Страна, которую придумал я. Или которая придумала меня

Завораживающий пейзаж будит во мне далекие детские воспоминания. Вот так же, приникнув к окну, я когда-то в первый раз увидел горы – настоящие, большие, не чета подмосковным холмам. Наш класс везли на экскурсию в Домбай, и я, городской мальчишка, еще не знавший ничего, кроме асфальта и высоток, буквально прирос к стеклу автобуса. Заворожено смотрел, как проплывают мимо снежные пики, бурные реки в каменных теснинах, буйное разноцветье горных лугов.

И во мне уже тогда шевельнулось что-то – трепетное, тянущее, зовущее в эти неведомые дали. Желание испытать себя, измерить свои силы иной, нечеловеческой мерой. Вскоре после той поездки я записался в школьный турклуб, стал ходить в походы. И горы, лес, природная стихия стали для меня второй, а может и первой, настоящей жизнью.

Сейчас, стоя у окна гостиничного номера на Сахалине, я вдруг со всей ясностью ощутил: та давняя искра, вспыхнувшая в детском сердце, не погасла. Она лишь дремала, заваленная буднями и заботами, но здесь, на краю земли, вспыхнула с новой силой.

После завтрака встречаюсь с Василием Петровичем – и мы едем дальше знакомиться с островом. Теперь наш путь лежит на восток, к тихоокеанскому побережью. Асфальт быстро заканчивается, начинаются разбитые грунтовки, петляющие меж сопок. Природа вокруг – первозданная, нехоженая, человеком почти не тронутая.

Эх, дорог на Сахалине испокон веку не хватало! – сетует Василий Петрович, ловко объезжая ямы и ухабы. – Сами посудите: остров вытянутый, гористый, с боков океаны. Трасс раз-два и обчелся, больше по распадкам да перевалам пробираться приходится. Зато какие места, а? Глаз не оторвать!

И правда – пейзажи за окном захватывают дух. То дорога вывернет к океану, плещущему прозрачной зеленой волной. То нырнет в тенистое ущелье, где по камням несется, грохочет бурный поток. А то вдруг распахнется в безбрежную даль – с цепью сизых сопок, с парящими в небе орланами.

Вот за эту красоту неприхотливую сахалинцы свой остров и любят, – продолжает Василий Петрович. – Ее не спрячешь, не приукрасишь. Она есть – вечная, неизбывная. Смотришь – и сердце само поет, всякая человеческая суета отступает. Знаете, нам ведь на роду написано с природой наедине оставаться. Города здесь, считай, только в прошлом веке появились, да и то на юге больше. А по северу, по глубинке, люди испокон веку в малых селах жили – рыбачили, охотились, землю обихаживали. Вот и впитали эту любовь к своей земле – безоглядную, жертвенную.

Подъезжаем к очередному селу – маленькому, всего в несколько домов. Покосившиеся избы, поленницы дров, лодки, вытащенные на песок. Простая, незатейливая жизнь на краю ойкумены. И почему-то от одного этого зрелища у меня вдруг щемит сердце.

Вспоминается другой эпизод из детства. Наш отряд забрался в дальний поход, в абхазскую глушь. Заблудились, отстали от графика, и пришлось стучаться в двери затерянного в горах села. Нас приняли как родных – накормили, обогрели, спать уложили. А наутро напутствовали в дорогу – каждый двор вынес гостинцы, сухари, домашний сыр.

Тогда я впервые увидел, что значит настоящее, бескорыстное гостеприимство. Когда последним делятся, когда в каждом путнике видят не чужака – брата. Тот урок человечности, преподанный простыми горцами, запомнился мне на всю жизнь.

И здесь, на Сахалине, я вновь ощущаю то же радушие, ту же открытость. Заходим с Василием Петровичем в сельский дом – и нас тут же, без лишних слов, усаживают за стол. Хозяйка, статная пожилая женщина с волевым лицом, привычно хлопочет у печи.

Издалека гости-то? – спрашивает, разливая по кружкам ароматный травяной чай. – С материка, поди? Ну и правильно, что приехали. Сахалин – он каждому свое открывает. Кому – красоты наши дикие, кому – души людские бесхитростные. А кто и себя здесь обретает, свою суть человеческую…

За столом разговор течет неспешно, обстоятельно. О житье-бытье, о рыбалке, о детях и внуках. Слушаю эти простые истории – и всё явственнее ощущаю, как в недрах сахалинской жизни, вдали от мишуры и лоска, живут и побеждают главные ценности. Семья, традиции, связь поколений, любовь к своему делу.

