Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы

У них – одна судьба…

Но кто заставил быть рабом

Несчастного раба?

Но кто же сделал мир тюрьмой?

Кто заточил тебя?

Кто растоптал тебя пятой,

Во цвете лет губя?

Агония?.. Пойми, она

Всего, всего страшней.

Всю жизнь лишь ею жизнь полна,

Прикована лишь к ней.

Почувствуешь озноб и дрожь

И станешь призывать

С мольбою смерть, но не умрешь,

А будешь умирать…

И если смерти час придет,

Не будет больше глаз,

Чтобы увидеть, кто твой рот

Закроет в смертный час.

Сомкнется тьма, как душный склеп,

И опустеет дом.

Ты будешь глух, и нем, и слеп

В пространстве мировом.

О, как завидна доля пса!

Завидуешь, глупец?

И псы, скуля на небеса,

Предчувствуют конец!..

                                    1920

УРАВНИТЕЛЬНИЦА

И ты, прекрасное созданье,

Ты, девушка моей мечты,

От коей низошло сиянье,

Как луч с небесной высоты, —

И ты умрешь, как умирали

Непримерённые с судьбой,

И ангелы земной печали,

И демоны вражды земной.

Смерть-уравнительница ставит

Между злодеем и святым

Знак равенства, и бритву правит

На всех – одну! Всё – прах и дым.

Зачем же в слабости инертной

Влачась в пыли, тоскую я?

Томлюсь по красоте бессмертной

И по бессмертью бытия?

Зачем же складывать ладони

В молитве грешному рабу,

Живущему в грязи и вони,

Клянущему свою судьбу?

Запечатлеть ищу я муки

Во вдохновении святом,

Но обессиленные руки

Не водят дрогнувшим пером!..

                                          1921

НА УЛИЦУ!

В тяжелом состояньи духа

Я смятый галстук завязал.

Вздохнув глубоко, вскрикнув глухо,

Я вырвался и побежал.

На улицу! Бегом! Направо!

И предо мной бульвар Распай.

Навстречу – женщина с лукавой

Усмешкою, сулящей рай.

Стон плачущей виолончели

Слетает с верхних этажей.

Зной раскалил асфальт панели.

Мне дышится все тяжелей.

Задушенный бензинной вонью,

Под дребезжание колес,

Расправил потною ладонью

Космы взлохмаченных волос.

Стою у двери магазина,

Смотрю кому-то я в упор.

О, как зеркальная витрина

К себе приковывает взор!

По обе стороны витрины

Два зеркала. Не снится ль мне

Взаправду ль этот лик звериный,

Давно небритый, мой вполне?

Морщинку ль новую покажет

Бездушно-верное стекло?

Опять взволнует? Взбудоражит?

О, как дышу я тяжело!

Прерывисто!.. А лоб горячий!..

А сердце бьется молотком!..

Не по-вчерашнему… иначе…

Вот глухо раскатился гром.

Иль ты, предвестье смерти близкой,

Мне затуманиваешь мозг?

Мне клонишь голову так низко?

На щеки свой наводишь воск?

                                          1921-1968

129

***

Опять предчувствие глухое53

Мне давит голову, как жгут.

О, как мне хочется в покое

Побыть хоть несколько минут!

Подавленный, больной, безвольный,

Забыв о мире остальном,

Тянусь я к широте раздольной,

Я, замкнутый в себе самом…

Покинутости чувство крайней

Всецело завладело мной.

События необычайней

Одно другого… Стой, стой, стой!..

Ты должен выдумать спасенье

В часы безволия, пока

Толкает нас на преступленье

Чья-то незримая рука!..

                                          1921

ПОД БРИТВОЙ

Белеет на груди салфетка,

Пропахшая лавандой. Что ж,

Давно пора! Я бреюсь редко.

Так не угодно ли под нож?

О зеркало! О пруд овальный!

В тебя гляделось сколько глаз?

Чужой тебе и я, печальный,

Гляжусь и думаю сейчас:

Подставить, значит, горло бритве?

Руке довериться чужой?

В последней, может быть, молитве

Блаженной изойти слезой?

