…Но Буря Придёт

Люди искали в обозе таившихся между возов неприятелей, собирали добычу с припасами, считали коней и оружие. Фиар как первый помощник на пару с их Дайдрэ уже наводил тут порядок – считал пленников, грозно стращал непокорных, а тем, кто уже подчинился, вовсю обещал и пощаду, и жизнь – таково слово вершнего. Сам же он раскрыл сцепки грязной брони, снял с себя всю залитую кровью полосчатку, и с одним лишь мечом на плече как безмолвная тень всё бродил меж возов.

Подле Родри, хромая на правую ногу, за ним поспевал один пленник – говоривший на их языке тощий малый с обрубком руки по плечо, бывший возницеюпосле потери левицы в бою.

– Куда шли вы?

– На север, почтенный. Сам Бурый велел всем загонам, кто лишний держать тут стерквегги, идти до Высокой Дубравы к большому сражению. Мы же вот, припозднились, и шли до излучины к воинству Аскиля Злого из Къеттиров.

– Может ты слышал – где воинство Коттура Белого, ратоводца из дома Бергейр? Где он идёт, или стал на постое? Где может быть?

Пленник, щурясь от яркого солнца, залившего пустошь и их окровавленный стан, обернулся к нему.

– Ты не слыхал ничего что-ли, почтенный? Коттур с осени той уже мёртв. Его младший брат Конут Безмолвный загон тот ведёт – то бишь вёл, пока ты его в поле сегодня не ткнул.

– Это он был? – Родри вздрогнул в волнении, вспомнив сражённого вершнего вражьих рядов, кого сшиб в этой стычке.

– Он самый. Нашёл свою смерть наконец-то, бедняга… А загон его вот – это мы, – однорукий обвёл взором стан, – мы с ними шли все четыре тех года, кто с ними с начала был – и после кто тоже примкнул.

Взгляд Родри вскинулся ввысь, где у главного воза стояло копейное древко состягом противника, какоеникто не успел захватить с собой в поле, отражая внезапную сшибку с людьми из Маэннан. Белое древо с копейными пиками вместо ветвей, что взрастало на алом. Знак помежного дома Бегрейр, чей загон он искал все последних два года.

– Никто не отбыл из людей ваших в прочий загон или стал где в стерквегге на отдых с лечением? – спросил он с волнением, – женщины, дети там?

– Все идут с нами. Какие-то люди из воинов умерли в укрепи Твёрдая Круча, как там лютовала сыпуха – их при святилище том погребли. Все же прочие – бабы и дети – все тут. Мы своих не бросаем… как и вы тоже.

Пленник взглянул на былого противника, на его резкий ищущий взгляд, что метался по стану, скользя меж возами.

– Ищешь кого-то средь наших, почтенный?

– Ищу…

– Если здесь – то отыщешь быть может. А если про умерших – это к вдове Бъярни Лучника, Сигле Колючей – она всех погребала, и знает о каждом.

Пленник, учтиво кивнув, отошёл от него, устремляясь к его подзывавшему Фиару Малому.

Точно тень он бродил меж возов – всё не веря в удачу – и пугаясь того, что опять не найдёт, не отыщет Айб с Бранвенн. Мелькали вокруг свои люди, пленённые нынче дейвоны с союзными ёрлу людьми из помежий, их жёны и дети, собаки и кони, колёса возов и ткань крыш. Язык точно каменный так и лежал меж зубов, не способный вдруг крикнуть их имя, позвать их – страшась, что они не откликнутся, не отзовутся, их нет тут – и не было вовсе.

Сев на оглоблю он вытянул ноги, дыша во всю грудь, отстранив от себя окровавленный липкий клинок. Сердце бухало молотом в клетке из рёбер, а он так сидел и сидел, отмахнувшись от Фиара, подошедшего с чем-то к их старшему.