Вы, поди, думаете – как они тут живут, в глуши этой? – подмигивает мне Василий Петрович, когда мы уже прощаемся с гостеприимными хозяевами. – А я вам так скажу: живут – полнокровно, настояще. Без фальши, без показухи. Работают от зари до зари, детей растят, стариков почитают. И счастливы этим – мало кто из них в города рвется, лучшей доли ищет. Потому как понимают: вот она, доля – здесь, на родной земле, промеж своих.

…До позднего вечера колесим по острову – то забираясь в горы, то спускаясь к морю. Заглядываем в старинный маяк на мысе Анива, бродим меж покосившихся надгробий заброшенного каторжанского кладбища. Василий Петрович, кажется, знает об острове всё – и увлеченно делится этим знанием.

О многом он говорит – о редких животных и растениях, об уникальных минералах в недрах, об удэгейцах и нивхах, хранящих древние обычаи. Но главное – рассказывает о людях. О первопроходцах, что острог сахалинский отстояли от японцев в стародавние времена. О политкаторжанах, мужественно выносивших тяготы изгнания. О гидростроителях, преобразивших остров в советские годы.

Сахалин – он ведь место особое, – задумчиво говорит Василий Петрович, когда мы уже возвращаемся в город в закатных сумерках. – Неласковое, суровое. Слабых да хлипких не терпит, ломает. Зато тех, кто душой крепок, щедро одаряет. Не золотом-бриллиантами – другими сокровищами. Верностью, стойкостью, силой духа. Умением жить по совести, ни на кого не оглядываясь. Всё это и есть наш островной характер – несгибаемый, кремневый. В горниле истории выкованный.

Вечер. Номер в гостинице. За окном – огни Южно-Сахалинска, шум ветра, крики чаек. А в голове – вихрь мыслей, обрывки разговоров. Сегодняшний день был полон встреч и открытий. Слушал истории, всматривался в лица. Пытался понять – кто они, люди Сахалина? Чем живут, о чем мечтают?

Первой была Анна Петровна, учительница в местной школе. Проработала там всю жизнь, сорок лет. Видела, как менялся остров, как росли её ученики.

"Сахалин – он особенный,"– говорит она, разливая по чашкам крепкий чай. – "Люди здесь – с характером. Упрямые, гордые. Жизнь приучила. Непогода, бездорожье, отдаленность от Большой земли. Всё это закаляет. Слабых отсеивает. Но тех, кто остался, объединяет крепко."

Рассказывает истории учеников. Про мальчишку из рыбацкой семьи, который стал капитаном корабля. Про девочку из маленького поселка, получившую грант и уехавшую учиться в Москву. Они разные – но всех их отличает эта сахалинская твердость духа.

"Здесь не признают слова "невозможно", – улыбается Анна Петровна. – "Трудно – да. Но справимся. Сахалинцы если и ломаются, то лишь для того, чтобы потом стать ещё крепче."

Вспомнила 1995 год, Нефтегорское землетрясение. Одна из самых страшных трагедий в истории острова. Поселок почти полностью разрушен, сотни погибших.

"Мы тогда всем миром помогали, – вздыхает она. – Принимали беженцев, собирали вещи, деньги. И ведь отстроились ведь потом заново! Поднялись с колен. Потому что Сахалин и сахалинцев так просто не сломить."

Действительно, Нефтегорское землетрясение – страшная, но реальная история. Магнитудой 7,5 баллов, эпицентр всего в 10 км от поселка. 2040 человек осталось без крова, 406 домов разрушено полностью. Но люди выстояли, выдержали. Отстроили поселок заново.

Следующая встреча – в маленьком музее на окраине Южно-Сахалинска. Экспозиция посвящена сахалинской каторге и ссылке. Смотритель, Игорь Васильевич – историк, краевед. Рассказывает, показывает черно-белые снимки.

"Суровые были времена, – качает головой. – Тысячи людей – политических, уголовных – сосланы на Сахалин. Холод, голод, тяжелый труд. Многие не выдерживали. Но были и те, кто и в этом аду сумел остаться человеком."

Особенно запомнилась история Сергея Волконского – одного из декабристов, сосланных на Сахалин после восстания 1825 года. Провел на каторге почти 30 лет. Но не озлобился, не пал духом. Учил грамоте детей ссыльных, лечил больных, хлопотал об улучшении условий.

