39 долей чистого золота

– Пока! – сказал Миша, когда мы подошли к дому.

Он проводил меня и тут же пошел прочь быстрым шагом. Я тоже поспешила домой, уж больно хотелось поскорее вытянуть свои разные ноги на кровати, а уж затем подумать обо всем, что принес мне этот прекрасный день».

Таня замолчала. Во рту пересохло, она пошевелила губами и почувствовала, как режет в глазах.

– Я была в этом парке, – сказала она и удалилась на кухню за стаканом воды.

– Где? – спросил Витя, когда Таня вошла в комнату.

– В этом парке, который она описывает, он недалеко, буквально в десяти минутах ходьбы.

– Ты не говорила.

– Я много, о чем не говорила, – грубовато констатировала Таня. – Я была там уже несколько раз, это практически единственное место в городе, где можно хорошо провести время в одиночестве, даже несмотря на то, что народу там всегда хватает. Там ничего не изменилось, те же утки, те же лавки, может, только слегка модернизированы.

Таня поставила стакан и, потерев глаза, легла на старушкину кровать. Она осматривала комнату из лежачего положения будто ее глазами и представляла тот самый день, о котором только что прочла.

– А как она умерла? – спросила Таня.

– От старости, скорее всего. Может, еще что-то стало причиной – типа инфаркта или инсульта, я точно не знаю.

– А где? – Таня поводила глазами по потолку.

Витя знал, где она умерла, но не стал говорить, потому что понял, что Таня сейчас лежит на ее кровати, он слышал, как скрипели пружины, когда она плюхнулась на нее, и попросту не хотел доставлять ей дискомфорт, а еще меньше он хотел, чтобы она и вовсе ушла.

– Не здесь, в больнице. Точно не здесь, – повторил он, будто заранее убеждая Таню не волноваться.

– А мне кажется, она умерла на этой кровати, – сказала девушка, оказавшись не такой мнительной, как подумал Витя.

– Нееет, – еще раз подтвердил он.

Таня закрыла глаза и положила руки на живот.

– Я полежу немного, – успела сказать она перед тем, как погрузиться в сон.

Утром Витя сидел на своем месте, не шевелясь и вслушиваясь в то, что происходит за дверью. Кровать скрипнула в половине двенадцатого.

– Ну ты и спишь! – сказал он. – Настоящая соня.

Таня села на край кровати и в недоумении огляделась, затем зевнула и произнесла хриплым, сонным голосом:

– Доброе утро, я в душ.

Это было впервые, когда девушка ночевала в смежной комнате. Таня налила ванну и, погрузившись под воду с головой, оставив на поверхности только нос, словно поплавок, задумалась об этом. Черные волосы расплылись под водой, словно чернильное пятно, мелкие пузырьки вырывались изо рта и торопливо поднимались на поверхность, растворяясь на водяной глади. Чтение дневника сидя на полу перед дверью так утомило ее, что она отключилась, дотронувшись до подушки. С одной стороны, Тане нравилось все, что происходило с ней: Витя, интригующее чтиво, отсутствие людей вокруг, которые указывали бы, что и как нужно делать, но, с другой стороны, что-то глубоко внутри тревожило ее, будто кричало, махало руками и пыталось открыть ей глаза. Но пока Таня не могла найти этому мучительному чувству объяснения, она продолжала плыть по течению, которое несло ее в некую неизвестную бездну.

После ванны значительно полегчало. Девушка оделась в тренировочную одежду: черную майку, лосины и старенькие, стоптанные пуанты, сделала несколько упражнений, затем сварила черный ароматный кофе, выпила его и продолжила тренировку. Только после хороших, на ее собственный взгляд, занятий она могла чувствовать себя спокойно и уверенно – это будто наркотик, без которого ей становилось плохо и тревожно.

После обеда Таня отправилась на прогулку. Воздух пах плодами шиповника, он отцвел, его лепестки отпали, и им на смену пришли твердые красные набухшие сердцевинки, наполненные волосатыми желтыми косточками, их было там так много, что, раскрывая плод, они прямо-таки высыпались из него. Шиповник был еще твердым, хотя на вид достаточно привлекательным, полностью он созревал и становился сладким только осенью, перед самыми холодами.

