Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы

на рынок центральный

в ночное кафе.

Это место ночного веселья.

Так всю ночь до утра,

каждый день…

А утро,

отягощенное облаком серым,

налегает над городом,

измученным любовью и голодом.

У паперти церкви Святого Евстахия

спотыкаюсь о труп

распластавшийся женщины.

Взяла меня оторопь

и, охваченный ужасом, я побежал

сам не знаю куда,

а перед глазами она,

с лицом перекошенным,

с руками, накрест сжатыми

на груди, где кровь запеклась.

Может быть, смерть была подаянием

за любовь и ласки.

            IV

Светлеет.

Зашел я далёко,

В ушах визг трамваев,

рожки омнибусов

и пронзительные сирены автомобилей

вдоль гладких парижских шоссе.

Свет дневной бьет в глаза,

и так больно от света глазам,

и так больно забитой душе…

Пьяный до мозга костей,

В кармане ищу пистолет…

Зачем же болтаешь бесцельно,

пьяный и глупый язык поэта?

Не менее жизни слова твои пусты.

Ты знаешь, что нет пистолета,

и ищешь зачем-то в кармане.

Никогда не приложишь его

к вискам, разгоряченным винами.

Не приложишь его никогда

к левому виску, где струйками,

как молоточек, стучит беспрестанно

возбужденная кровь.

Она молоточком стучит:

– «Никогда. Никогда.

Смерть страшна.

Ты же трус!..»

            V

О, Господи,

когда же, когда ж это кончится?

Весь этот базар крикливый,

торговли на вынос

Болтливой и грешной душой?

Придет ли когда-нибудь,

придет ли покой

с его деревьями, с его полями,

с его высоким лазоревым небом,

где птичьи голоса поют и славят мир?

Но темные круги под глазами,

Ты разве не увидел их, Господи?..

Но в глазах Ты прекрасно читаешь

ночные главы

уродства и безумия,

страницы, полные тоски

и пьянства…

О, Господи, когда же, когда же все кончится?!

                                          1914

***

В эту церковь приходила Жанна

И, главу покорно опустив,

Здесь молилась долго, неустанно,

В час, когда молюсь я, сиротлив.

Шепот уст. Побрякиванье четок.

На подоле платья – пыль дорог.

Просветленный лик твой тих и кроток.

Скромный взгляд твой набожен и строг…

                                          1915

Из цикла «Двойное бытие»

* * *

Судьбою брошенная карта53

Мне предсказала жребий мой.

В Одессе в первых числах марта

Я родился в семье простой.

Так в быстролетной вечной смене

Всех поколений и времен

И я восстал из царства тени,

И жизни был я подчинен.

Пройти я должен круг нелепый

Послушным безобидным псом.

За то ли недруги свирепы,

Что я иду своим путем?

У человека – тоже жало.

Так не ужалит и змея.

Но сердце плакать перестало

От грубых шуток бытия.

                                    1916

* * *

Есть миг, когда так ясно и светло

Свой рок я постигаю в сей юдоли,

Когда являюсь я, как символ воли,

И властен я творить добро и зло.

Тогда мой дух – граненое стекло.

Он отразит и радости и боли,

Но ничему он не причастен боле,

Чтоб сердце волноваться не могло.

Тогда меня влечет крылатый гений

Во мглу сокрытых, несочтенных лет,

Где так легко, где светом дышат тени.

И в этот миг чудесных отражений

Я все приемлю: тень и зыбкий свет,

Неуловимый звук, незримый цвет.

                                    1916

* * *

– «О, Господи! Зачем познал я рано47

Твой темный мир, который так нелеп?..

Зачем меня загнал Ты в душный склеп,

Где истина ходячая туманна?..

Скажи, зачем я прежде не ослеп,

Чем видеть царство лести и обмана?

Смотри, в моей душе зияет рана.

На перекрестках всех ищу Твой хлеб».

Но помыслы о хлебе и работе

Порабощают вольный, гордый дух

Смиренной и несовершенной плоти!