"Волконский говорил: Сахалин может стать не только местом наказания, но и местом исправления, искупления. Школы нужны, больницы. Нужно дать людям надежду, шанс на новую жизнь. И ведь добился ведь своего! При нем на острове появились первые школы, библиотеки", – с гордостью говорит Игорь Васильевич.

И правда, Сергей Волконский – реальный исторический персонаж. Видный член Южного общества декабристов. После подавления восстания приговорен к вечной каторге. Провел на Сахалине долгих 27 лет. Боролся за гуманизацию условий для заключенных, внес огромный вклад в развитие образования и медицины на острове.

Третья история – от Николая, молодого сотрудника сахалинского заповедника. Приехал сюда пять лет назад, после университета. Влюбился в природу острова, в свою работу.

"Сахалин – он ведь щедрый очень, – говорит Николай, показывая фотографии тайги, рек, скал. – Несмотря на суровость климата – невероятно богатый! Нерпы, касатки, медведи, лососи. А сколько здесь эндемиков – растений и животных, что больше нигде не встретишь!"

С особой любовью рассказывает о сахалинской кабарге – маленьком олене, живущем только здесь. Показывает редкие кадры, снятые фотоловушками.

"Их осталось так мало, всего несколько сотен. Но мы боремся за них, охраняем, изучаем. Для меня они – символ Сахалина. Такие хрупкие с виду, но удивительно стойкие и выносливые."

И дальше – про сахалинскую природу, про свою миссию её защитника и хранителя. Глаза горят, руки то и дело тянутся к картам, фотоснимкам.

"Я здесь свое место нашел, – улыбается. – Среди этой красоты, этого величия. Да, трудно бывает. Холодно, неуютно. Но если любишь свое дело, любишь эту землю – всё можно пережить!"

Действительно, сахалинская кабарга – редчайшее животное, краснокнижник. Её численность – меньше 600 особей, ареал – всего около 500 кв км в горах Восточно-Сахалинских гор. Небольшая популяция сохранилась только благодаря защитникам природы, таким как Николай.

Вот они, люди Сахалина. Учителя, историки, экологи. Наследники каторжан и первопроходцев, дети моря и тайги. Упрямые, гордые, сильные духом.

Слушаю их – и дух захватывает. От простоты и мудрости этих историй, от силы и стойкости этих характеров. Кажется, я начинаю понимать душу Сахалина. Ту самую, что скрывается за суровостью пейзажей и неласковостью климата.

Душа эта – в людях. В их несгибаемой воле, в их огромном сердце. В умении любить эту землю – так, как не любят, быть может, больше нигде.

…Поздней ночью, лежа без сна и слушая рокот океанского прибоя за окном, я еще долго перебираю в памяти этот насыщенный день. Вижу изрезанное морщинами лицо Василия Петровича, вдыхаю горьковатый аромат тайги, слышу мерный рокот прибоя. И понимаю: я прикоснулся к чему-то очень важному, сокровенному.

Сахалин приоткрыл мне свою суть – дикую, первозданную, не терпящую фальши. Показал несгибаемость человеческого духа, красоту и силу простых истин. Научил ценить каждый миг жизни, каждый ее росток, пробивающийся сквозь испытания и лишения.

Теперь мне предстоит унести эти уроки с собой, вплести их в ткань своего существования. Чтобы всегда – в горе и в радости, в штиль и в шторм – помнить, что значит быть Человеком. Вопреки всему. Благодаря всему.

Завтра снова в путь. Буду всматриваться, вслушиваться, впитывать. Примерять на себя – а смог бы я так? Выдержать, полюбить, принять?

Глава 11. Хранители историй

Новый день – новые встречи, новые истории. Сегодня меня ждет маленькая деревушка на западном побережье острова. Старое нивхское поселение, одно из немногих, где еще теплится очаг этой древней культуры.

Проводником моим становится Владимир – местный охотник и рыбак, потомок нивхских старейшин. Ведет меня по узким улочкам, рассказывает о своем народе.

"Нивхи – мы дети природы,"– говорит он, поправляя ярко-красный традиционный халат. – "Веками жили в гармонии с землей, с морем. Учились у них, уважали их. Охотились и рыбачили – но всегда знали меру. Брали ровно столько, сколько нужно для жизни."

Вспоминает легенды, сказки, что слышал от деда и отца. О могучем Ых-миф – хозяине моря, дарующем удачу смелым. О мудрой Тылгр-ыгр – матери-земле, защитнице всего живого.

