Страна, которую придумал я. Или которая придумала меня

Мир по имени Сахалин. Край земли, край вечных странствий и вечных возвращений. Где так просто затеряться – и так сложно найти себя.

Но я знаю – ключ к этой тайне есть. Он – в неспешных рассказах старожилов, в хрустальной тишине сахалинских сопок. В умении отрешиться от суеты – и просто быть. Просто дышать, просто жить.

Так, как испокон веков живет здесь человек. Меж волн и скал, меж хвои и облаков.

На этом острове-загадке, острове-легенде.

Что не отпускает, манит, зовет.

Как мантра, как колыбельная.

Как песнь песней.

О вечной любви, о вечной надежде.

Сахалин.

Глава 13. Мысли о притяжении земли

Паром отчаливает от Корсакова рано утром. Сахалин растворяется в туманной дымке, провожая меня на прощание зелеными сопками и синью бухт. Тихий, задумчивый, хранящий секреты острова, где мне посчастливилось провести незабываемые дни.

Стою на палубе, вдыхаю соленый ветер странствий. И мысли, как чайки, роятся вокруг одного – что заставляет людей так неистово любить этот суровый край? Бросать обжитые места и ехать на самый край земли, где все – вызов, все – испытание на прочность?

Перебираю в памяти лица, разговоры, детали быта. И постепенно проступает разгадка этой любви – непростой, но крепкой и верной.

Вспоминаю слова старого рыбака, проведшего в сахалинских морях полжизни:

"Наш остров – он особенный. Непокорный, своенравный. Слабаков не терпит, дураков не прощает. Зато если примет, если полюбит – то уж навсегда, до последнего вздоха".

В этом – часть сахалинского культурного кода. В чувстве избранности, причастности к чему-то большему. Остров сам выбирает, кому открыться, кого назвать своим. И тот, кто удостоился этой чести – уже не мыслит жизни без этих сопок, без этого ветра.

Вспоминаю рассказ лесника, хранителя заповедной тайги:

"Тайга наша – она ведь живая. Мудрая, всевидящая. Красоту и силу дает тому, кто умеет слушать ее, чтить ее законы. А законы просты: живи честно, трудись на совесть, люби эту землю, как она любит тебя".

И это тоже – часть местной ментальности. Умение видеть в природе не просто ресурс, но друга, советчика, учителя. Жить в согласии с ней, черпать в ней силы для великих дел и будничных забот.

А слова школьной учительницы из далекого таежного поселка:

"Здесь, на Сахалине, особенно остро чувствуешь свою нужность. Для земли, для людей, для общего дела. Когда каждый – боец на передовой, когда на счету любые руки и сердца".

Может, в этом главный секрет притяжения острова? В возможности реализовать себя, найти дело всей жизни. Не просто жить – но созидать, служить, быть нужным и полезным. А для человека, для его самоуважения – это ой как важно!

И конечно – люди, люди, люди. Главное богатство и главная гордость Сахалина. Немногословные, обветренные, но бесконечно душевные и настоящие. Готовые поделиться последним, подставить плечо в трудную минуту.

Вспоминаю, как в одном из сел меня, чужака, привечали как родного. Хлебом-солью встречали, в баньке парили, байки травили до утра. И столько в этом было неподдельного тепла, искреннего участия!

"Потому что так заведено, – пояснял хозяин, подливая крепкого чаю. – Гость на пороге – радость в доме. А коли радость – то на всех, поровну".

Может, в этом гостеприимстве, в этой широте души – еще одна тайна сахалинского магнетизма? В ощущении, что ты здесь – не один, что всегда найдется рука помощи, сердечное слово утешения.

И все это вместе – любовь к родному краю, связь с природой, ощущение нужности, поддержка земляков – сплетается в тугой узел. В ту самую загадочную силу, что влечет сюда людей. Что заставляет их менять размеренный городской комфорт на ветра и штормы сахалинских широт.

Паром плывет дальше, унося меня к новым берегам, новым открытиям. Но мысли мои – о Сахалине, об острове с непростым норовом и щедрым сердцем.

Крае, где так трудно жить – и так невозможно не любить. Где каждый день – испытание, и каждый день – восхищение перед силой человеческого духа.