Ты молишься, а Он к молитвам глух.

Что, плоть, тебе?.. Ты обратишься в пух.

Не стоишь рваных ты своих лохмотий!..

                                          1916

Из цикла «Любовь и голод»

ОЩУЩЕНИЯ48

Весенняя земля покрылась ярким шелком

Травы, благоухающей весь день.

Слежу я в онеменьи долгом,

Как шевелится тень.

Я отдых и покой даю усталым ребрам.

Разносит ветер дух пчелиных сот.

В приливе радостном и добром

Моя душа растет.

Так длится пьяный сон, как обморок столетний.

Над головой свистит все время дрозд.

И чувства будут безответней

До первых в небе звезд.

                                                      1917

ТРИ ГОДА49

Присутствуя на мировом спектакле,

Затопленном потоком черных бед,

Я вижу, родники любви иссякли

И длится небывалый бред.

Мне больно знать, что с каждым днем спокойней,

Привычней людям этот смертный пир.

Как ты миришься с европейской бойней,

Ты, задыхающийся мир?

Как можешь ты еще служить орудьем

В руках у тех, кем дух твой искажен?

Как можешь ты повиноваться судьям,

Кем попран собственный закон?

Иль сговорились все молчать упорно?

Нет, ропщет мир. Час близок роковой,

Когда за зла посеянные зерна

Лжецы ответят головой!..

                                          1917

УЗЫ РОДСТВА50

Мне кажется, что вечность протекла

Со дня, когда свой жизни круг я сузил.

В тот вечер памятный ты подошла

И на дорогу подала мне узел.

Последнее я слово услыхал,

А я хотел продлить слова прощанья.

Пойми красноречивый смысл молчанья:

Я, чтобы не расплакаться, молчал.

Да, было тягостно прощаться! Разве

Я властен был волненье подавить?

Сам долголетней дружбы рвал я нить,

И никогда не затянуться язве!

Я верю глубоко, то не слова:

Нас только смерть разъединит. Что время?

Самоизгнания расторгну бремя!

С тобой я связан узами родства.

                              1918

БЕССОННИЦА

Сон не идет. Мучительно лежать.

На все вокруг взираю безотчетно.

Ночь наложила на душу печать,

И губы немота склеила плотно.

Воспоминаньям поздним нет конца:

В ушах – твой смех; я вижу ясный взор твой,

Но смутный контур твоего лица

Не более, как часть природы мертвой.

В безмолвии таинственных теней,

Средь звездных тел и в доме опустелом,

И в мире хаотических вещей

Стал сам я неживым, недвижным телом.

И мне условным кажется весь свет,

Где призрачны и мысль, и осязанье.

Все существо, все естество – скелет

Неизмеримой глубины молчанья.

                                    1918

* * *

«И сердце в нас подкидышем бывает…»

Ф. Тютчев

Когда, припоминая скуку дня,

Ложусь в постель и, опустив ресницы,

Пытаюсь я глубоким сном забыться, —

            Не посещает сон меня.

Я узнаю непрошеную гостью:

Бессонница, войдя неслышно в дом,

Размахивает камышовой тростью

            Над запрокинутым лицом.

Вот засыпаю… Кажется, усну!

Ей вздумалось бить полночь мерным боем.

А то зальется сиротливым воем

            Пса, лающего на луну.

То спрячет оборотня полотенцем,

То заиграет месяца лучом,

То в зеркале прикинется младенцем,

            По сердцу стукнет молотком…

Измучит неотвязчивым кошмаром

Иль бредом разольется вдруг в мозгу,

И вот, дышать уже я не могу,

            Вся комната наполнена угаром.

Лишь в пятом иль шестом часу,

Как зашумит дневною жизнью город,

Рукою слабой распахну я ворот

            И засыпаю, как сова в лесу…

                                    1918

* * *

Я Вам читал стихи. Чем было позже,

Тем все интимнее звучал мой стих.

Полузакрыв глаза и полулежа,

Вникали Вы в значенье слов живых.