"Мы и сейчас в них верим, – улыбается Владимир. – Не так слепо, как раньше, но верим. Потому как знаем – без уважения к природе, к духам Сахалина – здесь долго не проживешь. Земля обидится, накажет."

Он уже само воплощение этой мудрости – неторопливый, обстоятельный, крепко сбитый. Лицо обветренное, руки в мозолях и шрамах. Но глаза – молодые, яркие, смеющиеся. В них – вся живость нивхского народа, вся его стойкость и любовь к жизни.

"Вы, русские, часто удивляетесь – как мы тут живем? Далеко, холодно, неуютно. А нам хорошо. Потому как мы – часть этой земли. И уехать отсюда – всё равно что от сердца своего отказаться."

История Владимира, его семьи – история всего Сахалина в миниатюре. Переплетение наций и культур, упорное выживание в суровых условиях, глубокая, почти мистическая связь с родной землей.

Мы сидим с ним на высоком обрыве, смотрим на серые тихоокеанские волны. Владимир курит самокрутку, изредка роняет тяжелые, веские слова. О нивхских промыслах, об оленеводстве, о своих детях и внуках.

"Они уже по-другому живут, – вздыхает. – В города подались, русскими стали. Но корни-то помнят. Тянет их сюда, к истокам. Я знаю – будут приезжать. Будут землю беречь, заветы предков хранить."

Глядя на него – спокойного, уверенного – веришь: да, будут. Не дадут угаснуть этому очагу. Сохранят и передадут новым поколениям – и заветы, и сказки, и сам дух Сахалина, его особую островную магию.

Прощаемся тепло, как старые друзья. На прощание Владимир дарит мне амулет – вырезанного из кости касатку. "Это Ых-миф, хозяин моря,"– улыбается. – "Пусть хранит тебя на всех дорогах".

А дороги мои ведут дальше – по неизведанному Сахалину, по лабиринтам его человеческих судеб. Каждая встреча – как подарок, каждый разговор – как сокровище.

Новый герой моей истории – егерь сахалинского заповедника Сергей Иванович. Высокий, седой, с пронзительным взглядом серых глаз. Голос негромкий, но проникающий в самую душу.

"Тайга – она ведь как мать,"– говорит, вглядываясь в зеленое море сахалинских сопок. – "Всё понимает, всех принимает. Заблудишься – выведет. Устанешь – даст приют. Только слушай её, чувствуй".

Сергей Иванович в тайге – как рыба в воде. Знает каждую тропку, каждый ручей. По следу зверя угадает, по полету птицы погоду предскажет.

"Меня ведь тайга сызмальства воспитала,"– улыбается, раскуривая трубку. – "Дед был охотником-промысловиком, отец – лесником. С пяти лет с ними в тайгу ходил. Науку постигал".

Наука эта непростая, не каждому дается. Терпение нужно, трудолюбие. И главное – чувство единства, общности со всем живым. Зверя понимать, птицу слышать. Стать частью природы – мудрой, вечной.

"Бывает, конечно, и тяжело,"– вздыхает Сергей Иванович. – "Зимой, в стужу да в буран. Или осенью, в распутицу. Идешь по колено в грязи, продрогший, усталый. Кажется – всё, нет больше сил".

Но тайга, говорит, в такие моменты всегда поддержит. Ветви заслонят от ветра, звери тропу укажут. Только не сдавайся, верь в себя и в мать-природу.

"А если веришь – тайга обязательно вознаградит,"– улыбается егерь. – "Красотой своей несказанной, чудесами живыми. Увидишь рассвет над сопками – дух захватывает. Или разговор лосей брачный услышишь – до слез пробирает!"

Слушаю Сергея Ивановича – и будто проживаю его жизнь, прохожу его тропами. Вот он – совсем мальчишка – впервые выходит с дедом на охоту. Глаза горят, сердце бьется от восторга и страха. А вот – уже зрелый мужчина – спасает лосенка, увязшего в болоте. Тащит на себе, выбиваясь из сил, но не бросает.

И каждая история – как притча, как урок мудрости. О правильной жизни в согласии с миром, с собой. О милосердии и мужестве, о стойкости и доброте.

"Тайга, она ведь любого принимает,"– говорит Сергей Иванович на прощание. – "И благородного, и подлеца. Но только с благородным делится сокровенным, только его делает лучше и сильнее".

Вот оно, сахалинское откровение – от егеря, хранителя тайги. Принять каждого, но воспитать в каждом самое светлое, самое достойное.