Вдруг он услышал слова, что звучали как тень в его памяти. Слов тех не было слышно – лишь стук, точно гулкий удар деревяшки о дерево – но он слышал их в памяти, знал. Стуком палки о палку вдали кто-то ловко настукивал песню их дома Маэннан, какой он когда-то учил свою дочь. Взвившись с оглобли он бросился к звуку, огибая быков и коней, попадавшихся тут на пути.

У одного из возов на оглобле сидела девчонка в лохмотьях поношенных грязных одежд, и играясь с ивовым прутом била им по доске, выбивая ту песню. Она вздрогнула, глядя на воина с грозным клинком, кто взирал на неё, точно пику второ́пив свой взор в лицо малой.

Дочери было в то лето лишь пять – и рассудок не мог, не сумел, был не в силах понять и прозрить, как та вырастет, станет какой и с лица, и со стати за эти прошедшие годы. Но сердце твердило, что это она, его кровь – темноволосая в бабку из Кромдех, с заостренным носиком, рослая, тонкая.

– Айб? – позвал он негромко, протянув свою руку к ребёнку.

Глаза девочки, полные страха с испугом, вдруг вспыхнули, и она как стрела к нему бросилась на руки, обнимая отца – что-то толкуя без звука и слов, открывая лишь рот точно рыба, пытаясь о чём-то сказать.

– Что с тобой, милая? Что с тобой? – тряханул он её осторожно за плечики, – что ты молчишь?

Вместо ответа Айб что-то пыталась сказать отцу знаками, жестами, с хохотом губ и улыбкой лица что-то быстро стремясь показать. Она дёргалась в тряске как будто от холода с сильным ознобом, показав отцу стужу; затем стала расстёгивать ворот, стирать со лба пот, показав сильный жар. Затем стала дышать через силу, хрипя и сипя, пуча глазки как будто ей было уже недостаточно воздуха. Резким движением пальчика Айб провела по себе снизу по горлу, на котором виднелся заживший уже тёмный шрам – а потом надув щёки и взяв что-то в пальцы втянула в себя как сквозь трубку из горла, отплюнув на землю. А затем задышала легко и спокойно, и прислонила к губам свои пальцы ладошки, как будто умолкнув навеки – что тот лекарь сумел выгнать хворь, но не смог вернуть голос, как плата тем отданный смерти за жизнь его дочери.

– Айб – где мама? – спросил он у девочки, – жива?

Вместо ответа дочь вздрогнула, в глазках её вспыхнул страх.

– Где она? Она тут? Не молчи…

Девочка резко кивнула, и взяв отца за руку робко его повела за собой.

Откинув рукой полог двери в натянутой ткани он тихо вошёл в перекат, привыкая к стоявшему там полумраку. Женщина подняла голову, и взоры их встретились.

Родри не сразу узнал Бранвенн – тощую, бледную – лишь по цвету волос и глазам он признал в ней жену. Она тоже не сразу узнала в нём мужа – в исхудавшем и залитом кровью, не стриженным долгое время мужчине с горящим и дёрганным взором, смотревшего сверху на женщину с малым ребёнком у той на руках – тихо сосавшего грудь малыша двух-трёх месяцев от роду.

– Как я долго искал вас…

Он сел перед нею на пол переката из досок, устало убрав ножны в бок от себя, глядя Бранвенн в глаза, тяжело задышав во всю грудь – понимая – но сам то не в силах принять.

– Не вини меня, Родри… – прошептала она, глядя мужу в глаза, – мы с Айб всё ждали тебя, даже как все надежды иссякли. Каждого пленного я расспросить всё пыталась где ты, с выкуп давшими вести тебе всё пыталась отправить… И бежать трижды тщилась. А жизнь тут была… в первый год хуже смерти.

Бранвенн на миг опустила глаза.

– На всё я готова была – лишь бы Айб смогла выжить. На войне выбирать выпадает из только плохого лишь всем – и у женщин порой о согласии даже не просят – и наши ведь тоже. Двоих их из чрева я выбила… а этот – от Конута – родился всему вопреки – будто боги так дали… – она вдруг заплакала, вжавшись всем телом, дрожа – глядя мужу в глаза.