Крае, где люди умеют быть счастливыми. Вопреки. Благодаря. Назло.

На острие бытия, на семи ветрах.

У самого сердца земли, у самого сердца океана.

Глава 14. Мир на краю земли

Курильские острова встречают меня моросящим дождем и плотным туманом. Словно нехотя приоткрывают завесу тайны над своими владениями – зелеными, дымящимися, овеянными легендами.

Вулканы здесь соседствуют с ледниками, гейзеры бьют из-под вечной мерзлоты. Земля будто дышит, ворочается во сне – то ли в кошмарном, то ли в блаженном.

И люди здесь под стать земле – суровые, немногословные. Кажется, впитали характер Курил – их горячую силу, их холодную отрешенность. Живут по своим законам, чтут свои обычаи.

Мой проводник в этом мире – Иван Петрович, старожил Шикотана. Всю жизнь на острове, сам – словно выточенный из базальта. С лица – ни по годам, ни по жизни не определишь.

Заходим в его дом – простой, добротный. На стенах – сети, на полках – затейливые поделки из дерева и кости. В углу – иконы, лампадка теплится.

"Это мы завсегда так, – говорит Иван Петрович, перехватив мой взгляд. – И Бога чтим, и духов местных бережем. Они ведь тоже – хозяева здешние, сила немалая".

В его словах – ключ к пониманию курильского культурного кода. Это удивительное переплетение религий, верований, обычаев. Православные молитвы здесь соседствуют с айнскими камланиями, иконы – с ритуальными масками.

"Потому как мир наш хрупкий, уязвимый, – продолжает Иван Петрович, разливая крепкий чай. – Что земля, что океан, что человек – все на волоске висит. Вот и уповаем на высшие силы – какие есть".

В этом мировоззрении, пронизанном хрупкостью бытия – и особая сплоченность курильчан. Необходимость держаться вместе, полагаться друг на друга – как единственный залог выживания.

Здесь не приняты пышные церемонии и громкие слова. Отношения строятся на делах, на поступках. Поймал рыбы – поделись с соседом. Потерял снасть – одолжи у товарища. Заболел – будь уверен, всем миром на ноги поставят.

"Так повелось еще от дедов-прадедов, – кивает Иван Петрович, – Выручать друг дружку, в беде не бросать. Иначе здесь, на Курилах, никак. Пропадешь один, сгинешь без следа".

Эта взаимовыручка, это чувство локтя – оно проявляется и в семейных отношениях. Здесь не просто живут бок о бок – здесь по-настоящему родные люди. Мужья не подавляют жен, дети не противятся родителям. Все разногласия решаются миром, все тяготы несут сообща.

Вот и сейчас, пока мы пьем чай, в дом один за другим подтягиваются члены большой семьи Ивана Петровича. Сыновья, снохи, внуки гурьбой – все при деле, все чем-то заняты.

"Семья – она ведь тоже как Курилы наши, – улыбается старик, глядя на домочадцев. – Крепость несокрушимая, когда вместе. А поврозь – так, пылинки на ветру".

В этих словах, в этой мудрой метафоре – суть уклада жизни курильчан. В гармонии с природой, в единстве друг с другом. В балансе между традициями и новыми веяниями. В умении принимать мир таким, каков он есть – хрупким, изменчивым, полным чудес и опасностей.

Но не могу не вспомнить и иную Курильскую быль – полную боли, борьбы и надежды. Иван Петрович, пригорюнившись, заводит неспешный рассказ:

"Открыли-то наши острова русские первопроходцы еще в семнадцатом веке. А как осваивать стали – и на японцев напоролись. Те ведь тоже на Курилы зарились, даром что сами свой Хоккайдо толком не знали.

Ну а к концу восемнадцатого века уже Россия все острова к рукам прибрала. По праву первооткрытия, значит. Тут уж никакие японские притязания не в силе были".

Вижу, как оживает, наливается силой голос старика. Словно и не прошло двух веков с той поры – так свежа, так жива историческая память.

"Только японцы не унимались. В 1780-х годах на южные острова вторглись, промысловиков наших прогнали, знаки российские поснимали. Да только не по закону это было, не по чести. Курилы-то искони русскими считались.