А если, свой теряя разум,

Загадочное существо —

Цирюльник незаметно, разом,

Так, ни с того и ни с сего,

Со мной покончит? Мне под пыткой

Мучительно чего-то жаль!..

Наточенной и острой ниткой

Слегка щекочет кожу сталь.

Руки лишь взмах неосторожный

(Иль предумышленный), и вот

Рисуется исход возможный,

Почти естественный исход.

И не с усладой ли жестокой

Цирюльник сжал лицо мое?

Вот бритву он занес высоко,

Направил к горлу острие…

Чувствительный к прикосновенью

Его шершавых грубых рук,

Лишь за его вертлявой тенью

Я наблюдаю не без мук.

Молниеносное движенье

Отточенного острия!

Ожог! Еще одно мгновенье…

Стального пламени струя

Змеей по коже пробежала.

Готовься! Будь настороже!

Укус ли ядовитый жала

Почувствовал? Уже! Уже!..

Царапина неощутима…

А он?.. Он – чародей и маг!

Но затянулась пантомима!

Свечений блеск, зарниц зигзаг…

Я опускаю взор от страха.

Кончает пытку жуткий мим!

Еще два-три последних взмаха…

Встаю я, цел и невредим.

                                    1921

СЧАСТЛИВАЯ НАХОДКА

Куда несусь, как сумасшедший,

С утра не евши? Битый час

Передо мной танцуют плечи

Мадонны с улицы д’Ассас.

Что примелькнулось мне? Что вижу?

Сбылись негаданно мечты:

Вот ходишь, бродишь по Парижу

И что-нибудь находишь ты!

Мужчина, щегольски одетый,

И дама с ним, в пуху, в шелку,

Выходят чинно из кареты,

Подвезшей их к особняку.

Пока из кожи крокодильей

Он опускал свой чемодан,

Она, гагачею мантильей

Полуприкрыв воздушный стан,

По мне усмешкою брезгливой

Скользнув, как будто я был зверь,

Напыщенной, надменной дивой

В парадную влетела дверь.

Но не ее чудесной пряжкой

На поясе я восхищен,

А смятой, скомканной бумажкой

На тротуаре! Старый клен

Раскинул ветки и царапал

Вверху оконное стекло.

Дождь с листьев бисерами капал

И наземь падал тяжело.

Тогда с непримиримой злобой,

Уже стесняться перестав,

Я, движимый пустой утробой,

К бумажке кинулся стремглав.

И, озадаченный бесстыдством,

С каким подполз я, этот дог

Меня с нахальным любопытством

Обмерил с головы до ног,

Попятился, вихляя задом,

Монокль подправив, от меня,

Своим высокомерным взглядом

Метека21* жалкого казня.

Я в луже промочил колени

И от волнения устал.

Обычный мелкий дождь осенний,

Холодный дождь еще хлестал.

Еще не отошла карета,

А у меня уже в руках

Шуршит, хрустит бумажка эта,

Оброненная впопыхах.

Лишь за углом рукой дрожащей

Ее поднес я к фонарю:

Пять франков! Так бы вот почаще!

Глазам не верю, все смотрю…

О том, что ждет нас, знать заране

Нельзя! Разгладил. А зачем?

Сейчас в дешевом ресторане

Пятифранковку я проем.

                                          1921-1941

ШКОЛА ЖИЗНИ

С растрепанными волосами,

Небритый уж который день

И подгоняемый мечтами,

Брожу с мозгами набекрень.

Мне сила воли безусловно

Нужна гигантская, чтоб я

Вошел походкой твердой, ровной

В «Салон для стрижки и бритья».

На мне подаренный когда-то

Костюм, изношенный до дыр.

Взор опускаю воровато,

Когда вступаю в чуждый мир.

Горизонтально, вертикально,

Из гладких омутов зеркал

Глазами щеголей нахально

Меня оглядывает зал.

То было жизни страшной школой,

Которую я проходил.

Дышал я злобою тяжелой

И в сердце ненависть копил.