– Да и не был он сам ведь дурным человеком, как многие – о Айб всё заботился, был ко мне добр – а ведь мог бы быть хуже других троекратно… В первый год и жену, и детей его наши из Западных Ниалл в колодец… живыми – за то лишь, что были дейвонами… Он и жил по накату, живым мертвецом, человеком всё же в сердце оставшись – и всё смерть в каждой сшибке искал.

Родри так и сидел сцепеневший, безмолвный, не говоря ничего.

– Так ты долго не шёл… – повторила она полушепотом.

Он так и сидел как немая безмолвная глыба, не в силах принять, уперев глаза в пол переката – слыша только сопенье ребенка, сосавшего грудь.

Ткань полога вдруг распахнулась, и в проём всунул голову Дайдрэ.

– Почтенный… – на миг он осёкся, взглянув на их вершнего с женщиной, – тут это… готово всё, ехать пора. Наш обоз уже движется, Килин прислал вестового. Вместе с этим пойдём до той тверди, как велено – так ведь?

– Идём. Поднимай людей, Дайдрэ. Лазутчиков вышли вокруг, чтоб не встретить засаду.

Он поднялся на ноги.

– Пойдём, Бранвенн. Пора.

Та безмолвно кивнула, прижимая ребёнка к себе.

Обоз ехал полями безжизненных пустошей, обминая остатки сгоревших и брошенных селищ. У одного из таких Фиар выглядел чистый ручей, и по слову их вершнего кони с быками отправились пить, а усталые люди готовить обед, став на отдых – разбредаясь по пустоши с речищем в поисках дров и воды, стережась срубов брошенных мёртвых домов.

Родри спешившись шёл меж возов, глядя как разжигали костры двое стряпников, а все женщины – их и чужие – отправились с вёдрами по воду. Вместе с ними пошли и Айб с Бранвенн.

Он так и стоял подле воза, застыв как скала, всё не в силах принять что случилось, ощущая в груди тот сжигающий сердце огонь непринятия с гневом на всех тех чужаков, что вмешались в их жизнь. Взгляд его вдруг поймал чью-то серую тень, что по-звериному быстро скользила вдоль ставшего станом обоза, устремляясь вперёд меж развалин сгоревшего селища. Родри глянул туда, и увидел волчицу, тащившую кролика в пасти. Зверь озираясь бежала меж их скакунов, не пугаясь животных, и поджав хвост метнулась меж брёвен развалин в двух сотнях шагов от него. Больше она не явилась на взор. Значит там, среди стен того мёртвого дома, и было их логово.

Страшная мысль вдруг объяла рассудок. Родри взглянул на звериное логово, после вбежал в перекат и метнулся к ребёнку. Взяв его на руки спящего в скрутке пелёнок он резко вскочил, и как бешеный бросился следом за зверем – надеясь на то, что никто не увидит того, что он делал. Кто не поверит, что хищник учуял ребёнка в пустом перекате и взял его в пасть? А если кто и увидит – то кто возразит, кто посмеет, кто осудит его? Отца вместе с сыном своею рукою двоих в один день – и не станет чужого следа́ в их с женою судьбе, разделённой войною надво́е…

Обойдя уходившую в землю осевшую яму былого колодца, пройдя сквозь обваленный вход с прогоревшей и рухнувшей притолокой он вошёл между стен в мёртвый дом, хрустя углями под сапогами. Сгоревшая крыша упала стропилами вниз, почерневшие брёвна как рёбра, как стенки глухого ларя окружали мужчину как гроб. Тут жила сама смерть – не звериная стая, а та непрозримая сила, что объяла их край, поглотила сердца́, разорвала десятки и сотни суде́б. Взор увидел средь черни углей и обломков сгоревшего дома остатки костей его прежних хозяев. На стене точно страшная метка виднелся след крови – достаточно свежий, уже потемневший – но пролитой кем-то недавно, не старше трёх месяцев может быть. А в углу средь клоков догнивавшего сена жуткой грудой валялись ошмётки гниющих костей человека, что глодала волчица с потомством – тремя полу-собаками и полу-волками, щенятами этого лета, рождёнными семенем пса из какой-то сдичалой тут стаи – где в вихре войны даже звери смешались в том жутком котле проливавшейся крови.

