Концерт Патриции Каас. 4. Недалеко от Москвы. Жизнь продолжается

Врачи только руками разводили ….

С ДЕДОМ ВАСЕЙ

Вечером все наперебой рассказывали деду Васе о случившемся, и он только вертел головой, а потом взмолился.

– Ульяшечка, пойдем, расскажи мне все толком! А то они меня совсем замучили!

Они с Улей пошли в другую квартиру, и Уля с удивлением обнаружила, что она деду Васе рассказывает все другими словами и несколько по иному, чем рассказывала бы Грише.

– Я скучаю без тебя. Ты стала меньше говорить со мной …

– Деда Вася, я исправлюсь! Я тоже скучаю… и по маме Гале особенно…

– Как жаль, что она не узнала, что ты стала женой Гриши …

– Можно, я буду приходить сюда делать уроки? И Грише работать мешать не буду, и около вас побуду.

– Конечно, приходи! Располагайся, как тебе будет удобнее. А когда появится маленький …

С ГРИШЕЙ

Гриша сидел за столом. Верхний свет он не включил, и только две лампы освещали стол.

Уля подошла сзади, положила руки ему на плечи. Гриша прижался щекой к ее руке, но не обернулся. На столе были разбросаны листы набросков, а перед ним лежал лист с рисунком обнаженной Ольги Петровой.

Уля рассмотрела рисунок – Ольга была изображена без приукрашивания, со всеми шрамами, уродующими ее тело.

– Какая жалость – так пострадала … Где это ее так?

– Она шла через границу за два месяца до мамы …

Уля чуть не упала – Гриша сказал это так обыденно и спокойно.

– Гриша?!

– Ее отбили наши ребята …. И она теперь им дороже родной сестры … А уж они ей … Оля прекрасная женщина – она была моей спутницей на прогулках там, на объекте. И она теперь вместе с Антиповым, и они так любят друг друга …

– А … твоя мама?

– Мне рассказывал Валдис, что если бы не папа, то ее не удалось бы вытащить.

– Вытащить?! Гриша?!

– Моя мама – капитан службы внешней разведки, Уля. Но это никогда и нигде не обсуждается за пределами этой квартиры, понимаешь?

– Еще нет … Конечно, понимаю … Но как же это?

– В жизни многое бывает, но главное – был бы человек хороший …

– Так всегда говорила мама Галя …

На других разбросанных по столу листках Уля увидела и остальных женщин, подошедших тогда к задержанной журналистке, и себя саму. Все они были обнаженными и красивыми, и даже эта перепуганная журналистка была хороша.

– Гриша, а когда ты мне покажешь свою папку с обнаженной натурой? Ты обещал …

– Покажу. Выберем время – и покажу.

– Покажешь только женщин или мужчин тоже?

– Тебе мало меня?

– Дурак! Я ведь могу обидеться … Хотя вру, не могу …

– Не обижайся. Я тебе все покажу, только не сразу. Начнем мы с рисунков, на которых изображена Ульяна Воробьева …

– И много их?

– Хватает! Целая папка набралась. И все время пополняется …

Гриша вытащил лист со свежим наброском. Уля с встревоженным видом прикрывала наготу полотенцем – скорее это было похоже на то, что она укрывала плечи, потому что все остальное было открыто. А рядом с ней стояла Тоня и обе были красивы – по крайней мере Уле так показалось.

– Ты маме покажешь?

– Покажу. А вот этот подарю Оле – думаю, ей понравиться.

– Она тебе нравится?

– Она прекрасный и сильный человек. Ее спасли дважды. Первый раз – когда ее всю в крови тащили на носилках … под пулями … Ее держали за руку и гладили по щеке, и говорили, говорили с ней … Она мне все рассказывала, но это нельзя рассказывать даже тебе … Второй раз ее спасли, когда отец привел ее, инвалида, слабую, опустившую руки женщину в казарму к ребятам и сказал … Как рассказала мне Оля, он сказал так – вот твоя койка, вот твой командир, работы будет много …

– И она осталась в мужской казарме?!

– Осталась. И ни одного косого взгляда, ни одного обидного слова – она говорила, что все ребята относятся к ней бережно и целомудренно. Переодеваются, повернувшись спиной к ней, а она – к ним. Встать в строй по тревоге в трусах и лифчике – норма. Да ты видела американские фильмы – там тоже женщины в армии могут быть наравне с мужчинами.