Таня потянулась и, завязав свисающий с кеда шнурок, отправилась на прогулку. Небо было затянуто белыми, плотными, словно взбитые сливки, облаками, они парили высоко, скручиваясь в огромные небесные сливочные круги так аппетитно, что слюна поменяла вкус и в желудке засвербела пустота.

Таня купила пиццу в полюбившейся ей пиццерии, кефир в бутылке и несколько красных ароматных яблок, сложила все в рюкзак и отправилась к пруду, перекусывая по дороге куском пиццы, который успела отломить. Небесные сливки растворились в высокой ширине, их густота рассеялась, и они стали больше напоминать мыльную пену, через крупные пузырьки которой просматривались голубая гладь.

В парке, на удивление, было безлюдно, Таня удобно устроилась, разложилась и приступила к трапезе, она обожала есть на улице. Это была одна из слабостей, перед которыми она не могла устоять, да и не хотела, порой ей удавалась сделать это даже в холодное время года, например, по дороге домой или из дома, пробираясь сквозь шумную городскую толпу. Откусив край пиццы, она прищурилась и остановила взгляд на другом конце пруда – у самой воды лежало изогнутое дерево, будто гигантский змей неподвижно замер в ожидании жертвы. На несколько секунд Таня перестала жевать, замерев от удивления. Еще некоторое время девушка смотрела на противоположную сторону, а потом встала и, вытянув голову вперед, пошла туда.

Дерево. Дуб. Достаточно молодой, упал, наверное, от сильного ветра, или, возможно, что-то еще оказало на него давление. Таня рассмотрела каждый сантиметр этой загадочной змеи, поковырялась в местах надлома и, установив, что оно лежит тут не более двух, трех, ну максимум пяти лет, быстрым шагом направилась домой.

Не разуваясь, она вошла в смежную комнату, схватила дневник, осмотрела его с внешней стороны, пролистала в одну сторону, затем в другую, но, не обнаружив ничего, что могло бы стать хоть какой-то зацепкой, раскрыла на той странице, где описывалось дерево у пруда:

«Мы гуляли в парке вокруг пруда, дошли до нашего упавшего дерева, которое, словно длинный змей, лежало вдоль берега. Это был дуб, обычно дубы очень крепкие и способны выстоять при любом ветре, но этого беднягу что-то сломило, и теперь он служил лавочкой для тех, кому хотелось посидеть у воды, мы плюхнулись на него и прислонились друг к другу спиной, мне было неудобно…»

Виктора в данный момент не оказалось на его обычном месте, чему Таня была рада, так как объяснить ему то, чего ей понять самой не удавалось, было бы сложно. Таня села на кровать, положила дневник на коленки и закрыла лицо руками:

– Я схожу с ума. Таких совпадений просто не бывает. Не бывает! Старушка примерно семьдесят – семьдесят пять лет назад описала дерево, которое лежит там сейчас в совершенно свежем состоянии. Оно должно было давным-давно превратиться в труху, ну или хотя бы полностью высохнуть…

За стенкой послышался шум, Таня тихонько встала и молниеносно выскочила из комнаты, оставив дневник лежать на кровати раскрытым. Она снова отправилась к пруду, села на дерево, лежавшее вдоль воды, и закрыла глаза.

«Всему есть объяснение, но иногда мы просто не знаем его и пугаемся этого незнания», – вспоминала девушка слова отца, сказанные ей когда-то. От этого ей полегчало, но все же большой знак вопроса продолжал висеть в ее голове.

В следующий визит Таня была такой озадаченной, что Виктор почувствовал это даже через стенку. Ее потухший голос заставлял его волноваться, но на все расспросы Таня отвечала только одно – что она устала и хочет сменить обстановку.

– Конечно, – ответил он, – тебе это нужно.

– Послушай, – после долгого молчания она начала раскрываться, будто цветок, – ты уверен, что это все именно так, как ты говоришь?

– Что именно?

– Эта бабка действительно жила тут до твоего рождения?

– Конечно! А что вызывает у тебя сомнения?

– Ты уверен, что это ее дневники?

– Да, уверен!

Таня не знала, как еще задать вопрос, чтобы не сдать все карты. Самой правдоподобной версией была та, что мать Виктора специально подложила эти дневники, может быть, они написаны вовсе не этой старухой, только так можно объяснить дерево-змею. Других версий у нее пока не было.