                                    1921-1949

Из цикла «Омут будней»

* * *

Что дал бы я, чтоб очутиться

На улице Жозеф Бара!

Но годы мчатся вереницей

И лишь мечты летят с пера.

Как зачеркнешь главу романа?

Не мало ль я извел чернил?

О, звуки плавные органа!

Нет, разве я вас сочинил?

А лестницы спираль крутая

И соблазнительный провал,

Куда, улыбкою играя,

Меня так демон и толкал!

А ночь, бессонная порою,

Под сенью тюильрийских лип!

Париж, не позабытый мною, —

(Второе «я»!) – ко мне прилип.

Я на него бывал в обиде,

Но он все кажется родным,

И я пою, как пел Овидий,

В Констанце вспоминая Рим.

                                    1933

ЖИЗНЬ – ОЖЕРЕЛЬЕ ДНЕЙ

Я больше думать не хочу,

Что я когда-нибудь умру.

Я солнечному рад лучу

И поутру и ввечеру.

Встряхнись! Какой веселый день!

Шумят московские дворы.

Как нить в иглу, себя продень

В галдеж и радость детворы.

Земля в рубашке муравы,

Поет над головою дрозд,

И вдруг сквозь вырезы листвы

Прорвутся копья острых звезд.

Ты, как каменья нанижи

Мгновенья беглые на стих,

И межи их в одно свяжи.

Жизнь – ожерелье дней твоих.

                              1935

ДЖИНН ВЫПУЩЕН НА ВОЛЮ54

ИЮЛЬ 1914 ГОДА

Когда раскрыл я том неповторимой прозы

На «Выстреле», меня кольнула в сердце 6оль.

Сухие лепестки давно бескровной розы

Мне вдруг напомнили живую центифоль.

В Париж перенесло меня воображенье.

Жизнь мирная течет. В листве – клочки небес,

Органный шум дубов, стук дятла, растворенье

Всех запахов земли в Булонский манят лес.

Четырнадцатое июля. Вальсы. Танго.

И туча мошкары. Несносная жара.

А пляшут без конца. Все пляшут: люди с Ганга,

С Луары и Янцзы, и Тибра, и Днепра.

На площади кипит безумное веселье.

На волю высыпал восторженный народ.

Бумажных фонарей танцует ожерелье

Между платанами. Четырнадцатый год!

Ночь сожжена. Стою пред армиллярной сферой.

Хлопушек дальний треск еще гремит в ушах.

Светает. Вырезы на фоне дымки серой

Дельфинов бронзовых, коней и черепах.

Кто знал, что это – час агонии Европы,

Что ей готовится иной – кровавый пир,

Что императоры под мир ведут подкопы,

Что дула гаубиц направлены на мир?

Забыл я центифоль и в коридорах леса

Завесы лиственной темно-зеленый тюль.

Да, «Выстрел»… С выстрелом предательским в Жореса

Иллюзиям людей итог подвел июль.

Безоблачные дни летят к чертям куда-то.

Как прежде жил, ты жить не будешь, человек!

В мир счастья призрачный не может быть возврата —

И девятнадцатый вмиг оборвался век.

Кипели, как в котле, высокие вокзалы,

И красные штаны заполнили Бульмиш22*.

Где вы, вчерашние веселые кварталы

И пестрые цвета плакатов и афиш?

Кимвалов молнии на солнце!.. Гло̀ток сотен

Рев – как страшен он! Истерика святош,

Визг вынырнувших толп из темных подворотен,

И стекла выбиты под вопль – «А-bas, les boches»!23**

Так началась война…

                                                1935

НА СЕВЕРНОМ ВОКЗАЛЕ

Человеческая давка,

Море черное голов.

Это – первая отправка

Необстрелянных бойцов.

Рвутся с песней Деруледа,

Тесен Северный вокзал,

«То поет сама победа!» —

Парень матери сказал.

Надрывается старуха.

Слов не слышно. День горяч.

От волненья в горле сухо:

– Мать! Ну, милая! Не плачь!

Паровоза стон протяжен

Переполненный вагон.

Завтра будет песня та же,

Те же крики, тряска, стон.