– Я бы не смогла …

– А она смогла. И выровнялась, ее заставляли тренироваться. А когда у них там … началось с Антиповым – ни одного смешка, только поддержка. Она рассказывала мне, как ребята убеждали ее, что она – женщина и вполне может нравиться, и нечего реветь, и нечего стесняться своих шрамов …

– Как интересно … А твоя мама?

– Спроси у нее. Она сама тебе расскажет все, что сочтет нужным … и возможным …

БУДЕШЬ СМОТРЕТЬ?

– Ну, как, будешь смотреть?

– Сейчас? Знаешь, я … я боюсь …

– Чего? Ты таких рисунков столько уже видела вон в тех альбомах! То, что увидишь – будет только похуже, я ведь еще не художник.

– Ты – художник! А чего я боюсь – я сама не знаю … Давай! Но не уходи, ладно?

Гриша развязал тесемочки открыл перед Улей толстую папку.

Уля стала переворачивать листы, быстро и не особенно разглядывая. Потом был чистый лист ватмана, а за ним пошли другие рисунки – это были мужчины.

– Нет, это я смотреть не буду!

И она вернулась к первому листу и стала внимательно разглядывать обнаженных женщин, нарисованных Гришей.

Уля смотрела внимательно, и радовалась тому, что женщины – даже немолодые – были красивы, и художник к ним относился очень нежно. Она не могла сразу выбрать слово – как Гриша относился к этим женщинам, но ни в одном рисунке она не увидела неприязни, недоброжелательности, равнодушия …

– Гриша, ты когда рисовал их … Они тебе нравились?

– Мне очень трудно рисовать человека, если он мне неприятен. Ты знаешь, как трудно мне было рисовать … ну, в общем, напавших на нас тогда на юге гадов …

– Расскажи?!

– Только это не для всех, понимаешь?

– Как скажешь.

– Мы тогда в первый раз поехали на юг – я, папа и Тоня. Мы жили в небольшой комнате на втором этаже в домике у дороги, и рано утром всегда ходили к морю – через железную дорогу спускались вниз, на пляж. Утром там было не так много народу …

– Отец поплавал и улегся на песке, я собирал ракушки у края прибоя, а Тоня нырнула с маской. Потом из воды вышли двое мужиков с кинокамерой в боксе и пошли к обрыву – я на них не обратил вникания.

– Только они дошли до обрыва, по которому шла железная дорога, как вынырнула Тоня и что-то сказала. Именно сказала, а не крикнула – меня поразило, что отец сразу вскочил. Она шла через мелководье быстро, пальцы руки у нее странно двигались, и тут неожиданно раздались выстрелы …

– Ну!?

– Она прыгнула ко мне и швырнула меня в воду, а сама побежала к нашей одежде. Я хлебнул воды и все же увидел, что от обрыва стреляет один из мужиков, только что вышедших из воды.

– И еще отец … Он мчался к стреляющему, на бегу швыряя в него камнями, которых было полно на пляже, и дико рычал. А потом что-то сверкнуло, стреляющий выронил пистолет, схватился за руку и тут отец достал его таким прямым в челюсть, что тот отключился мгновенно …

– А Тоня подбежала ко мне, подняла, стала обнимать, извиняться, спрашивать, не ушибся ли я … Потом, на заставе, я нарисовал портреты этих мужиков – так, как я запомнил, но это было трудно. Я же ненавидел их …

– Ну, что было дальше? Ну, Гриша!

– Ну сравнили то, что я нарисовал с тем, кому отец сломал челюсть – начальник заставы сказал, что я рисую не хуже фотоаппарата, а второго задержали по моему рисунку аж в Невинномысске …

– Кто же это был?

– Кто, кто … Чужие … А Тоня вечером легла спать со мной, обнимала и шептала, как она испугалась, что попадут в меня … С этого все началось …

– Что началось?

– Я ее признал … Я признал ее право быть рядом с моим отцом.

– Гриша, я тебя люблю. Очень.

Уля прижала руки к груди, потом вытерла глаза.

– Пусть я не все знаю, пусть я не все понимаю, но я люблю тебя, люблю твою маму, люблю твоего отца. Ты понимаешь меня?

– Я понимаю тебя и люблю тебя. И они тебя любят.

Уля перевернула еще несколько рисунков и закрыла папку.

– Тут нет рисунков … меня, твоей мамы, Ники … Где они? Мне можно посмотреть?

– Конечно, можно. Неужели ты сомневаешься?

– Ой!