– А знаешь, – сказал Витя, подойдя ближе к двери, – мама выгнала его! Выгнала, и на этот раз навсегда. Она не пьет уже несколько дней, убралась и готовит мне каждый день мои любимые блюда. Вчера мы весь вечер провели вместе, она читала мне книгу про пиратов, ту, что я люблю слушать с детства, и я даже уснул в ее спальне. Я больше не чувствую запах грязного белья и алкоголя, не слышу крики, не чувствую, как мама плачет по ночам.

– Я очень рада за тебя, Витя. Очень! – Тане стало так жалко Виктора, что на глаза навернулись слезы, а в носу защипало, она зажала рот рукой, чтобы случайно не всхлипнуть вслух, а затем вздохнула и проморгалась.

По ее мнению, которое она, конечно, не высказала бы ни за что на свете, такие люди, как мать Виктора, не меняются, это очередное прозрение, которое, возможно, продлится какое-то время, но вряд ли затянется надолго.

Следующие несколько дней Витя практически не появлялся в комнате, он заходил лишь поздороваться и поделиться впечатлениями, которые он получал от общения с матерью. Тане было немного грустно, но она, вопреки своему эгоизму, никак не проявляла этого, отвечая на его приветствие радостным голосом и желая хорошего дня. Витя чувствовал все, что она пыталась спрятать под маской, сидя за дверью, но даже такая надежная маскировка не могла утаить от него ее истинных чувств.

– Завтра мама идет на работу, я буду ждать тебя тут, приходи пораньше, у нас будет целый день, чтобы побыть вместе, – сказал Витя, прислонившись губами к щели между стеной и дверными петлями.

Он приложил ладонь к двери, и Таня, несмотря на то, что не обладала такими острыми чувствами слуха и осязания, как Виктор, почувствовала это. Его ладонь была такой горячей, что дверь моментально нагрелась и тепло передалось на ее сторону.

– С кем ты говоришь? – спросила мама Виктора.

Витя тут же отошел от двери на шаг:

– С Таней, она наша соседка.

– Там никого нет, – смело заявила мама и подошла к двери. – Нет там никого, сынок.

Она взяла его за руки и потянула на себя, а затем подвела к кровати и посадила.

– Есть! Там живет девушка, она очень хорошая! Сейчас я вас познакомлю.

– Таня, отзовись! Ты тут?

Никто не ответил.

– Она была тут, за дверью, только что.

Таня слушала их разговор и старалась не дышать, чтобы ни в коем случае не издать ни малейшего звука.

– Эта дверь закрашена уже много лет, сынок, там никого нет, ты же знаешь. Их сын уехал в Санкт-Петербург и очень давно тут не появлялся, старики умерли еще до твоего рождения, – успокаивала мама своего сына. – Вот дадут нам новое жилье, у нас будут соседи, ты будешь дружить с ними, потерпи немного, уже скоро мы переедем, хочешь, завтра я схожу и посмотрю, как строят наш новый дом, а потом тебе все расскажу, – ее преувеличенное, даже приторное внимание казалось жалкой попыткой наверстать упущенное.

– Нет! – закричал Витя. – Ты не понимаешь! Там есть девушка, она приехала на лето, и мы с ней подружились.

Витя стал настукивать в стену свою мелодию, которой он обычно звал Таню. Он злился и плакал оттого, что Таня молчала, а мама продолжала успокаивать его, уверенно считая девушку лишь фантазией сына.

Несмотря на его страдания, Таня не подала признаков жизни, а ушла, лишь дождавшись, когда они удалятся из комнаты. Почему она не отозвалась – вопрос, который в этот вечер они оба задавали сами себе. Виктор непременно решил выяснить это у Тани завтра, когда по плану у них будет целый день для общения.

Но завтра не наступило. Точнее, оно, конечно, наступило, но совсем не такое, каким обещало быть. Уже ночью в только что приобретенные покой и спокойствие, воцарившиеся в доме Виктора, ворвался мамин сожитель: он ломал дверь, кричал, бросался с ножом и обещал всех убить в случае, если его не пустят. Он избивал мать в то время, когда Виктор лежал, не шевелясь, на спине в своей кровати, парализованный собственным бессилием, а Таня, которая слышала все это через стену, закрывала голову подушкой, пытаясь приглушить адские звуки насилия. Ближе к утру крики стихли, и девушке удалось уснуть.