Потому и держались мы здесь всегда – и в царские времена, и при советской власти. Своей землей жили, своим умом. А как Союз развалился – совсем тяжко стало. Будто сироты мы тут, будто край забытый".

Смахивает Иван Петрович непрошеную слезу, да тут же гордо голову вскидывает. Не сломили курильчан ни японские посягательства, ни смутные девяностые.

"Да только мы народ упрямый. Зубами в эту землю вцепимся, а не отдадим. Потому как наша она, кровная. Потому как здесь деды-прадеды наши полегли, потом и кровью каждую пядь полили.

Сколько бед видали Курилы – и войны, и землетрясения, и цунами. А мы все одно – стоим, живем. Детишек растим, мир свой бережем. И верим – не оставит нас Россия-матушка, не даст в обиду".

Такая вот она, история курильская – горькая и славная. История людей, что корнями в эту землю вросли. Что ни бурям житейским, ни ветрам переменчивым не покорились.

Стерпели все, выдюжили. И свой хрупкий, ни на что не похожий мир сохранили.

Мир, где каждый камень – память, каждая травинка – исцеление.

Где даже сквозь туман и морось будущее проглядывает – непростое, но светлое.

Покидаю дом Ивана Петровича с грустью и благодарностью. За науку, за истории, за тепло человеческого общения. И верю – сохранят Курилы свой неповторимый колорит, свою самобытность – вопреки всем ветрам перемен.

Потому что здесь, на краю земли, живут по совести. В ладу с собой, с миром, с богом. Не мудрствуя лукаво, не ища легких путей.

Оставаясь теми, кем рождены. Детьми огня и пепла, хранителями древних истин.

Людьми Курильских островов – непокорных, первозданных.

Не сломленных ни сейсмическими бурями, ни житейскими штормами.

Стойких. Цельных. Настоящих.

Глава 15. Где рождаются вулканы

Петропавловск-Камчатский встречает меня низким серым небом и пронизывающим ветром. После умиротворяющей тишины Курил городской шум кажется почти кощунственным. Суета, спешка, беготня – здесь все иначе, здесь ритм жизни ускоряется стократ.

Но стоит отъехать от города, стоит взглянуть на величественные силуэты вулканов – и душа замирает. В этом безмолвном диалоге человека и природы – квинтэссенция Камчатки. Земли, где стихии правят бал, а люди – лишь робкие гости.

Мой путь лежит в Ключи – маленький поселок у подножия Ключевской сопки. Здесь, в этом медвежьем углу, еще теплится исконный уклад, еще живы древние обычаи.

Проводником в мире камчатских традиций становится для меня Мария Егоровна – коренная ительменка, хранительница родовых преданий. В ее доме, украшенном резными масками и оберегами, время будто замедляет ход.

– Издревле мы, ительмены, с духами общаемся, – говорит Мария Егоровна, подкладывая в очаг сухие ветки. – Духи огня, воды, земли, неба – все они наши покровители. О них забывать нельзя, им подношения делать надобно.

В этих словах – ключ к пониманию камчатского культурного кода. Глубинная, неразрывная связь человека и природы. Осознание себя частью извечного круговорота, малой песчинкой в беспредельной вселенной.

– Вон, Ключевская наша, – кивает Мария Егоровна в сторону окна, за которым дымится исполинский вулкан. – Ее все Хозяйкой кличут, уважают. Она ведь и накормить может, и оземь опрокинуть. Потому и приносим ей дары, просим милости.

В этом трепетном отношении к вулканам, в этом почти мистическом трансе – отражение древних анимистических верований. Когда каждая гора – живая, когда в каждом камне – священный дух.

– А как Хозяйка гневается, как лаву извергать начинает – тут уж не зевай! – Мария Егоровна понижает голос до шепота, будто боясь накликать беду. – Все в домах запираются, детишек в подполье прячут. Молятся, чтоб пронесло, чтоб стороной беда обошла.

В ее рассказе – отголоски вековых страхов, передающихся из поколения в поколение. Страхов, закаливших характер камчадалов, выковавших их стойкость и силу духа.

Но даже перед лицом разбушевавшейся стихии люди Камчатки не теряют присутствия духа. Не впадают в уныние, не опускают рук.