Почти сразу в другой папке Уля увидела себя – девочку-подростка около лошади. Потом эта девочка стала расти, она стала похожа на женщину – рисунков было много, везде она была разная, она становилась старше… Уля залюбовалась обнаженной девушкой почти так же, как она любовалась на себя в зеркале.

– Гриша … Гриша …

– Что, моя милая? Тебе не нравится?

– Еще как нравится … И как только ты меня ни рисовал … А здесь … Даже совестно, все видно.

– Мне кажется, что все в рамках … Помнишь, какие рисунки есть в альбомах?

– Ну, то чужие тетки, а это – я. А это – Ника, да?

– Это Ника. Это очень давно. Она видела мои рисунки и сама предложила позировать мне раздетой. И позировала до самого последнего времени, до появления в ее жизни Владика.

– Она видела эти рисунки?

– Некоторые. Но она сильно изменилась после того, как они стали жить с Владиком.

– Разве они не поженились?

– Они не расписаны …

– Ой, тетя Тоня!

Уля с интересом стала разглядывать листы, на которых Гриша изобразил свою мать – пусть приемную, но любимую.

– Неужели она тебе позировала?

– Редко. Просто я часто видел ее неодетой …

Тоня была нарисована полуодетой – в трусах, иногда в лифчике, иногда в чулках.

– Но все равно красиво! Тетя Тоня видела твои рисунки?

– Конечно. И ругалась … иногда … И не велела показывать отцу.

– А ты показывал?

– Показывал. Отцу очень нравятся мои рисунки и особенно где Тоня.

– Хочешь, я буду тебе позировать? Только ты меня уже всю нарисовал!

– Нет, еще не всю. Скоро будет, что рисовать …

– Скоро? А что будет скоро?

Гриша погладил Улин живот и она, засмущавшись, прижалась к нему.

– А кого ты хочешь?

– Девочку. Но согласен и на мальчика … или на двоих сразу …

С ТОНЕЙ

– Мама Тоня, я хотела у вас спросить …

– И чего ты испугалась?

– Гриша сказал мне, что … что ты капитан разведки … И что рассказать можете только вы …

– Тогда садись. Разговор у нас с тобой будет долгим … И начинается все с того момента, когда одна молодая девушка училась в разведшколе и совершенно случайно познакомилась в поезде с одним молодым парнем … А потом они не виделись много лет …

Когда пришел Гриша, он застал мать и жену за столом с бутылкой вина, зареванными и обнявшимися.

– Что-то в бутылке мало осталось …

– Ты ничего не понимаешь, Гриша, – сквозь слезы сказала Уля. – Мне … мама … все рассказала …

– Ничего, Гриша, иногда поплакать полезно … И вспомнить – тоже …

– Мама Тоня, я тебя люблю! – и Уля поцеловала Тоню.

СМЕРТЬ ДЕДА ВАСИ

Уля, придя из школы, обычно устраивалась в квартире Галиных.

Там она делала уроки, не мешая Грише работать – рисовать или подбирать материалы для рисунков.

И утром, перед шкодой, она забегала к деду Васе, готовила ему завтрак, будила его.

Сегодня она как всегда приоткрыла дверь в спальню и позвала.

– Деда! Подъем! Пора вставать! – но дед не шелохнулся.

Уля подошла к кровати.

Василий Васильевич лежал на спине, глаза его были открыты и не моргали …

Уля испугалась, но все же коснулась его шеи – она была холодная.

Уля опустилась перед кроватью на колени и прижалась лицом к локтю Василия Васильевича.

Если бы она умела, она, наверное, молилась бы …

Всхлипывая, она вернулась в квартиру Свиридовых.

– Что? Что случилось?

– Деда Вася … умер … – Уля разрыдалась.

– Скажи маме, – Гриша ушел к Галиным.

Вернувшись он выкопал из вороха бумаг телефон.

– Григорий Свиридов. Первого. Папа, деда Вася умер. Да, я вызову.

– Дежурного врача. Григорий Свиридов. Умер Василий Васильевич Галин. Приезжайте.

Но суматоха не получалась. Тоня плакала, но не заламывала рук.

Прибежала Маргарита Антипова и что-то шептала, а потом тело деда Васи увезли на машине скорой помощи. Тихо вошли Толя Рыбачков и Владик Маленький. Они со словами соболезнования обняли Тоню, Гришу и Улю. Вкатились мальчики и ласково гладили Тоню своими тонкими руками.

Пришли какие-то пожилые женщины, они окружили Тоню.

Пришел отец, обнял всех, успокоил Тоню.