– Я думал, ты раньше придешь, – сказал Витя, когда услышал шаги и почувствовал аромат кофе. – Который сейчас час?

– Почти час дня, – Таня села на свое привычное место рядом с дверью Вити. – Извини, я спала.

После этих слов образовалась небольшая пауза, Таня поставила кружку на пол и потянулась, чтобы взять дневник.

– Извини, что так вышло ночью.

– Ты не должен извиняться, ты же не виноват в этом! – возмутилась девушка. – Это, конечно, не мое дело, но все же я спрошу: – Почему ты не вызвал полицию? Ты живешь и терпишь это, зачем? Почему ты не просишь помощи извне?

– В этом нет никакого толка, его заберут, подержат пару дней, а после он снова придет и тогда уже точно устроит резню, а этого я не хочу. Мать сама его пускает, если бы она хотела, то все бы уже изменилось, она сама выбрала этот путь.

– Она выбрала его для себя, но ты-то его не выбирал! Ты можешь все изменить.

– Нет, не могу.

– Как скажешь! – Таню раздражало его бездействие, но она дала себе честное слово не лезть не в свое дело.

Вновь образовалась пауза, которую первым прервал Витя:

– Так что там тебя смущало в старухе?

Таня вспомнила, на чем остановился рассказ, и отвлеклась от мыслей, как изменить чужую судьбу, которые не покидали ее с сегодняшней ночи.

– Меня смущало? – протяжно повторила она. – А, ничего, проехали.

Она взяла дневник и открыла нужную страничку, решив, что сейчас грузить этим Витю совсем ни к чему.

– А почему ты не отозвалась, когда я был с мамой? Молчала, как партизанка, и она решила, что ты моя фантазия.

– Не знаю, честно. Может, я постеснялась, а может, не захотела знакомиться с человеком, чье поведение вызывает у меня неприятные чувства, – честно призналась Таня.

– Я понял, ладно. Просто я и так полный неудачник, а тут еще и виртуальная подружка, мама наверно решила, что я схожу с ума.

Таня не ответила, а лишь покачала головой и закатила глаза.

7

«Следующий месяц я полностью провела в мастерской, работа кипела днем и ночью в буквальном смысле: утром я садилась за станок и проводила за ним первую половину дня, затем, после обеда, я ставила горшки в печь и принималась разукрашивать уже готовые, отрываясь от них, только когда за окном начинало темнеть. Таким образом, каждый день появлялся новый отряд солдат в моем строю, то есть горшков. Я так называла их, потому что они выстраивались на полу ровным строем, а я стояла перед ними и любовалась своими успехами. Вечером я позволяла себе прогуляться по городу и съесть вкусное ванильное мороженое, уплывая в далекие воды своих мыслей, иногда я заплывала так далеко, что, оборачиваясь, не видела берега.

Когда мое глиняное войско заняло все место в мастерской, встала новая задача – сбыта. Недолго думая, с этим вопросом я направилась к своему наставнику, мастеру Василию Петровичу. В этот вечер в их доме не пахло выпечкой, все скульптуры выражали грусть и злобу вместо привычного добродушия, а в коридоре, уже на выходе, мне встретился капитан полиции и с ним еще какой-то мужик в черном костюме и лакированных ботинках. Они оба почти одновременно скромно поздоровались кивком головы и, уступив мне проход, вышли вон. Наверное, мне было бы лучше зайти в другой день, но мастер начал первым:

– Здравствуй, проходи, хорошо, что ты зашла сегодня, Шура в комнате.

Я проковыляла в гостиную, поставила палку и села за стол рядом с Александрой Алексеевной. Она сидела, скрестив ноги под столом, и внимательно изучала какие-то документы. Я села рядом и, периодически заглядывая ей в глаза, стала ждать, чего – сама не знаю. Она дочитала, сняла очки и, закрыв пальцами глаза, горько молча заплакала.

– Что-то случилось?

Вот ненавижу такие моменты, случались подобные несколько раз, и всегда это выглядело глупо. Может, конечно, вы назовете меня злой и бездушной, но я вот это очень не люблю, не люблю успокаивать людей, которые рыдают, тем более когда я не понимаю, в чем дело. По мне, так в такие моменты надо оставить человека наедине со своей проблемой, чтобы он сам мог с ней разобраться, а не создавать ситуацию, в которой всем неудобно, что, собственно, я бы и сделала, не остановили бы меня на входе. Но, как говорится, что сделано, то сделано.