                                    1935

* * *

Что было тогда? Я пушинкой летел,

Голодный и тощий, по шумным бульварам.

От первого окрика трусил, робел,

Бежал по хрустящим листвой тротуарам.

Париж был охвачен военным угаром.

Себе я отрезал дорогу назад,

И люди меня окружали чужие.

Приютом мне стал фешенебельный сад,

Где музы и фавны белели нагие,

Где я тосковал по далекой России.

«УЛЕЙ»

В углах потолка – паутины.

Не слышны ткачи-пауки.

И пыльные окна старинны,

И ясности дни далеки.

Разбитые кресла и стулья.

Лишь глина и гипс в ателье.

В тоске выбегаю из «Улья»,

Из комнаты темной Шарлье.

В нем скучено жили евреи,

Поляки, испанцы, румын,

Художники, что победнее.

Меж ними австриец один.

Мечтатели, сидя без хлеба,

Со страстью работали там.

Гром грянул из ясного неба

И жизнь расколол пополам.

На травке заглохшего сада,

В биеньи тревожном сердец

Друг к другу мы жались, как стадо

Покорных и робких овец.

Вели мы горячие споры

И спрашивал каждый из нас:

Должны ль мы идти в волонтеры?

Что делать должны мы сейчас?

В малиновой россыпи блесток,

На плоскости синей стекла

Луч вспыхнул, и был он так хлесток

Пред тем, как нахлынула мгла.

Из сумерек серого зданья

Один человек прибежал.

Когда воцарилось молчанье,

Он нам, задыхаясь, сказал:

– «Вот только что в комнате пятой

Австриец покончил с собой!»

Мы встали с травы перемятой,

Подстегнуты тайной чужой.

То третьего августа было:

Австриец покончил с собой!

Молчанье мне горло сдавило,

И был я подавлен тоской.

Гадал я, что будет со мною?

А думать осталось два дня.

Я медной полушки не стою,

Ведь паспорта нет у меня.

Идти в легион иностранный?

Зачем же вступать мне в игру?

Нет выбора – как окаянный

Голодною смертью помру!

                                    1935-1951

«ОКОПАВШИЙСЯ»

Я сам с собою говорю: «Да нет же,

Последний су

Еще вчера проел, а там, в коттедже,

Сытнее псу…»

Оттуда томный пшют гулять с болонкой

Идет с утра.

Резной буфет отделкой манит тонкой.

И баккара.

Ломаю голову себе: «Богатый

И патриот…

Кому ж, как не ему пойти в солдаты?

А не идет!..»

Ему и так не худо в барском доме

Он «embusque»24* —

И делать нечего ему на Сомме

В грязи, в тоске.

Есть и другой. Тип «embusque» военный!

Он в штаб проник.

Со связями и циник откровенный.

Да и шутник.

«За Францию кровь, значит, проливаешь?

К нам из трясин

Каких?» – «Зачем же? Проливаю, знаешь,

Пока… бензин!»

До боли жаль мне волонтеров, парней,

Ушедших в бой.

Они сложили головы на Марне

В миг роковой.

                                                1935

БЕГСТВО ИЗ ПАРИЖА

Париж пустеет. Все бросают

На произвол судьбы гнездо.

От канонады удирают

Вслед за правительством в Бордо.

Орудий слышен гул в Париже

С Валерианского холма.

Баварцы с каждым днем все ближе.

Пустые серые дома.

Вокруг шатаются устои.

Земля уходит из-под ног.

Как люди осажденной Трои,

Мы ищем, кто бы нам помог.

И за соломинку хватаясь,

Не в силах я себе помочь.

Покорно в «Улей» возвращаясь,

В пустынную вступаю ночь.

И жутко мне, я неспокоен,

Как будто гонят на убой…

И прохожу я мимо боен,

И звезды шествуют со мной.

                                                1935-1951

БОМБЕЖКА

Бормочет что-то мне невнятно Модильяни.

Он с серафической улыбкой в час ночной

Уверенно портрет выводит обезьяний

Одною линией и говорит, что мой.

Раздался вой сирен. Загрохотали бомбы.