Без перерыва работали все телефоны. Маленький и Рыбачков, сверяясь со списком, обзванивали нужных людей. Звонил и сам Свиридов.

Дверь в квартиру была открыта и в нее степенно вошел здоровенный пес и подошел к Свиридову.

– Здравствуй, Сандал. У нас умер близкий человек. Ты знал его.

Пес встал на задние лапы и молча лизнул Свиридова, потом проделал то же самое с Тоней и Гришей. Чуть помедлив он облизал и Улю. Она немного испугалась, когда пес положил лапы ей на плечи, но он так осторожно и ласково лизнул ей щеку, что она инстинктивно погладила его.

И Сандал тихо сел в углу – он так и не произнес ни звука…

А Тоня, Уля и пожилые женщины стали готовить костюм Василия Васильевича, прикреплять на подушечки ордена и медали.

– Оставьте две подушки пустыми, – сказал Свиридов, – Я привезу его ордена … самые первые…

ПОХОРОНЫ

Гроб Василия Васильевича Галина выставили в фойе дома культуры.

Решили одеть деда Васю в штатский костюм – в городе никто не видел его в военной форме, да и не надевал он ее много лет назад ..

Проститься с Галиным шли многие, а в почетном карауле рядом с офицерами отряда Воложанина стояли сменяя друг друга Свиридовы, Антиповы, Лазарис с женой, «крестники Сторнаса» – капитан Дубинин, майор Маслов и майор Костин, Грачевы, Медяковы и многие интернатовские, которые, как оказалось, хорошо знали «деда Васю» …

Артиллерийский лафет тянул армейский «Уазик», а за ним офицеры в парадной форме несли награды деда Васи.

– Ты не знаешь, что это за ордена? Я таких никогда не видела …

– Это орден Красного Знамени Хорезмской республики … А это – английский орден …

Могилу для деда Васи выкопали рядом с могилой Галины Игнатьевны. Военный оркестр негромко играл военные марши, Волжанин выстроил своих офицеров с автоматами, и Оля Петрова в военной форме тоже встала с ребятами.

– Это был удивительный человек, – начал свою речь Свиридов. – Человек удивительной скромности и душевного богатства. Разведчик в Средней Азии в самом начале становления Советской власти. Наставник молодых девчонок, уходивших за кордон. Он подготовил много талантливых нелегалов, а сам оставался в тени. И при этом разделял все тяготы и невзгоды своих подопечных – и за это ему пришлось попасть в тюрьму. Его необоснованный арест привел к слепоте его любимой жены и верной подруги, Галины Игнатьевны. Но зато как они оба радовались, когда все оказалось неправдой и Василия Васильевича выпустили и полностью реабилитировали. Но на работу вернуться он не пожелал и всю свою жизнь посвятил жене и нам с Тоней, Грише и Уле. И мы считаем Галину Игнатьевну и Василия Васильевича своими близкими и родными, поэтому я говорю – пусть земля будет тебе пухом, отец. И вечная тебе память.

Свиридова у могилы сменила Маргарита Антипова.

– Я одна из воспитанниц Василия Васильевича. Нас тут двое – я и … Тоня Свиридова. Он возился с нами, как с родными дочками, учил нас всему, что нам может пригодится … Но главное, он учил нас при любых обстоятельствах оставаться людьми. И в тяжелые минуты там мы не раз вспоминали Василия Васильевича, которого на самом деле звали не так, и у него за плечами уже была нелегальная работа … и война … И как он радовался, когда мы приходили к нему теперь, вернувшись домой, и как радовалась Галина Игнатьевна …

– Деда Вася! Мы будем помнить тебя всегда … – Тоня не могла сдержать слез.

Сухие выстрелы разорвали тишину кладбища – стреляли офицеры Воложанина, стрелял Свиридов, стреляла Тоня, стреляла Маргарита Антипова, стреляли Маслов, Дубинин, Костин, Лазарис и его жена, стреляли офицеры штаба …

Провожающие поняли, почему у некоторых женщин были такие непривычные для их облика небольшие дамские сумочки – туда они убрали оружие.

А в стороне никем не замеченный тихо стоял генерал Сторнас в штатском и без всякой охраны …

В кафе устроили поминки, и всех входящих встречал портрет Василия Васильевича – молодой и улыбающийся он приветствовал всех. В трауре во главе стола сидели Антонина Свиридова, Маргарита Антипова, Ульяна Свиридова и Анатолий Свиридов.