Мать зарычала, оскалившись – не подпуская мужчину к себе, закрывая собою детей, что уже рвали кролика, жадно скуля и борясь за кусочки.

Родри безмолвно нагнулся, присев, и положил сына Бранвенн на угли меж ними, развернув его скрутку пелюшки – отходя назад снова на пару шагов, не желая мешать серой хищнице – зная, что будет, взирая на то, как скулили голодные дети сурового Ллуга, хозяина чащ и волков.

– На – бери… – произнёс он негромко, застыв сцепенело.

Но зверь так и остался на месте, втянув носом воздух и скалясь. Волчица – голодная, тощая, в свалянной шерсти – как будто с укором взирала в глаза сына Довара, но не делала шага к пищащей, живой, копошащейся скрутке.

В этом вихре безумия шедшей войны человек убивал, пожирал и терзал человека – как все, и как сам он. Волк же – зверь, хищник, голодный убийца – не желал убивать.

Геара привычно взвилась в его правой руке, устремляясь в рубящий замах, каких сделал он сотни и тысячи прежде, размыкая десятки и сотни чужих ему вражьих телес – разомкнуть этот узел суде́б их с женой, если зверь не желал брать на дух свой бессмертный ужасное дело. Но рука замерла, сцепенело застыв в этом взмахе, держа меч на весу – и не в силах ударить чужое дитя.

«Ведь ты сам их оставил тогда… не послушал её» – укоризненно молвил вдруг голос безжалостной памяти.

Волчата – голодные, тощие, вислоухие выщенки, дети волка и пса, полукровки – ни те, ни другие, и оба же сразу – скуля подходили к ребёнку, осторожно обнюхав того и потрогав своими мордашками, а затем возвращаясь к взиравшей на воина матери в тот страшный угол средь груды костей. И уставшая так и держать на замахе тяжёлое жало геары рука опустилась назад, с тихим шорохом пряча меч в ножны.

Ребёнок – измаранный, грязный, уже ощущавший тот холод – стал хныкать, шевелясь на укаканной скрутке. Родри вздрогнул, как будто пытаясь понять что случилось – и не видя иного, стянув верховницу с рубахой разорвал ту надво́е, и стал заворачивать мальчика в ткань, бросив грязную тряпку пелюшек на чёрные брёвна стропил. Накинув на голые плечи свою верховницу он взял сына на руки, и не глядя на волчью семью позади торопливо помчался назад к перекату, пока Браннвен их с ним не хватилась.

Та уже шла навстречу, держа в пальцах за дужку ведро, где плескалась вода. В глазах женщины вспыхнул испуг, будто та поняла сразу всё, что случилось – но не смела ему возразить – так и став как застывшая тень, сцепенев.

– Не нашёл лопухов, чтобы вытереть малого толком. Нету там ничего… Вот – рубаху пришлось… – неумело пытался он ей оправдаться, поправляя на мальчике свежую скрутку пелюшки.

– Напрасно рубаху испортил ты… Тряпок достаточно там средь кулей.

– Да неважно. И так была рваная вся, пригодилась на что-то хоть.

– Зря по развалинам ходишь. Опасно там – ямы быть могут, обвал, или даже засада… Пеплом вот запорошил всю голову, Родри.

Ладонь Бранвенн коснулась волос его, но пальцы у женщины так и остались без грязи – и в глазах её вспыхнул испуг, когда та поняла, что мужчина стал полностью сед.