Благодарю Сергея Ивановича, обещаю беречь тайгу и учиться у нее. А в сердце – тепло и покой. От встречи с настоящим Человеком, крепко спаянным с родной землей, верным ее заветам.

Вечереет. Я вновь в своем номере – с ворохом образов и звуков. Окунаюсь в них, закрываю глаза – и вижу лица моих новых друзей. Владимира и Сергея Ивановича, Анну Петровну и Николая, многих других.

Лица Сахалина. Очень разные – но удивительно схожие. Обветренные, немногословные – и бесконечно родные. Хранящие печать здешних мест, отсветы здешней непростой истории.

Засыпаю – и уже вижу во сне сахалинскую тайгу, нивхские легенды, привольные сопки. И тихо-тихо, будто из глубины, звучат слова Владимира: "Мы – часть этой земли. И уехать отсюда – всё равно что от сердца своего отказаться".

Глава 12. Сахалинская рапсодия

Просыпаюсь рано утром – от птичьего гомона за окном, от яркого солнца, бьющего в глаза. Сахалин встречает новый день – свежий, умытый росами. И я спешу ему навстречу – навстречу новым открытиям, новым граням этого удивительного острова.

Завтракаю наскоро – и вот уже еду по горному серпантину, вдоль отвесных скал и бурлящих рек. Туда, где ждет меня сахалинская тайга – зеленое море, затерянный мир.

Бросаю машину на обочине, углубляюсь в чащу. Шум цивилизации стихает, остается позади. Здесь царство первозданной природы – густое, многоголосое. Каждый звук, каждый запах – словно весточка из древности, из времен, когда человек был неотделим от леса.

Бреду меж исполинских стволов – елей, пихт, лиственниц. Ноги утопают во мху, в опавшей хвое. В просветах крон мелькает синева – высокая, прозрачная. Солнечные лучи скользят по папоротникам, по резным листьям кленов. Все искрится, дышит, перемигивается.

И я будто раствором в этом зеленом безмолвии, в этой благодатной тишине. Суета отступает, заботы кажутся ничтожными, мелкими. Есть только здесь и сейчас – шорохи ветвей, трели птиц, студеная вода ключей. Абсолютное, кристально чистое бытие.

Тайга дарит покой и отрешенность – но не забвение. Наоборот – обостряет чувства, будит в душе что-то древнее, исконное. Будто не бесстрастная зелень вокруг – а живые существа, полные мудрости и понимания.

Вот бурундук стрелой прошмыгивает по стволу, замирает, сверкая глазами-бусинами. Вот вальяжный глухарь вспархивает с ветки, тяжело машет крыльями. А вот и следы на сырой земле – когтистые, глубокие. Здешний хозяин топтал, властитель всея тайги – медведь.

Ухожу все глубже, поднимаюсь на сопки. Отсюда, с высоты, видно на многие километры вокруг. Складки гор, ленты рек, клочки облаков в ущельях. И море вдали – серо-стальное, пенное. Тихий океан, неумолчно дышащий прибоем.

Спускаюсь к нему, к студеным волнам. Иду вдоль берега, по песку и гальке. Вдыхаю всей грудью – соленый, терпкий воздух. Собираю в горсть – ракушки, обкатанные стеклышки, выбеленные солнцем корни.

Тайга и море – два полюса, две доминанты сахалинского бытия. Между ними – человек, что веками приноравливался, вписывался в этот суровый мир. Ловил рыбу, охотился в лесу, растил нехитрый урожай на склонах сопок. И щедро платил за дары природы – здоровьем, а то и самой жизнью.

Об этом – следующая глава моего путешествия. Я еду в гости к сахалинским старожилам – рыбакам, охотникам, лесникам. Хочу услышать их истории из первых уст – о том, как живется меж двух стихий. Меж грозным океаном и безмолвной тайгой.

Первый мой собеседник – Михалыч, старый морской волк. Всю жизнь ходил по Охотскому морю – и зимой, и летом. Знает здесь каждую мель, каждую банку. Про него говорят – рыба сама в сети идет, чует Михалычеву удачу.

Сидим с ним на высоком берегу, смотрим на свинцовую даль. Потягивает Михалыч крепкий табачок, неспешно рассказывает. Про шторма и туманы, про богатые уловы и про то, как уносило льдинами в открытое море.

"Морская жизнь, брат, она не каждому по плечу, – вздыхает старик, сплевывая под ноги. – Тут характер нужен. Упрямство. Чтоб со стихией спорить, ей в глаза смеяться. Здесь ведь как – дашь слабину, струсишь – все, пиши пропало".