Кто знает, может быть в тот час интимный

Я был так безнадежно в Вас влюблен,

И это Вам душа слагала гимны,

Создав какой-то небывалый сон?

И каждый раз, когда Вы поднимали

Свои ресницы, я не смел дышать.

Я Вам хотел открыть мои печали,

Но не осмелился о них сказать.

Тем лучше. В неизвестности блаженной

Все время буду думать я о Вас,

Надеждой жить и верить неизменно,

Что в жизни это был мой лучший час!..

                                    1918

* * *

Курись, о трубка! Вейся, мой дымок!..

И ты, огарок жалкий, не погасни!..

В чужой стране тому, кто одинок,

Умершие замените вы басни.

На всем – забвенья пыль, и я – один.

Воспоминанья старые воскресли.

Россия. Осень. За окном – жасмин.

И ты сидишь, мечтательная, в кресле.

С тех пор воды так много утекло,

И сердце ничего уже не ищет.

Ни крошки на столе и, как на зло,

В кармане у меня лишь ветер свищет.

Оставил где-то я веселый вид,

Осунулся, наголодался за год,

И горечь незаслуженных обид…

И привкус горечи от всяких ягод!..

                                    1918

* * *

Поужинал я, слава Богу,

И веселее стало мне.

Едва набрел я на дорогу

В полувечерней тишине.

Насвистываю тихо Баха.

Как сладки фуги на устах!

Что до того, что, взят из праха,

Я обращуся снова в прах?

– Мне, люди, радостно! Как редко

Я радость знал! Я жил в тоске.

Теперь мне кланяется ветка

И ветер треплет по щеке.

                              1917

РОЗА-РАНА

Когда я духом рад, мне не страшна зима,

Мне буря нипочем. Пусть в комнате огня нет,

Что из того! Бежит пугливо тьма

И Роза на моем столе не вянет.

А Роза ли? Быть может, это – Рана?

Их – много! Вижу на руках Твоих,

В ребре исколотом, и на ногах… Как странно!

Стенаний нет… Ты недвижим и тих.

По каплям кровь стекает с лепестков

Пунцовой Розы… Саваоф!

Дай ключ к разгадке снов, извилистых дорог!

Кто дьявол? Кто святой? Скажи мне!

Я растворился в бессловесном гимне

И кровь, стекающую с чистых ног,

Готов лизать, как пес…

Кто эту Розу мне принес?

                                    1919

Из цикла «Камера причуд»

ЖИВУ ГДЕ-ТО ОКОЛО РАЯ…

Лестница, узкая, кривая и крутая

не обманет меня никогда.

Бок о бок со мною шагая,

она поведет туда,

в медвежью берлогу, —

так упорно ведет туда,

как не вели бы и черти.

Не угодно ли так Богу,

чтобы там я страдал до смерти

и заживо сгнил в лачуге звериной,

куда не зазвать и пса!

Но зато на восьмом этаже широки небеса:

седьмое небо…

Без хлеба,

ночью бессонной и длинной,

вижу звезды – Твои глаза,

о, Светлый! —

Мне ласково смотришь в глаза,

о, Светлый! —

и тайные муки мои,

и темные страсти мои,

и каждый мой шаг Ты знаешь,

Ты, кого я считаю Отцом.

И так хорошо мне в соседстве с Тобой!

Даже, может быть, Ты причитаешь

в темнице ночной

надо мной

пред медленным горьким концом…

Я высоко живу над землей,

живу, издыхая, где-то около Рая!..

                                    1920

ВАЛЕТ БУБНОВЫЙ

Тебя догнал я на коне,

Догнал бубнового валета.

Я заколол его во сне,

Но – странно! – Кровь не пролилась при этом!

Когда рапиру я извлек,

Он рассмеялся неприлично.

Тут я рассвирепел, и в бок

Рапира ранила его вторично.

Стоял холодный звездный март.

Он, хохоча в бору сосновом,

Рассыпался колодой карт,

И каждая из них – валет бубновый.