– Обещаю – не буду ходить… – Родри обнял жену, прижимая её к себе крепче свободной от скрутки с ребёнком рукой, – дурное там место, родная… как в Эйле врата. Пойдём лучше назад, до заката нам надо доехать до укрепи. Тут лишь смерть в этом месте…

– Есть он хочет, – сказала жена, взяв ребёнка на руки и туже скрутив его новую скрутку из мужней рубахи, – пойдём, а то сам так замёрзнешь ты, Родри.

– Как ты сына назвала хоть, Бранвенн? – негромко спросил её муж.

– Конут звал его Ульфом, волчонком своим. Я же сыном звала его просто… не знала как звать его.

– Хорошее имя… Владетеля нашего звать так. Пусть будет он Тийре – с двумя именами – но суть их одна. А как вырастет, сам пусть решит, каковое судьбой ему будет.

Родри взял в руку дужку ведра, поднимая к себе до груди, и обмыв полной горстью лицо пригубил ледяную и чистую воду.

– Хороша. Не речная… Откуда такую взяла ты?

– Там за селищем вымыло ливнем недавно овраг. Ключ открылся из глины – сильнейший, и чистый как божья слеза. Не пила я такой никогда ещё прежде.

Родри согласно кивнул, и опять приложился к ведру – жадно, долго глотая холодную чистую воду источника.

Обоз и загон из воителей Эйрэ к полудню отправился в путь. Заскрипели колёса и оси, возы с перекатами взрыв мокрый дёрн поползли на восток, окружённые конными.

Не желая скакать одному Родри сел вместе с женой и детьми в перекат, прислонившись спиною к натянутой ткани полотнища-стенки. Айб улеглась головой на колени отцу, и сопя с лёгким присвистом вскоре уснула. Подле него села Бранвенн, взяв на руки сына, сосавшего грудь.

– К вечеру будем там в укрепи, милая… Прости, что столь долгою была дорога. К вечеру будем, все вместе. Прости, если сможешь…

Вместо ответа жена положила ему на плечо свою голову. Золотистые с лёгкою ры́жиной волосы Бранвенн легли на покрытые пеплом, уже поседевшие волосы мужа, и ладонь её сжала его исхудавшую руку, сцепившись с ней пальцами.

ГОД ЧЕТВЁРТЫЙ …СЛОВНО НАДВОЕ РАЗОРВАВШИСЬ… Нить 8

Кóгур Херуда Нáудхóфуда из людей дома Рагни и иных данников Фрекиров спешно шёл через броды от севера, стремясь соединиться с уже подходившим сюда большим войском почтенного Доннара Бурого. В предвестии решающего сражения по зову скригги Дейнблодбéреар все получившие его повеление ратоводцы собирались в единое воинство. Кони несли его тысячу быстро как ветер; путь был чист, ни заго́на врага им не встретилось – и скоро люди Бычьей Головы вместе с другим попутно шедшим пешим кóгуром северян подошли к раскинувшейся на берегах Струмени́цы огромной пустоши меж лесов.

Майри взирала на расстилавшуюся перед ней и уходившую к небокраю равнину в отдельных кустах бузины и корявых берёзках. Что-то недоброе, необычное виделось ейв этом месте, как почуяла сердцем дейвóнка – что-то зловещее и мертвящее было в той пустоши, неспроста тут возникшей средь северных чащ. Заходящее солнце окрасило алым, золотящимся блескомлиствуокружавших их чащ, и тень одинокой наездницы пролегла на восток к мглевшей там в дымке тьмы кромке горных хребтов.

Как сообщил прежде свежие вести прибывших гонцов их вожак Нáудхóфуд, Доннар Бурый уже подводил сюда воинство с юга, стремясь защитить Хаттэ́икгейрд – и сюда же сдвигал свои силы и áрвеннид Тийре, о чём доносили из дозоров лазутчики. Передовая часть воинства Эйрэ уже ожидала противника, став на дальнем от них конце пустоши – не вступив пока в бой и готовясь к решающему сражению после рассвета. Скользя издали взором по трепещущим белым стягам с тремя устремлёнными на закат остриями убийственно-чёрными стрелами на пиках вокруг их возов, дочерь Конута догадалась, что это явились сюда его люди, как всегда везде шедшие первыми – ведо́мые А́рвейрнским Львом сами Р’уáйг Ламн-á-слеáна. И где-то средьних был и он…