– Помню, в девяносто пятом, когда Хозяйка в последний раз свирепствовала, – продолжает Мария Егоровна, – Мы с соседями в одном доме укрылись. Дрожим, молимся, а сами друг друга подбадриваем. Истории всякие вспоминаем, песни поем. Чтоб значит, не так страшно было, чтоб сердце живо оставалось.

Меня поражает эта удивительная способность камчадалов – превращать страх в жизнелюбие, отчаяние – в надежду. Черпать силы в единении, в поддержке близких.

– Так ведь испокон веков повелось, – улыбается Мария Егоровна, разливая по кружкам ароматный травяной чай. – Друг за дружку держаться, в радости и в горести вместе быть. На том Камчатка наша и стоит – на любви, на взаимовыручке.

В ее словах – квинтэссенция культурного кода этой земли. Кода, основанного на первозданной близости к природе и крепости человеческих уз.

Здесь, в краю вулканов и гейзеров, особенно остро ощущаешь незащищенность бытия. Его зыбкость, его прекрасную хрупкость.

Но именно поэтому здесь, как нигде, ценятся простые и важные вещи. Домашнее тепло, дружеское участие, сплоченность перед лицом невзгод.

Покидаю дом Марии Егоровны с ворохом мыслей и чувств. Прикипаю сердцем к этой дикой, нетронутой земле. К ее вулканам-исполинам, к ее бескрайним просторам.

И к людям ее – немногословным, обветренным. Но сохранившим в себе главное – душевную чуткость, теплоту, первозданность.

И будто часть себя здесь оставляю. Свое восхищение, свою признательность.

Этим горам, что до неба достают. Этим рекам, что от ледников начинаются.

Но главное – этим людям. Хранителям древнего знания, продолжателям вековых традиций.

Людям, в чьих сердцах никогда не гаснет огонь. Негасимый, неистребимый.

Как пламя камчатских вулканов – грозное и прекрасное.

Глава 16. Первая любовь и открытие мира

Покидая Камчатку, я невольно погружаюсь в воспоминания о той, что когда-то впервые заставила трепетать мое сердце. О моей первой любви, моем юношеском наваждении.

Странное дело – память… Прошли годы, сменились города и страны, в жизни были другие встречи и увлечения. Но стоит на миг прикрыть глаза – и вот он, тот морозный февральский день. И я – шестнадцатилетний, неловкий, влюбленный до беспамятства.

Сейчас уже поблекло, затуманилось дымкой времени. Но то, что я чувствовал рядом с ней – это живо, это по-прежнему обжигает нестерпимым светом.

Ее близость, ее голос будили во мне какой-то сладкий, щемящий трепет. Мир преображался, наполнялся высоким смыслом. Хотелось совершать подвиги, сворачивать горы. Хотелось стать достойным этой невероятной, невозможной любви.

Помню наши долгие прогулки – говорили обо всем на свете, не могли наговориться. И первый поцелуй – неловкий, трепетный, выворачивающий душу. От него кружилась голова и подгибались колени. Весь мир замирал и взрывался миллионом огней. Было страшно дышать – чтобы не спугнуть, не разрушить это невероятное, хрустальное мгновение.

А потом – бесконечные вечера, долгие разговоры обо всем и ни о чем. Я млел от ее близости, от доверчивого тепла ее плеча. Тонул в ее глазах, в звуке ее голоса. Не мог поверить, что все это происходит со мной. Что я – счастливейший из смертных.

Мы не строили наивные планы – на всю жизнь вперед, на вечность. Так искренне, так отчаянно верили в это "всегда". В незыблемость и нерушимость первой любви.

Невозможно описать словами то чувство абсолютного единения, эйфории, восторга. Словно ты парил над землей, дотрагивался до звезд. Словно в одночасье познал все тайны мироздания – и самого себя. Первая любовь стала для меня вторым рождением. Рождением в чувствах, в страсти, в осознании собственного "я".

Как похоже это было на мое первое знакомство с Дальним Востоком! Тот же трепет первооткрывателя, то же чувство прорыва к чему-то истинному, сокровенному. Бескрайние просторы тайги, величие сопок будили во мне восторг почти мистический. Казалось, здесь, на краю земли, приоткрывается завеса над тайнами бытия. Казалось, сама душа раздвигает свои пределы – и дышит полной грудью.