Тогда твой побледневший лик

Изобразил лишь изумленье.

Хотя бы проронила крик,

Остановила злое преступленье!..

Чудовищное наважденье!

                                    1920

ВЗАПЕРТИ

Один – я с мыслью сокровенной

В мансарде. Здесь, заняв собой

Так мало места во вселенной,

Валяюсь целый день Больной.

Как эта комната паяца

С пучком цветов, сухих давно,

И зайчиком могла смеяться,

Когда ударит он в окно!

Не протянуть руки к стакану.

Горят уста. Иссушен рот.

Кружится комната. Не встану,

Да и никто не позовет.

Эфира запах острый нюхай!

Как поражает тишина

С назойливо жужжащей мухой

В квадрате пыльного окна!

                                    1921

БРЕД

                  Максу Жакобу

Предутрие казалось продолженьем

тяжелого кошмара.

Стой, стой, виденье!

Зловещее зарево.

Миров крушенье.

А вот и вывеска:

– «Дальше – конец мира».

Сгинь, марево!

Dies irae…

Жизнь, лахудра, издохни!

Наземь грохнись!

Грохот.

Хохот.

Сгинь, бесовская сила!

Dies irae, dies ilia20*.

Над городом шум вспенился волной

и достиг верхних окон домов,

где бедные влачат покорно за собой

всю тяжесть добровольных кандалов.

                                    1922

ЦЕНТР ТЯЖЕСТИ51

Центр тяжести, живот,

отпустим душу на покаяние!

Вот:

большая вывеска на широкой площади.

Буквы излучают яркое сияние,

синее на охре: «Ресторан».

Остановились бешеные лошади.

Слезает толстый кучер. Тоже – сан!

Кучера обуты, одеты, —

не то, что поэты.

Обедают каждый день.

«Гороховое чучело!

Захотелось пообедать? Стань кучером!»

Бессилие, вялость и лень.

Так бы и грохнуться

На постель.

Разве поздоровится

от постных недель?

На одну неделю сто тысяч чертей

и семь смертей.

Веселый город!

Едят и тюремщики, и каторжане…

Голод! Голод!

Отпусти душу на покаяние!..

                                    1922

Из цикла «Под бритвой жизни и смерти»

РЕФЛЕКС

Я не показывал и виду,

(Из гордости или стыда),

Что я проглатывал обиду

С голодною слюной. Когда,

Как зверь, по городу я рыскал,

Задумалась ли, поняла ль

Она по беглым волчьим искрам

Голодных глаз моих – печаль?

В подергиваньях плеч сутулых,

И в бледных, вваленных щеках,

И в резко-угловатых скулах,

В заискивающих глазах,

В безволии, что воцарилось

И властвовало надо мной, —

Мое страданье обнажилось

И выявилось с остротой.

Но было что-то и другое:

Нет, не болезненный мой вид,

Не состояние больное

О муках голода кричит.

Нет, жест руки!.. Жест, за который

Невольно я краснел порой,

Когда, возобновляя споры,

Рот прикрывал я всей рукой!

Голодный дышит – запах скверный

Бьет из его сухого рта.

То верно. С тлением и скверной

Шагает рядом красота.

Чтоб не дышать в лицо любимой,

С которой рядом я шагал,

Ей не в глаза смотрел, а мимо,

Когда я что-то бормотал.

Шел неуверенной походкой,

Держась все время серых стен,

И после паузы короткой

Вновь выдыхал со словом тлен.

Она же, лилия прямая,

Гордясь незлобной красотой

И странностей не понимая,

Шутя, смеялась надо мной.

                                    1920-1949

ПРОМОТАННОЕ НАСЛЕДСТВО

Всплывают вдруг виденья детства.

Перед глазами – мать встает.

Ее бесценное наследство

Я в жизни расточил, как мот.

Добросердечие простое,

Любовь, отзывчивость души

Там, в созерцательном покое

Сосредоточенной тиши.

Ее любовь пустила корни

Глубокие в душе моей.