Попало в госпиталь на улице Сен-Жак,

Другая – на Фальгьер!.. Дымятся гекатомбы25*.

Скорбь безутешная, растерянность и мрак.

Сноп ослепительный прожекторов так плотен!

Они, трапецьями перерезая тьму

На сотни угольных, искромсанных полотен,

Прощупают врага: не сдобровать ему!

Как зачумленное, испуганное стадо,

Толкаясь, женщины сбегают в погреба…

На свете лучшего не надо Эльдорадо.

Здесь можно и съязвить, пока идет пальба.

                                          1935

ПЕРЕМИРИЕ

(ноябрь 1918 года)

Ноябрьское солнце над Сеной!

От факелов в городе чад.

На улицах смех довоенный,

Танцулек веселый ад.

Здесь песня была под запретом.

На сердце висел замок.

Вновь в воздухе, чуть разогретом,

Песен гремит поток.

Хоть проку от солнца мало,

Ликуй, торжествуй, народ!

Как будто войны не бывало

И выдумка – слезы сирот!

                                                1935

У ВХОДА В ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ САД

«Ла-Алла-Эллали!» – Алжирец пел в истоме.

В окопах вши, визг пуль, страх смерти, иглы пург

И ноги – это все оставил он на Соме,

Здесь феску листьями осыпал Люксембург.

Ему и до войны бывало не до смеха.

Как многие, и он был разлучен с семьей,

В Европе – скорлупе расколотой ореха —

Теперь тоскует он по Африке родной.

Сестренка где теперь? Жива ли мать слепая?

Да, вспомнил! Мать дала в мешочке горсть земли…

Какой земли? Земли оставленного края!

Но и мешочка нет… «Ла-Алла-Эллали!..»

Опять Корана стих! Нет, жизнь – другая книга!

Ему в Алжир пора: слепая мать, сестра…

Спускалось на него кристальное индиго

С небес полотнищем огромного шатра.

Не надо ничего. Не надо и Аллаха!

Как юность, родина ушла куда-то вдаль.

С ногами потерял и горсть родного праха,

И не заменит их французская медаль.

                                                1935

Из цикла «На-духу»

* * *

Мне мозг туманили энциклики,

Апостолы, Матфей и Марк,

Экзальтированные выклики

У статуи Иоанны д’Арк.

А вечером в «Ротонде», по столу

Стуча, орал поэт взахлеб,

И клялся именем апостола

Католик добрый Макс Жакоб.

                                                1942

ФЕВРАЛЬСКОЕ УТРО

Органные с пуд весом свечи

Иль трубы – кончиками вниз,

Висят сосульки, и на плечи,

Гляди, обрушится карниз.

Они, играя ранним утром,

Горят, как солнца… Блещет таль,

Переливаясь перламутром:

Таков ты в ростепель, февраль!

                                          1943

ВИДЕНЬЯ ПРОШЛОГО

В час мертвенный, когда себя тревожишь 6ылью,

И в уши ватою забьется тишина,

И хочется тебе живительного сна,

А тьма запорошит глаза свинцовой пылью, —

Минувшее встает из марева мечты,

Его ты не сжигал: оно само истлело…

Над грудою бумаг твое коснеет тело,

Ты ищешь продлевать видения тщеты,

Видения того, что, воплотясь однажды,

Себя исчерпало, как на рассвете – мгла,

Над чем и плачешь-то без слез, без грез, день каждый,

Жизнь расточительно испепелив до тла.

                                                1947

IN MEMORIAM

                        Юрию Верховскому38

Проникновенным, Юрий, словом

Вспугнул ты беспробудный сон.

И я взволнован, потрясен

В уединении суровом!

Четырехстопных ямбов звон

Опять в душе звучит набатом…

Прими ж послание в ответ

На посвященный мне сонет!

Перед тобой, названным братом,

Стою в сомнении проклятом:

От сердца ль камень отвалю,

Когда язык прилип к гортани?

Иль в детских вымыслах преданий

Свою печаль я потоплю?

Сотру ли ржавчину страданий?