В голосе Михалыча – и уважение к морю, и гордость, что сумел одолеть. Что всю жизнь шел с ним вровень – не прогибаясь, не отступая. И я ловлю себя на мысли – таков он весь, человек сахалинский. Рожденный меж волн и скал, закаленный ветрами и ливнями.

От Михалыча еду к другому старожилу – Степанычу, егерю в заповеднике. Полвека бродит он по сахалинской тайге – знает в ней каждую тропку, с каждым зверем и деревом на "ты". Говорят, даже с медведями умеет разговаривать – рыкнет по-ихнему, они и не трогают.

Встречает меня Степаныч на крылечке своей лесной сторожки – лицо обветренное, глаза по-молодому яркие. Заводит в дом, усаживает за стол. Потчует брусникой с медом, травяным чаем. И рассказывает, рассказывает – будто вплетает в причудливый узор свою жизнь и жизнь тайги.

Про то, как чуть не сгинул в ледяной реке, когда провалился на зимней охоте. Как неделю блуждал по тайге, отбившись от напарников. Как однажды с медведицей лицом к лицу столкнулся – и сумел отпугнуть, да так, что косолапая еще и двух медвежат ему оставила.

"В тайге, паря, первое дело – уважение, – говорит Степаныч, подливая мне душистого чая. – Уважай лес, зверье лесное. Они ведь все чуют, все понимают. Относись к ним как к равным – глядишь, и они тебя примут".

От рассказов Степаныча веет покоем, негромкой силой. Кажется, впитал он в себя эту силу от вековых елей, от пропитанной смолой земли. Срастился, слился с тайгой – и живет по ее мудрым, неспешным законам.

Покидаю егерский кордон – и словно прощаюсь с другом. С молчаливым и надежным, что всегда примет, всегда даст совет и подмогу.

Последняя встреча – в маленьком поселке на берегу залива Анива. Здесь живут потомки коренных народов Сахалина – нивхов, уйльта, эвенков. Хранят древние обычаи, ведут традиционный промысел – рыбалку, охоту, собирательство.

Вечереет, от воды тянет прохладой. Сидим у костра – старики, рыбаки, охотники. Негромко переговариваются на своем языке – певучем, протяжном. Тут же хлопочут женщины – потрошат рыбу, варят похлебку из оленины.

Один из стариков, Аркадий, вызывается быть моим проводником. Ведет узкими улочками, показывает родовые столбы, покосившиеся срубы. Неторопливо, обстоятельно рассказывает о жизни своего народа – как раньше было, как теперь.

"Трудно нам сейчас, – вздыхает Аркадий, глядя на залив. – Молодежь в города уезжает, традиции забывает. Но мы стараемся – учим детей родному языку, старинным обрядам. Чтоб не прервалась связь времен, чтоб жила наша культура".

Слушаю Аркадия – и думаю: может, в этом и есть главный урок Сахалина? В умении хранить корни, помнить о своем истоке. Черпать силы в древней земле, в мудрости предков.

Ведь остров этот – он ведь тоже изначальный, первозданный. Как тайга его, как океан неукротимый. Живет по вековым законам – неспешно, размеренно. И человеку диктует – не спеши, не суетись. Вглядись в себя, прислушайся к зову крови.

Вот она, главная мелодия Сахалина – то раскатистая, как морской прибой, то тихая, как шелест трав под ветром. Вбирает в себя и рев пурги, и гомон птичьих базаров, и скрип уключин рыбацких лодок. Сплетается в причудливую вязь – и льется, льется над островом.

Рапсодия человека и природы, симфония моря и тайги. Песнь о мудрости и простоте, о вековых устоях и вечном поиске. О народе, что тысячелетиями обживал эту землю – суровую, несгибаемую.

Уезжаю с Сахалина – оглушенный, ошеломленный. Увозя в сердце – плеск волн и скрип снега, запах багульника и вкус красной икры. И еще – лица, лица, лица. Обветренные, с прищуром глаз – и в то же время светлые, добрые.

Лица моих случайных попутчиков, ненадолго ставших близкими. Рыбаков и лесорубов, оленеводов и нефтяников. Всех тех, кто и сегодня пишет историю Сахалина – историю обживания, освоения, понимания.

Знаю – я еще вернусь. Вернусь – чтобы вновь окунуться в этот безбрежный мир. Вновь вслушаться в его голоса – от криков чаек до скрипа лиственниц. Вновь впитать его ритмы – размеренные, изначальные.