Завернув Тиннэ обратно к выставленному стану их когура она поспешила прочь с пустоши. Кобылица как вихрь принесла её в круг из возов через вбитые в землю рядами заостренные колья к намёту подруги. Навязав животное за поводья ковбитому в землю столбу-коновязи дочерь Конута села устало на землю, отстранив от себя снятый с пояса тесный охват с перевязью для ножен. Спать ей совсем не хотелось – хоть час уже был совсем поздний, а грядущий рассвет обещал быть кровавым.

Так она молча сидела у входа в намёт, глядя на загоравшиеся в небе звёзды, слушая песни сверчков среди шелеста трав сотрясённого ветром зелёного моря безлесой равнины. Вдруг неподалёку раздался всё нараставший, приближающийся звон от колец и чешуек брони с гулом поступи шага людей. Майри приподняла голову и увидела подходивших к намёту одетого по-боевому Бычью Башку и нескольких его помощников – а в отдалении уже нетерпеливо толпились в ожидании ещё добрые пять-шесть десятков готовых к сражению воинов.

– Тиу́рра! – Херуд на миг преклонил перед ней бритую голову, затем с почтением пристально глянул в глаза, опустив до земли топорище огромной секиры, – тут это, значит чего… Решили ребятас закатом поточить свою сталь об их бошки, – он кивнул головой в подвосходную сторону, где в сумерках жалили искры костров стана недруга, – пусть до рассвета и глаз не сомкнут после вылазки нашей – а заодно и разведаем боем, какие у них с собой силы. Ты пойдёшь с нами?

Из-за полога выглянула услышавшая шум голосов полусонная Гильда, тревожно взирая на кóгурира и его сотников, столь вопрошающе зривших на подругу лучницы – словно с нетерпением ожидавших решения женщины.

– Да, – Майри вдруг с лёгкостью взвилась на ноги, словно кто-то толкнул её – настойчиво, властно зовя за собой – вопреки тем недобрым предчувствиям, что гнездились на сердце у дочери Конута.

– Вот и славно! – обрадованно выкрикнул Херуд, закидывая черен секиры себе на плечо, и повернувшись к своим громко рявкнул, – выходим! А ну живей, увальни, волки вас жри!

– Скугги с нами! – с ликованием зашумели воители, потрясая мечами и пиками, и восторженно глядя десятками взоров на женщину, которая торопливо перепоясывалась ремнём с ножнами и надевала на левую руку свой щит. Как не таил от них этого кóгурир, воинство Херуда всё равно само скоро узнало, кем была эта прибывшая к ним ходомлета на рыжей кобыле безвестная странница, ставшая после подругой их Гильды. Слыхавшие прежде о славе её, они с трепетом и почтением взирали на Майри, шедшую в каждом бою впереди всех как Тень Её, не страшившуюся гибели и приносившую подле себя лишьпобеду – и смерть.

– Зайдём вот от того края леса, – череном секиры вожак проторил весь их путь в ночной мгле, указуя тропу, – там, где возы их стоят. Идём тихо как мыши, а кто зашумит или даже чихнёт хоть – тому сам в голову обухом дам тотчас – так понятно?

– Ясней и не скажешь, почтенный, – отозвался один из их сотников.

– Самое время, – кивнул головою второй, глядя ввысь в потемневший свод неба, где ненастная хмарь наплывала на звёзды, закрывая их свет и сияющий отблеск взошедшей луны своим пологом туч, – до рассвета тьма будет стоять, в ней укроемся славно.

– Перед возами их тихо разделимся и ударим по ним с двух сторон в одно время. Да охранит нас Горящий! Пора! – Херуд отдал приказ, прикоснувшись рукою до скъюты-нашейни со знаком изломленных стрел Всеотца, затем закинул секиру себе за плечо и надел на бритую голову в валяном подкольчужнике закрытый шелом с окованными вкруг глазниц вычеканенными чешуями.

