежатинки. Всё равно не дело, всё равно тупой.

Чёрный понаслаждался мучениями тёмного, стало легче. После таких слов поварить бы его на медленном огне недельку для вразумления, но ладно, дело не ждёт. На ум запишем, и не подняться тебе тёмный, никогда не подняться. Скорее наоборот, опустишься до серого. Прокололся ты. Хотя дадим тебе шанс. Сможешь справиться с этими двумя, останешься здесь, нет – полезешь в серые. Чёрный провел двумя руками круговой пасс, утроба восстановилась, швы затянулись. Тёмный с удивлением и страхом смотрел на Чёрного.

Чёрный, потеряв к тому интерес, резко взмахнул от себя рукою, показывая, что приём закончен, и встал, шагнув к трепещущей от ужаса красавице…

– Сэр? Вызывали?

– Проходите, проходите, – генерал Сандерс устало махнул на древний стул, и вновь уткнулся в бумаги перед собой.

Полковник Хейз попытался принять на стуле удобное положение, но тщётно, стул слишком мал для его двухсот десяти фунтов чистейшего американского мяса. Давно пора обновить его на новый, более мягкий и удобный. И он уже знал, как только станет хозяином этого кабинета заменит всё, вплоть до покрытий стен. Обдерёт раздражающую краску, цвета детских неадекватных решений, заменит её на новые, только появившиеся на складе клеящиеся обои пастельных тонов. Уберёт стулья, ровесники Рузвельта, на их место уже подобрал удобные с мягкой сидушкой и высокой спинкой. Заменит стол, этот огрызок, реквизированный из гангстерского подпольного казино притона времён тридцатых, и привезенный Сандерсом четверть века назад. И кресло для себя. Он даже ещё не выбрал какое именно кресло поставит в работу под свою широкую задницу.

Время шло, а генерал не обращал на Хейза никакого внимания, всецело отдавшись изучению вороха бумажек, разбросанных по столу. Наконец он, нелегко вздохнув, собрал бумаги во единую кипу, сложил их в папочку, и сдвинув на край стола уставился на Хейза.

– Скажите Хейз, в чем главная обязанность нашего управления?

– Сэр? – не понял полковник.

– В чём наша обязанность, для чего мы существуем? – чуть не дословно повторился генерал.

– Сбор, обработка, оценка информации за пределами государства, осуществление помощи президенту и правительству в принятии решений, связанных с национальной безопасностью Соединенных Штатов, сэр, – как по заведенному отбарабанил Хейз.

– Правильно. Знаете. Тогда скажите мне, дорогой полковник, какого хера я, начальник Регионального Управления по СССР и Восточной Европе, получаю такие записки от коллег с другого конца света. Какого хера? – генерал в считанные секунды рассвирепел, и бросил в полковника стопку скреплённых бумаг.

Полковник еле успел поймать норовившую пролететь рядом с локтем стопку, и замер с ней в руке, не смея пошевелиться. Нет, при желании он мог бы от генерала оставить отбивную, но нельзя. Ему самому в генералы лезть надо, и Сандерс в этом играет далеко не последнюю роль. Тем более, что и знакомы они уже почитай сорок лет, с его, Хейза, рождения. Крёстный отец, мать его. Но всё же, что случилось, если Сандерс, обычно спокойный, так завелся?

– Читайте полковник. Про себя.

Сандерс вытянув ноги, откинулся на кресле и закрыл глаза, а полковник Хейз с интересом начал читать рекомендованное шефом. По мере того, как прочитанное доходило до его мозгов, ему становилось всё более неуютно и безпокойно. Наконец он, прочитав листки осторожно сложил их на ближний к себе край стола. Кашлянул. Генерал тут же пришёл в себя, перевёлся из полулежачего положения в сидячее.

– Прошло уже два месяца, вы понимаете, два месяца, а мы ничего не знаем. Вопрос почему? За что вам платят деньги? За то, чтобы мы получали информацию о России от коллег из Японии, да?

– Но сэр, я как раз и шёл к Вам с информацией по данному вопросу, – попытался оправдаться полковник, и в свою очередь протягивая генералу небольших размеров папочку.

– Вот как? Ну давайте сюда, а пока рассказывайте.

– Собственно рассказывать нечего сэр, всё изложено в докладной, и подшито в папочке, – а вот сейчас Хейз мелко мстил за испуг, оставив козыри под конец. – Тем более и коллеги из Японии постарались.

Генерал листал документы, – Хейз! извиняться всё равно не буду, хотя вижу поработали неплохо. Но я жду.