И перед портретов Василия Васильевича стоял стаканчик водки, накрытый куском черного хлеба …

ОЛИМПИАДА

ВОСПОМИНАНИЯ

Когда ее на каталке привезли в палату Олимпиада несмотря на слабость хотела встать, но ей позволили только сходить в туалет.

Она лежала, не разговаривая с соседками и испытывая какое-то странное чувство обиды. Такое чувство было у нее после первого осмотра здесь, когда ее клали на гинекологическое кресло и что-то там делали. Ей почему-то это было очень неприятно и обидно – просто она еще не знала, что такие эмоции возникают после унижения.

И еще она вспоминала и думала…

В первый вечер в спортлагере устроили дискотеку и она вместе с девочками из ее комнаты пошла туда и танцевала, а потом они все вместе выпили по бокалу какого-то вкусного коктейля.

Он приковал ее внимание сразу, как только появился в зале – стройный голубоглазый блондин в открытой маечке, так красиво открывающей все его бицепсы. Он сразу пригласил ее на танец и потом они танцевали вместе весь вечер.

Андрей оказался на редкость веселым и компанейским молодым человеком, он веселил ее соседок, угощал их коктейлями. Но танцевал только с ней, и обнимал ее так ласково, шептал всякие приятные слова, а потом в полутьме поглаживал ее груди и ее попку.

Вспоминала ли она Костю? Вряд ли. Ей так нравилось все происходящее, что она пошла в туалет и там сняла лифчик. И Андрей сразу это заметил и стал еще ласковее и еще настойчивее гладить ее.

Олимпиаде так нравились его прикосновения. Теперь они будили воспоминания о Костике, его поцелуях и его ласка, и когда они вышли из зала во тьму южной ночи, то она стала страстно отвечать на его поцелуи и даже позволила забраться к ней в трусы.

Потом была маленькая комнатка в вагончике, где он раздел ее, расцеловал все ее тело и когда она уже мало что соображала он лег на нее. Было чуть-чуть больно, но совсем недолго, но зато потом … Она не могла определить, сколько это длилось, но ей казалось, что она где-то летала, и ей было очень хорошо и радостно. Внутри нее двигалось что-то живое и горячее, и ей хотелось, чтобы это проникало в нее еще глубже и еще сильнее …

Потом он отвернулся от нее и заснул, но она заснула не сразу, ошеломленная захватившими ее новыми чувствами. Под утро он снова ласкал ее и ложился сверху, и проникал в нее, и удивленно спрашивал – неужели ты была девушкой и это у тебя в первый раз?

После душа она чуть не опоздала на построение, но она была не последняя и не единственная. Через несколько дней почти половина девочек переселились в вагончики молодых парней – инструкторов, массажистов, тренеров, водителей, и на построение выходили прямо от своих кавалеров.

Олимпиада тоже стала жить у Андрея, и каждый день кончался почти одинаково – после хорошего бокала коктейля, или даже двух – они танцевали, а потом уходили из зала. И Андрей сразу же давал волю рукам, и Олимпиаде это так нравилось и так было приятно, что она еще во время танцев в туалете снимала трусики, давая ему возможность ласкать ее обнаженное тело.

Андрей подарил ей модный купальник – Олимпиада сперва даже оторопела, надев его, настолько купальник был откровенен и почти ничего не скрывал. Но такие купальники появились на большинстве девочек, а на пляже под скалой все быстро поснимали лифчики, а некоторые и трусики, и не отворачивались от парней.

Но Олимпиада снимать трусики не рискнула.

Все это продолжалось все две смены. О Костике она вспоминала все реже и реже – скромные ласки Костика и его поцелуи не шли ни в какое сравнение с тем, что с нею делал Андрей. Иногда он выкраивал время и они уединялись в вагончике днем, и это тоже было незабываемо.

А потом она приехала домой, отшила Костика обидными словами, а дома был грандиозный скандал, длившийся несколько дней. Мать быстро заметила отсутствие месячных, заставила ее во всем признаться.

А потом была родная деревня матери, и бабка, облегчавшая жизнь многим местным жен-щинам – как поняла Олимпиада, и ее матери в том числе. Накачанная таблетками она мало что чувствовала, когда ее уложили, раздвинули ей ноги и согнули их в коленях.