Меня оберегал мир горний

От злобы мелочных людей.

Под сокрушительным ударом

Разбился вдребезги мой щит.

И ярый воск, дышавший жаром,

Весь растопился и чадит.

Растоптаны дары природы.

Оплевана моя любовь.

Прошли доверчивости годы.

Мне злая жизнь свернула кровь.

И я узнал, слепые люди,

Как тяжело на сердце зло.

Так в роковую ночь Иуде,

Должно быть, было тяжело.

Я страстно вожделею чуда.

Пускай сильней ложится гнет.

На сердце темное, покуда

Оно в слезах не истечет, —

Чтобы слезу с ресниц Агари

Утер я под шатром небес,

Чтобы в любви ко всякой твари

Для новой жизни я воскрес!

                                          1920

МАРЕВНА53

О, тишина лазурных глаз,

В которых небо отразилось!

Мне стоило увидеть вас —

И пламя злобы укротилось.

Но на душу мне лег покой

Тяжелым бременем условий.

Напрягшиеся тетивой,

Грозились мне тугие брови.

Змеились сжатые уста

Улыбкой странною Джоконды.

Она была одной из ста

Обворожительниц «Ротонды».

Соперничали меж собой

Прелестные три маргаритки:

Три Маргариты! Но красой,

Мне приносящей радость пытки,

Не подпускающей к себе,

Свой взор на всех бросая гневно,

И, безучастная к мольбе,

Их затмевала всех Маревна!

Я долго на нее смотрел

Из-за угла как на икону.

(Глазами, кажется бы съел

Я белокурую мадонну…)

Бывали дни, когда она

И впрямь казалась мне мадонной!

В зрачках была отражена

Печаль души ее взметенной.

....................................

И, как юродивый, без дум,

Я не осознавал событий.

Подмигивал мне Розенблюм:

– Я видеть не могу, хотите,

Вас познакомлю? – восклицал,

– Ведь женщины не столь суровы!

Я головою замотал

Испуганно: – Как можно, что вы,

Нет! – От абсента на ногах

Едва держась, я зашатался

И со слезами на глазах

Со столиком поцеловался.

                                    1920-1949

РАВЕНСТВО52

Пора блаженнейшая – лето!

Я дым пускаю в облака.

Есть у бездомного поэта

Две горсти злого табака.

Я рад лохмотьям почернелым,

Последнему на мне тряпью.

Доволен я здоровым телом

И воду с наслажденьем пью.

Нет у меня и кружки ржавой!

Так что ж! Невелика беда:

Зачерпнутая и дырявой

Ладонью, сладостна вода.

В штанах просвечивают дыры,

Но хлеба грызть могу ломоть

И не дана в животном мире

Царям земли иная плоть.

Они смердят, как всякий смертный,

И не дано им двух голов,

А держатся они инертной,

Слепой послушностью рабов!

                              1920-1949

***

О, незлобивость сердца или

Доверчивость! О где же вы?

Где вас искать, как не в могиле,

Где тесно для людской молвы!

Но, видно, легче – ненавидеть

И проще – камень дать, чем хлеб!

Не слышать больше и не видеть,

Как в злобе человек ослеп!

Прекрасен был бы мир, согретый

Взаимной дружбою людей,

Готовых соблюдать обеты

И клятвы в верности своей,

Привязанностью безрассудной

Сердец доверчивых к сердцам,

Любовью искренней и трудной,

Не ставящей условий вам,

Неприхотливою любовью,

Готовой всю себя отдать,

Одежду скромную и вдовью

По смерти мужа не снимать!

Но где ж она? Где вы найдете

Не оскверненное жилье?

Где та любовь? Не в позолоте

Найти вы можете ее!

А на краю дороги пыльной

Уже ты видишь: Смерть вдали

Стопы с гримасою могильной

Вдавила в жесткий грунт земли.

На что же временные клятвы,

Когда, как четкий ясный герб,

На безграничном поле жатвы

Сверкнул ее короткий серп?!