Хейзу пришлось вкратце пересказать докладную записку, стараясь не лезть глубоко в дело.

– За последнее время, сроком около двух лет, в партийные и советские органы СССР начали поступать сигналы о выявлении, в школах Советской России, особо одарённых детей. Вначале этому не уделялось должного внимания, но, когда количество перевалило за двадцать, при ЦК партии была создана особая комиссия по расследованию данных случаев.

– Когда?

– Год назад, в октябре семьдесят второго.

– И мы до сих пор ничего не знали?

– Почему? Мы узнали об этом уже через две недели, но особого внимания не предали. Хотя в разработку взяли, резидентуре были направлены указания о фиксации любой информации на данные темы. Я Вам докладывал, – Хейз заглянул в свой ежедневник, – четвертого декабря.

– Да, я помню, – Сандерс недовольно сморщился. Тогда он готовился к отъезду в Штаты, на рождественские каникулы, и ему было не до того чтобы выслушивать какой-то бред об особо талантливых детях из России. Хорошо, хоть не отмахнулся, а поставил задачу дальнейшего сбора информации.

– Второй доклад был проведен совсем недавно, четвертого июня – Хейз опять заглянул в толстый ежедневник, – Вы дали задачу дальнейшего сбора информации и доклада через четыре месяца. И вот я принес очередной, третий доклад на эту тему.

Выкрутился, подлый ниггер, мало того, на него хочет вину переложить. Вины пока ещё нет никакой, но тему нужно срочно работать, пока до шефа инфа не долетела, подумал Сандерс.

Он закинул ногу за ногу, выражая полное внимание и вытянул голову вперед, – Продолжайте.

– На сегодняшний день ситуация такова. При Республиканских Комитетах Госбезопасности созданы специальные отделы и группы специального назначения по работе с детьми. Цель -выявление, помощь, защита и продвижение сверходаренных детей. Когда-то, ещё при Сталине, Советы делали подобную попытку, заниматься этим делом начинал лично Берия. Однако с убийством Сталина и Берии, начинание заглохло, новое руководство не придало делу должного значения и свернуло финансирование и все работы. Результаты предыдущей работы неизвестны, вся информация была уничтожена в секретном режиме по личному указанию Никиты Сергеевича.

Хейз усмехнулся и глубоко, как будто с сожалением вздохнул, что не укрылось от пристального внимания Сандерса. Тот передёрнул плечами.

– Вы говорите об этом с такой грустью, да ещё и вздыхаете, что не знай я Вас с рождения, подумал бы о вашем сочувствии Советам.

– Вздыхаю по поводу того, что и в нашей стране никакой светлой голове не пришло в голову заняться умными детишками, а ведь после смерти Сталина прошло немало как двадцать лет. И вот коммуняки опять встрепенулись и принялись за детей, а мы всё спим.

– Не звоночек ли это к тому, что к власти в России опять рвутся национал патриоты, и курс на сглаживание противоречий с нами русские свернут, как Вы считаете, Хейз?

– Сэр, я задумывался над этим, внимательно изучил, можно сказать пропустил через себя события последних лет, и пришел к такому же выводу. Определенной части партийной и советской элиты, а также генералитету безопасности и армии курс на сотрудничество с нами очень не нравится. Сам тезис о взаимном мирном сосуществовании двух разных по духу социумов им претит. Они готовы его изменить вплоть до вооруженного конфликта. Почти все они прошли войну и стесняться в методах не будут. Но это крайний случай. Желая не допустить столь драматической развязки, в этом плане, их интерес к сверходаренным детям вполне резонен. Именно в их среде они и будут искать будущих руководителей государства.

– Умных, честных, безскорыстных, не так ли Хейз? – генерал Сандерс ухватил глубинный смысл проводимых Советами действий.

– Именно так сэр. Отсюда секретные заседания Политбюро, ажиотаж в ЦК и Совете Министров, и потом по нисходящей: комитетчики, минобразования, здравоохранение, спортивные органы. Поняв, что голова загнивает, вся колоссальная советская машина закрутилась, пытаясь выжить, и через пятнадцать – двадцать лет она даст результаты. Нынешние детишки придут во власть. Убежденными, молодыми, полными сил, и нам их будет не взять. Ни долларом, ни женщинами, ни другими ценностями свободного демократического мира.

– Мы не дадим им этих двадцати лет. Подготовьте доклад от моего имени на начальника управления. Срок семь дней. Более чем достаточно. И давайте назовём их как-то знаково, а то что мы всё: сверходарённые, сверхталантливые.