Мать держала Олимпиаду, а бабка делал ей больно там внизу, и даже где-то внутри. Потом она долго не могла прийти в себя, лежала и только пила воду. Она сильно похудела и когда вернулась домой, то ее с трудом узнавали. Чувствовала она себя все хуже и хуже, ослабла, и когда Костик пригласил ее к себе в гости …

А ведь она так обидно отшила его …

КОСТЯ ПРИХОДИЛ КАЖДЫЙ ДЕНЬ

Костя приходил в больницу к Олимпиаде каждый день. Иногда ей ставили капельницу, и он сидел, наблюдая, как убывает раствор в перевернутой банке. Соседки поглядывали на Костю весьма неодобрительно. А один раз Костя пришел вместе с Машей, и девочки быстро выгнали его в коридор, занявшись своими делами.

Уходя и прощаясь Костя всегда брал ее руку в свою и гладил ее.

Олимпиада уже не отнимала своей руки, и хотя Косте очень хотелось поцеловать ее, он сдерживал себя. И старался не думать о том, что же с нею было, почему она попала в больницу и с кем она была там, в спортлагере …

Скоро ей разрешили ходить и они уходили в конец коридора и беседовали там. Единственно чего они не касались в разговоре, так это причин, которые Олимпиаду привели сюда. И еще они не касались своих взаимоотношений. Но когда на прощание Костя погладил ее по крестику, висящему у нее на груди между ключицами, то Олимпиада не отстранилась, а прижала руку, которой он ее погладил. А Костя обратил внимание, что крестик был не на шелковом шнурке как раньше, а на серебряной цепочке.

Ей уже разрешили ненадолго выходить погулять на улицу, и они гуляли с Костей по дорожкам больничного парка, но оба старались не касаться друг друга.

Она боялась, что если она первая коснется его, то он может принять это за заигрывание с ее стороны, а о каком заигрывании могла идти речь? Ведь она предала его.

А он старался не коснуться ее потому, что она могла подумать … Правда, он так и не придумал, что именно она могла подумать, но все равно держал дистанцию.

Соседки Олимпиады по палате смотрели на все это крайне неодобрительно, но ни к ней, ни к нему с расспросами не приставали.

Однажды навестить ее приехал сам Свиридов с Гришей. Олимпиада испугалась и застеснялась, но Свиридов как–то быстро разговорил и ее, и ее соседок, и когда он проверял ее температуру ладонью на лбу, то все весело смеялись.

В день выписки в ожидании Кости Олимпиада вдруг подумала – он ездит к ней каждый день, а как же школа? И вообще – почему он к ней ездит, и это после всего, что произошло?

А стал бы к ней ездить Андрей?

Это было первое явное обращение к памяти Андрея, но почему-то Олимпиаду всю затрясло, и гнев ее был направлен не столько против голубоглазого красавца, а против матери, ее деревни, ее бабки, ее боязни огласки …

Костя приехал и они вышли во двор.

Встречать ее приехал Умаров, он и сдал ее на руки родителям и подробно рассказал им, как дочке надлежит себя вести первое время.

СКВОРЦОВ и СВИРИДОВ

– Слушай, Толя, наверное лучше тебя никто ничего не понимает. Объясни мне, что происходит с Костей и его Олимпиадой.

– Я попробую, Витя, хотя сам не во всем уверен. Я имею в виду их будущее. А произошла тривиальная история. Костя с Олимпиадой дружили, гуляли, целовались и обнимались, но до серьезных отношений дело у них не дошло. Олимпиада уехала в спортивный лагерь, где познакомилась с опытным молодым человеком, который быстро ее соблазнил, и с которым она жила там все лето. Дома мать Олимпиады обратила внимание на изменения в облике дочки и отсутствие менструаций, допросила ее с пристрастием и дочка во всем призналась.

– И мать, чтобы избежать огласки, повезла ее к себе в деревню к повитухе, которая прерывала беременность всему местному женскому населению, и эта малограмотная бабка сделала Олимпиаде чистку. А при этом занесла ей инфекцию. Если бы Костя не позвал Борю и не показал бы ему Олимпиаду, то все кончилось бы очень плохо – от летального исхода до бесплодия в лучшем случае.

– А вот что у них с Костей получится – не знаю. Очень многое зависит от Кости. Ее родители будут только мешать – малообразованные деревенские жители с узким амбициозным мышлением. Костя к Олимпиаде относится очень хорошо, это юношеская влюбленность, но что из этого произрастет … Она сама чувствует свою вину перед Костей и сильно переживает, поскольку, как выяснилось, он ей все же дорог … Вырвать ее из родительской среды – малореально, до супружеской жизни они еще не доросли, ей сейчас нужна серьезная психологическая поддержка, но без сюсюканья и умиления …