Я вдыхал морозный воздух Камчатки – а чудился аромат московских улиц. Вслушивался в рокот океанского прибоя – а слышал перезвон трамваев на Чистых прудах. Заснеженные вулканы оборачивались сугробами Патриарших, горячие гейзеры – обжигающим чаем из термоса.

Дальний Восток стал для меня вторым обретением любви. Любви к жизни – во всей ее красоте и необъятности. Любви, не знающей границ и условностей. Безграничной и всепобеждающей, как сама природа, как само мироздание.

В первозданной мощи вулканов, в безбрежности океана я вдруг увидел отражение своих юношеских чувств. Такую же неистовую жажду познания, такой же дерзкий вызов пределам и расстояниям. На Камчатке я заново переживал себя шестнадцатилетнего – и заново постигал великую магию любви.

Здесь, в краю гейзеров, все обретало подлинный масштаб. Мелкие обиды и разочарования таяли, как утренний туман. Зато светлые, возвышенные чувства – крепли и мужали, напитывались соками земли. Становились частью большого мира, неотъемлемыми от вечного круговорота бытия.

Она научила меня любить – бесстрашно и безоглядно, до самозабвения. Дальний Восток – принимать жизнь во всей ее полноте. Со всеми ее радостями и горестями, взлетами и падениями. Научил быть открытым и щедрым – к людям, к миру, к собственной судьбе.

Моя первая любовь не сбылась, расплескалась по дорогам жизни. Но она оставила во мне неизгладимый след – привкус чуда на губах, частицу вечности в сердце. Стала той неотъемлемой частью меня, которая всегда шепчет: люби, твори, дерзай!

Так же и земля вулканов – далекая, заповедная. Один раз прикоснувшись к ее тайне, уже не сможешь жить иначе. Будешь всегда стремиться к ней – мыслями, сердцем, всем своим существом. Будешь черпать в ее несокрушимой силе вдохновение и стойкость. Сверять по ней свой путь – истинный, неподвластный компромиссам.

…Глядя на заснеженные сопки, я мысленно обращаюсь к ней. Через годы и расстояния говорю ей "спасибо". За тот священный огонь, что она зажгла во мне. За смелость и красоту юношеской мечты.

Говорю: живи, моя далекая! Люби и будь любимой. Помни о том счастье, что было нам подарено. И знай, что где-то за тысячи километров есть человек, для которого ты – самое дорогое воспоминание.

Есть человек, который будет вечно хранить тебя – в памяти и в сердце. Как свою путеводную звезду, как свое прикосновение к чуду.

Ведь первая любовь неповторима и незабываема. И именно она во многом определяет наш дальнейший путь. Именно она учит высоте и бескорыстию чувств, абсолютной вере и самоотречению.

И если суждено было расстаться – значит, так было нужно. Для чего-то более важного и глобального. Возможно – для того, чтобы научиться любить весь мир. Так же пылко, так же беззаветно – как любил когда-то одну-единственную.

Первая любовь и Дальний Восток – два якоря моей юности. Два маяка, что озарили мои дни негасимым светом. Благодаря им я стал тем, кто я есть. Человеком, для которого любовь – высший дар и высшая ценность.

Здесь, на Камчатке, я со всей ясностью понимаю это. Заново переживаю момент истины, перерождения в чувствах. Обретаю себя – неуязвимого для суеты и компромиссов. Твердо знающего: нет ничего выше и прекраснее любви.

К женщине и к миру, к вечному и сиюминутному. К тому, что наполняет смыслом каждый наш день и час.

…И пусть расстояния не властны над памятью сердца. Пусть то, что было свято и прекрасно – останется с нами навсегда.

Освещая путь. Храня от бурь и невзгод.

Даря крылья – и направляя к мечте.

Глава 17. На перекрестке времен и культур

Хабаровск встречает меня ветрами и туманами, низким небом над просторами Амура. Город-труженик, город-страж – он хранит память о славных и трагических страницах истории. В величественных соборах и старинных особняках, в обелисках и мемориалах – отголоски былых эпох.

Основанный в 1858 году как военный пост, Хабаровск быстро стал ключевым форпостом России на Дальнем Востоке. Через него пролегали торговые пути, здесь разворачивалось освоение новых земель. Первые переселенцы, казаки и купцы закладывали основы будущего города – с его неповторимым обликом и характером.