                                    1920-1949

БРАТСТВО52

Вот верно схваченный набросок:

Проходит жирный биржевик —

Пять-шесть морщинистых полосок

И оплывающий кадык.

Носимый животом огромным,

Он бедняка не обойдет,

И, поравнявшись с малым скромным,

Его насмешливо столкнет.

Толкает он на тротуаре

Плюгавых, будто вся земля

Принадлежит ему. На харе

Читаю: «Прочь с дороги, тля!»

Себя он держит безупречно

На рауте. Есть стол и дом.

Но забывает, что не вечно

Переть он будет животом.

Он будет плакаться кому-то,

Когда курносая придет.

Настанет страшная минута:

На «Икса» перепишут счет.

Тогда-то животом огромным

Не он попрет! Его попрут.

С ним, – ненасытным, неуемным,

Покончат в несколько минут.

                                          1920-1949

ХУДОЖНИК СФЕР

Село Ривьер! То было летом.

Я с ним связался до того,

Как начал жить анахоретом

У простодушного Гаво.

Нужду мы оба испытали,

Живя под кровлею одной.

Мы воздухом одним дышали.

Что ел один, то ел другой.

Любили оба мы искусство,

Мед ели, пили молоко,

И неприязненное чувство

Мне было чуждо глубоко.

Бывало, маслом хлеб намазав,

Поверх накладывает мед

И тут же серию рассказов

Из «Илиады» он начнет.

Вдруг, потрясая бутербродом,

Причмокнет, глупость промолов:

– «А, знаете ли, масло с медом

И есть амброзия Богов!»

Но понемногу доктринерством

Он начинал надоедать,

Когда передо мной с упорством

Он разворачивал тетрадь

И Канта точною цитатой

Мой слух рассеянный терзал,

Я ж, вдохновением объятый,

Уединения искал.

То в облике смешном и строгом,

Прямолинейный и сухой,

Глубокомысленным йогом

Прикидывался предо мной.

Гимнастике он предавался,

Пофилософствовать любил,

И живописью занимался,

И мудрости меня учил.

Художник он своеобразный,

Но не писал полотен он.

Однажды он из папки грязной

Извлек расписанный картон.

Что ж дух йога беспокоит?

Когда с ним это началось?

Системы солнечной стероид

И эллипса большая ось

На фоне сажи. Сферы стыли

В своем вращеньи. Облака

Фосфоресцирующей пыли, —

Всё сухожильная рука

Уверенно изобразила.

Он показал другой картон:

Всё те же звезды и светила!

И вот уже я раздражен.

Описанного человека

Мне самый вид претил всегда,

В особенности – как у грека

Подстриженная борода,

О, Господи! Но почему же

Возненавидел я его?

Иль в этом благородном муже

Отталкивало естество?

За то ли, что душе бесплотной

Нет места на земле дурной

С ее потребностью животной,

С ее зловонной красотой?

За то ль, что в человеке этом

Жизнь тем была, что есть она?

Что созидателям, поэтам

Жизнь ангельская не дана?

                              1920-1949

СВЕТЛАЯ ТЮРЬМА

Был этот светлый мир тюрьмой,

И в нем ты заточен:

Всё, что твое, всё, что с тобой,

Минутный жизни сон.

От пролитых тобою слез

Поблёк твой ясный взор,

И бородою ты оброс,

И гаснет твой задор.

И одиночество твое

Встает перед тобой.

Ты проклинаешь бытие,

Часов услышав бой.

Он пролетит, мгновенный век.

Он станет пищей мух.

Великий гордый человек!

Ты – что? Тлетворный дух!

Завоеватели-рабы!

Мир покоряли вы,

А избежали ль вы судьбы

Покошенной травы?

И сокровенные мечты,

Борьба страстей – все ложь!

В смысл смерти вдумаешься лишь

И жизнь ты проклянешь:

Лжецов и нанятых жрецов,

Расчетливых и злых,

Душой невинных, и глупцов,

Злодеев и святых.

В короне царь, шут с колпаком,