– Есть наметочка и на это, давайте назовем их детьми Индиго. Это разновидность цвета между тёмно – синим и фиолетовым. Дети ни того, ни другого. Иные дети. Как этот цвет. Вот посмотрите, очень красивый цвет, – Хейз протянул лист бумаги с цветовой гаммой.

Генерал Сандерс некоторое время разглядывал цвета фиолетовой радуги, то приближая, то удаляя от себя листок, – Да, очень красивый цвет, как-то раньше не обращал на него внимания. Значить пусть так и будет. Дети Индиго, операция Индиго. Прекрасное название…

Половина самой величайшей тайны на Земле высыпала ведро винограда в бункер: – Евгения Юрьевна, запишите, у меня сорок.

Следом подошел Василий, – Евгения Юрьевна, у меня тридцать шесть, а сколько у Феди?

– У него сорок, только что высыпал сороковое. Может пообедаете? Уже двенадцать тридцать, ребята садятся, всё равно все бункера полные, высыпать пока некуда. Сейчас погрузчики с машинами пройдут, и после обеда продолжим. Киздыркин сказал дальше по ходу двигаться, ещё по ряду брать.

– Так ведь таскать далеко будет, это через весь ряд ведро полное тащить. Что нельзя бункера на одну клеть перекинуть? – возмутился Василий.

Евгения Юрьевна молча пожала плечами, а Васька в отчаянии сплюнул, – Придётся таскать.

– Евгения Юрьевна, у меня тридцать второе, – отчиталась подошедшая Галя.

– Записала, кушать не хочешь, Галь? Весь класс сел, не смогли вас дождаться.

– Хочу, пойдёмте с нами?

– Нет, Галя, давайте завтра, сегодня мы с Вероникой Васильевной договорились, четвёртый "А" в верхней клети с утра поставили. Давай завтра? Хорошо?

– Хорошо, давайте завтра, – ни капли не обиделась Галя, и повернувшись к Васе с Федей спросила уже у них: – Может вы с нами? Давайте вместе?

Васька замялся: – Я обед сегодня забыл, оставил на окне.

– Ну и ладно, завтра двойной принесёшь, пойдём, вон и Инна подходит.

– Инна, пойдём обедать, ребята сами сели, зато Вася с Фёдором согласились вместе с нами трапезничать, вот как.

– Аб-бал-деть, какое счастье, у тебя сколько?

– Тридцать два, а у тебя?

– У меня тридцать, опять от тебя отстаю.

– Не расстраивайся, в субботу меня на три ведра обогнала, подумаешь.

– Ладно, пошли нямать, нам в субботу посылка с Камчатки пришла полная красной рыбы, я как чувствовала, четыре кусочка взяла. Толстые, жирные. Запах – закачаешься.

Кушали все вместе. Фёдор вытащил традиционный сыр, слегка подтаявшее сливочное масло в майонезной баночке, помидоры, варёную маленькую картошку. Галя достала четыре небольших булочки, четыре рыбных котлеты, бутылку Буратино. Инна развернула свёрток вощёной бумаги, в нем лежала треть огромной кеты, порезанная на четыре огромных ломтя. Васька ничего не вытащил, но облизывался как кот на сметану. Фёдор перекрестился, глядя на него перекрестилась и Галина, за ней и остальные. Пир начался. Ели быстро, легонько перешучиваясь, Фёдор удивлялся добродушности обеда, никаких подшкурных подколок, сальных намеков, всё чисто по-дружески. Поев, и перекинувшись парой слов, задремали, дожидаясь, пока высыпят бункера с виноградом. Хорошо то как.

Но всё хорошее кончается, рано или поздно, и четверть часа спустя девчонки захотели по своим малым девичьим делам.

Федь, Вась, посмотрите, чтобы никто в посадку не пошел, мы с Инной на минуточку сбегаем, – попросила Галя.

– Да не вопрос, посмотрим, а что так жёстко, идите спокойно, кому что надо? – удивился Фёдор.

– Да Колька Гриб третий день преследует, подглядывает. Покоя нет от него.

– Он что, больной? Вуайерист хренов. Что раньше молчали? – Фёдор такую дрянь особо недолюбливал.

– Вауейрист, – спотыкаясь повторила Инна, – Это что, зверь такой?

– Нет, это тот, кто подглядывает за маленькими девочками, – объяснила Галя.

– И за большими тоже, – проворчал Фёдор, – Так что молчали?