XX век принес Хабаровску немало испытаний. Революция и Гражданская война, японская интервенция и установление советской власти. В 1920-е годы город стал центром Дальневосточной республики, а затем – столицей огромного Дальневосточного края.

Но был в истории Хабаровска и особый, малоизвестный период – время японского присутствия в начале 20 века. Японцы называли Хабаровск на свой манер – Хафу. Здесь кипела деловая и культурная жизнь одной из самых прогрессивных японских диаспор того времени.

Японские бизнесмены держали лавки и мастерские, гостиницы и публичные дома. Многие из них были женаты на русских, у них рождались дети-метисы, впитывавшие обе культуры. В Хафу работали японские типографии и фотоателье, выходили газеты на японском языке. Существовала даже японская школа, где детей учили грамоте и приобщали к традициям предков.

Японцы Хафу искренне полюбили этот город, считали его своим домом. Но история распорядилась иначе. После поражения Японии во Второй мировой войне почти все они были вынуждены уехать. Покинуть обжитые места, бросить налаженный быт. Раствориться в водовороте лихолетья…

Об этом малоизвестном эпизоде истории я узнал в Хабаровском краеведческом музее. Здесь как раз открылась выставка "Японский Хабаровск", собравшая уникальные документы и фотографии тех лет.

– Представляете, многие хабаровчане и не подозревают, что век назад по улицам их города ходили японские гейши и самураи, – улыбается Елена, молодая сотрудница музея. – А ведь японская община внесла огромный вклад в развитие города. Были среди них и известные предприниматели, и талантливые фотографы, и блестящие врачи. Память о Хафу – это часть нашего культурного наследия, которую мы обязаны сохранить.

Разглядываю пожелтевшие снимки: степенные японские купцы в шелковых кимоно, их русские жены в модных европейских платьях. Дети с озорными раскосыми глазами. Вывески на двух языках, диковинные товары в витринах лавок. Целый мир, ушедший безвозвратно…

Но чтобы по-настоящему понять душу Хабаровска, мало знать даты и события. Нужно вслушаться в истории его жителей, в саму атмосферу этого многоликого города.

Первым делом иду на Центральный рынок – средоточие красок, запахов, языков. Над прилавками – пестрые навесы, в воздухе плывут ароматы специй и пряностей. Торговцы зазывно выкрикивают цены, покупатели придирчиво выбирают товар. В этой веселой толчее смешались лица всех мастей – узкоглазые, скуластые, белесые, смуглые.

– Эй, друг, отведай корейской капусты! – машет мне румяная улыбчивая кореянка. – Сама квасила, по бабушкиному рецепту. С чесночком, с перчиком – пальчики оближешь!

Пробую хрусткую, остро пахнущую капусту – и будто переношусь на столетия назад. В те времена, когда первые корейские переселенцы ступили на приамурскую землю. Принесли с собой свои обычаи, свою удивительную кухню. И постепенно стали неотъемлемой частью здешнего многоцветья.

Перехожу к узбекским рядам – и глаза разбегаются от разноцветья курпе, сюзане, ковров. За прилавками – степенные мужчины в ярких халатах и тюбетейках.

– Проходи, дорогой, выбирай! – приветливо кивает мне седобородый аксакал. – Есть ковры бухарские, самаркандские, хивинские. Ручная работа, все как встарь, как деды наши ткали. В каждом узоре – своя история, своя мудрость.

Слушаю неспешный говор продавца – и будто переношусь в древние города Шелкового пути. Туда, откуда века назад потянулись в Приамурье первые выходцы из Средней Азии. Гонимые войнами и лихолетьем, искали они на берегах Амура новую родину. И находили – обретали дом, пускали корни.

А вот и нанайские ряды – с причудливыми деревянными масками, расшитыми халатами, поделками из рыбьей кожи. За прилавком – женщина с темным, будто вырезанным из дерева лицом.

– Ты маску смотри, маску бери, – певуче говорит она, протягивая мне резное изделие. – Это Калгама, хозяйка Амура. Ее лик носили наши шаманы, когда просили у реки удачной ловли. Такая маска в доме – к добру, к достатку.