По рукам побежала укрытая прочной оплетью лозы бутыль снадобья. Воины дружно один за одним пригубляли из горла напиток, передавая её ожидавшему следом товарищу.

– Всеотец! Прими наши сердца, если солнце взойдёт, не узрив тебе данной присягой победы… – плыли шёпотом древние строки заклятья бесстрашных воителей севера, волкоглавых бойцов, обернувшихся духом в укрытых колючею шерстью и твердью пера хищных птиц и зверей – чьи сердца как железо тверды, а глаза зрят сквозь мглу во врата ослепительных твердей прекраснейших Халльсверд –и чьи руки не дрогнут, а сталь будет так же остра и прочна, как их души.

– Препыняющий Взором Сердца – нашли страх на врагов твоих смертных детей. Сквозь вневременье вечно Горящий, Суровый – низвергли их души во тьму, расступи их ряды перед нашим ударом.

Раз за разом бутыли касались шептавшие строки заклятья-призыва голодные губы. Раз за разом, глоток за глотком, хмельный сок шёл всё дальше и дальше – от первым подавшего зелье седого прозрящего Скегге Убийцы, прежде Бычьей Башки возглавлявшего весь их загон до потери руки в битве первого лета раздора. Раз за разом глотали лишающий страха с испугом напиток из листьев багульника с ягодой бешеных трав люди севера.

– Да узрим мы победу, какую дарует Горящий сынам своим в этом сражении. Да проведёт нас Его всевеликая воля сквозь вражьи ряды, сокрушив их как буря крушит дебри леса. Да встретит нам свет его врат в конце срока земного, как то уконованно…

Горло бутыли коснулось губ дочери Конута, и с усилием через себя она сделала крохотный слабый глоток, протолкнув языком себе в горло тот горький и терпкий вкус хмеля – ведущего сердце во мглу, устремившего бившийся в нём кровоток по пути, чью тропу торит первою смерть.

– Пора! – шепнул Херуд.

Неслышно передвигаясь и пригибаясь к шумевшему тихо под их ногами ковру диких трав ватага дейвóнских воителей покинула стан, и как вереница растаявших призраков тихо исчезла во мраке ночи, не опасаясь узретыми быть в ясном месячном свете укрытой за хмарью луны.

Так и не нашедшая сил в себе остановить от такого поступка подругу взволнованная Гильда Вигейрсдо́ттейр долго смотрела им вслед, затем оглядела свои оба лука и связки со стрелами. На один из них северянка натянула новую сплетенную тетиву и окрутила вокруг его нижнего плеча запасную – и положила оружие подле себя, пытаясь заснуть перед предстоящим назавтра сражением. Но сон всё не шёл, пока Гильда думала только о том, что подруга её ушла вместе с людьми Наудхофуда в ночь, в неизвестное – точно в мрак бездны.

Áррэйнэ и его вершние сидели подле полыхавшего в яме костра возле воза с запасами клиньев и стрел, обсуждая негромко последние свежие вести уже в ожидании близкого воинства áрвеннида. В этот миг к ним приблизился один из отправленных ночью в дозор, тяжело весь дыша на бегу и протискиваясь к пламени через ряды тут сидящих товарищей.

– Вставайте, мать вашу… дейвóны идут!

– Разве воинство Доннара прибыло? – Áррэйнэ насторожился, взволнованно почёсывая заросший густою щетиною подбородок.

– Нет ещё! Видно это те северяне, что раньше прочих успели переправиться через реку. Хотят нас на зуб пораспробовать, гады! – торопливо частил слово в слово гонец от лазутчиков, – кнам по полю крадутся как мыши – только мы уследили их вовремя, выблюдков…

– Рубанём их там, Лев! – отозвался один из их сотников. Следом загомонили другие.

– Точно! Кровь им пустить, мохнорылым!