– Это был ваш сын? – спросила я.

Александра Алексеевна покачала головой:

– Нет, – и положила бумаги на стол. – Наш сын натворил много всего плохого, и теперь мы долго его не увидим.

В этот момент в комнату вошел мастер с подносом, на котором был стакан воды, таблетки и чайник с чашкой.

Оказалось, что их сын был вовсе не в длительной командировке, а в бегах от правосудия. Все детство им восторгались, восхищались и радовались, а он, между тем, умудрился связаться с дурной компанией (как это обычно бывает – всегда виноваты другие) и натворить делов. И вот уже несколько лет несчастные родители делают все, чтобы сын избежал наказания, но, увы, в этот самый день свободе пришел конец – его поймали, и теперь срок, который он получит, гораздо больше, чем тот, который грозил ранее. Виной всему оказались безудержная тяга к легким деньгам и нежелание работать. Вместе с друзьями они угоняли дорогие автомобили и перегоняли их куда-то в сторону Северного Кавказа. Подробности я не стала уточнять, чтобы еще больше не расстраивать таких хороших людей. Мне было жалко их, но, к сожалению, помочь в этой ситуации я ничем не могла, разве что остаться и побыть с ними, чтобы заполнить собой пустоту, образовавшуюся в момент, когда они практически потеряли своего сына. Что я и сделала, мы сидели за столом в гостиной до самой ночи, Александра Алексеевна показывала мне семейные альбомы, заочно знакомя со своими родственниками, родителями, которых уже давно нет, и сыном. На детских фотографиях он был очень хорошеньким, пухленьким, светловолосым мальчиком, совсем не похожим на угонщика автомобилей. Альбом, которым буквально жили родители, был сделан из сиреневого бархата с золотой каемкой, его толстые картонные листы, пропитанные воспоминаниями прошлой жизни, пахли старой бумагой и порошком, который использовали раньше для проявки фотографий. Этот запах навеял мне воспоминания о детстве, к которым я старалась не возвращаться, после того как железнодорожные рельсы разделили мою жизнь на «до и после».

Когда мы опомнились, была уже глубокая ночь, я решила, что переночую в мастерской, чтобы никого не будить своим ночным приходом, но Александра Алексеевна предложила остаться у них, в комнате сына, которая все равно пустовала уже долгое время. Если честно, мне не хотелось так плотно вторгаться в их семью, не хотелось, потому что я была не уверена в себе и своих силах, проще говоря, я боялась их подвести и разочаровать, а посему предпочитала оставлять между нами расстояние. Но гостеприимные хозяева проявили настойчивость, и я осталась ночевать в их доме, в той самой комнате, где висели школьные фотографии белобрысого мальчугана и стояли рядком старенькие игрушечные машинки…

Утром мы позавтракали, и я отправилась в мастерскую работать.

Еще неделю спустя перемещаться по мастерской стало затруднительно, остались лишь маленькие островки, на которые можно было наступать, а все остальное пространство было заставлено горшками и прочей посудой, которую мне удалось изготовить за это время. В среду, во второй половине дня, ко мне заглянул Василий Петрович – он открыл дверь, но перед тем, как войти, развел руками и сказал:

– Вот это да!

Он рассматривал своим профессиональным взглядом через толстые стекла очков каждую деталь каждой поделки и будто бы искал, к чему придраться, но, несмотря на всю строгость, не произносил ни одного слова.

– Можно? – спросил он, подняв глаза.

– Конечно! – взяв под руку, я пригласила его войти и проводила к стулу. – А я сама собиралась к вам заглянуть, мне нужен ваш совет: я не знаю, куда девать все свои работы, вообще я хотела бы их продавать, но не знаю, как…

Я тараторила так быстро, что половину слов проглотила, но Василий Петрович меня прекрасно понял.

– Я дам тебе несколько адресов магазинов, там работают мои знакомые, они возьмут твои поделки на реализацию. Если их удастся продать, то тебе отдадут часть денег, но не все, а лишь двадцать процентов – это закон торговли.

Я радостно кивнула головой. Мне так хотелось сдвинуться дальше и сделать следующий шаг вперед, что сумма, которую у меня получится выручить с продажи, меня совсем не беспокоила. Для жизни мне хватало тех денег, что я получала от государства как инвалид за хромую ногу, моя дорогая сестра позаботилась об этом сразу, как стало ясно, что здоровым человеком я больше не буду. Я жила достаточно скромно: продукты питания, глина, краски и мороженое – все, на что хватало моей пенсии.

– Может, ты зайдешь сегодня? – спросил мастер, собираясь уходить.

– Зачем? Мы же уже все обсудили, – совершенно искренне ответила я.

– Может, ты навестишь Шуру, она сегодня целый день дома, сейчас ей особенно нужно общение и внимание, понимаешь?

– Конечно! Я обязательно зайду!

Мне стало так стыдно и неудобно за свое безразличие, которое мне удалось так нескромно проявить в этот день, хотя на самом деле, хоть в это сложно поверить, я действительно очень полюбила эту семью и искренне за них переживала. Но, вопреки этому чувству, не хотела навязывать свое общество – мне казалось, будто я пользуюсь ситуацией и втираюсь к ним в доверие. Точнее, мне казалось, что так могут подумать окружающие, и именно это останавливало меня.

Я пришла раньше, чем обычно, на целый час и не с пустыми руками. Еще на прошлой неделе я сделала несколько блюд, размером и формой подходящих для выпечки Александры Алексеевны, и с радостью вручила их ей. В этот день фигуры в гостиной излучали спокойствие и умиротворение, даже маски на стене, казалось, смотрят не на меня, а совсем в другую сторону, что значительно облегчало мое общение с Александрой Алексеевной».

8

«Я вышла из дома в восемь утра, закинула вторую лямку рюкзака на левое плечо, взглянула еще раз на бумажку с адресами и направилась к автобусной остановке. Солнце было высоко, и его лучи только начинали нагревать землю после прохладной ночи, трава была мокрая и яркая, мне даже захотелось снять обувь и коснуться ее босыми ступнями, но на это сегодня не было времени, нужно было успеть дотемна объехать хотя бы половину адресов из списка. Я взяла это желание про траву на заметку и внесла его в виртуальный список дел на свободный день. В последнее время дел у меня стало так много, что я постоянно составляла какие-то списки в голове и на бумажках, которые терялись время от времени вместе с важными делами, записанными на них.

Автобус ехал медленно, проглатывая каждую кочку, встретившуюся у него на пути, это напоминало мне мою собственную походку, при которой я проваливаюсь одной ногой при каждом шаге. В какой-то момент я даже почти уснула, но опомнилась достаточно быстро, достала бумажку с указаниями, чтобы уточнить название остановки – моя была следующей, встала и стала постепенно продвигаться к выходу.

Магазин назывался «Лунный фарфор». Я представила луну, фарфор и лицо его хозяйки, которую звали Анфиса Трирукова, точнее, ее руки. Три. Моя фантазия позволила увидеть инопланетного человечка с большой головой, огромными черными глазами на пол-лица и множеством маленьких конечностей. Он плавал в космической невесомости, а со всех сторон его окружали фарфоровые предметы быта: чашки, тарелки, кувшины, блюдца и мисочки для молока, то и дело они лопались, словно мыльные пузыри, а затем появлялись вновь.

Анфиса оказалась высокой, остроносой дамой с высокой прической, заколотой шпильками. Она молча выслушала мое предложение, кинула осторожный профессиональный взгляд на мои поделки, уделила мне ровно три минуты и совершенно уверенно покачала головой, что означало однозначное – нет.

– Такие вещи очень плохо идут, их никто не берет, они будут без толку занимать склад, а если и продадутся, то за очень маленькую цену, это не выгодно.

Я поблагодарила за уделенное мне время, запаковала свое барахло обратно в рюкзак и удалилась. Моя фантазия снова отправила меня в космос, но на этот раз вместо большой головы инопланетянина я увидела ее собственную голову в шпильках, прикрученную к маленькому рукастому тельцу, окруженному все той же лопающейся посудой. Это был первый магазин в списке, но далеко не первый по значимости, и к тому же мастер предупреждал меня о возможном исходе, так что я заранее настроилась морально и была полностью готова принять ее отказ. В трясущемся автобусе я вычеркнула ее из списка кривой линией и стала планировать дорогу к следующему магазину.