Преданье есть: среди вершин,

Повитых пеленой тумана,

Шотландских гор певец один

Прогуливал свой черный сплин.

Забытый миром, беспрестанно,

Под звуки арфы хоронил

Заглохшее воспоминанье,

Пока не падал он без сил.

На добровольное изгнанье

Себя мудрец мой осудил.

О память! Сколько раз ты взоры

Кропила едкою слезой?

Бард с омраченною душой

Тебя, как ящика Пандоры,

Страшился в час тоски глухой.

Себе избрать бы долю зверя!

Забыть событий календарь,

Не знать того, что было встарь,

Жить, истинам людским не веря, —

Того ль хотел природы царь,

И жалкий в горе, и великий?

Он пеньем дивным чаровал

Толпу насупившихся скал

И к тени бедной Эвридики

Тоскующий Орфей взывал.

Лет приснопамятных волненье

Растаяло ль, как дым во мгле?

Или от мира отчужденье

Печатью выжгло на челе?

Но за какое преступленье?

Мир необъятный страшно пуст,

И лишь дубовых сучьев хруст

Напоминал в глуши пустынной

Обрывки фраз, перед кончиной

Слетевших с бледных слабых уст!

Должно же что-нибудь остаться

В увядшей памяти певца!

Изгладились черты лица

И сетованиям святотатца,

Как и проклятьям, нет конца.

Пустынник звал к себе Давида,

Как мира страждущий Саул.

Он в плечи голову втянул,

Грудь жалила иглой обида.

По выступам аскетских скул

Впервые слезы побежали,

Когда он вспомнить не сумел,

Как нежные слова звучали,

Как задушевный голос пел!

Впишите за него в скрижали

То, что он сам вписать хотел:

«Забвенье – смертного удел».

Тогда-то он в тисках печали

Повесил арфу на скале.

И поступью неслышной парда

Прошли века, и имя барда

Забыто всеми на земле.

Его же арфа и поныне,

Под грохот бури, на стремнине

В час утра иль на склоне дня,

Все плачет, жалобно стеня,

О чей-то горестной кончине.

И, звук таинственный кляня,

Ездок испуганный, коня

Сильней пришпорив, весь трясется.

Но почему же он застыл

И сердце маятником бьется?

Иль это плещется и льется

Звон вышний серафимских крыл?

                                          1947

ЗАМОРЫШ53

Вот муза стала надо мной.

Нет, не Эвтерпа, не Эрато!

И не с цевницею двойной,

Не с лирой, томною когда-то.

О, нет! Заморыш, краше в гроб

Кладут: бедна, проста, несчастна…

Бьет по ночам ее озноб.

Сует перо мне в руку властно.

Я говорю: «Да пожалей,

Намерена ль ты долго хныкать,

Стоять над головой моей

И в сердце вдохновеньем тыкать?»

                                                1949

ИСКУСИТЕЛЬ53

Поэма

            I

Я прислонился слабым телом

К витрине. Стал, как дуралей.

Стекло, начищенное мелом,

Полощет лепестки огней,

В нем отраженных.

Их разливы

Мешают лучше рассмотреть

С ума сводящий вид красивый:

Всю эту булочную снедь,

Наваленную сдобной горкой,

А посредине – круассан

С поджаристой румяной коркой —

Рожок любимый парижан.

Там – все! Печенье, пачки чаю,

Пирожные, черт знает что!

И слюни в спазмах я глотаю,

А ветер полы рвет пальто.

            II

Ночь. Поздний час. Автобус гулкий,

Вдруг выросший из-под земли,

Сам облизнул огнями булки:

Огни иль слюни потекли?

Оцепенелый, не шелохнусь.

Бросает то в озноб, то в жар,

И, чувствую, вот-вот я грохнусь

На этот мокрый тротуар.

И уж какая мне охота

Собраться с силами, уйти,

Иль поскорее сделать что-то,

Задуманное по пути…

Тогда похабный искуситель,

Который все за мной следит,

Как провокатор, как мучитель,

Над ухом вкрадчиво трубит.

            III

– «Ну! Будешь долго ли ты, ляля,

(Я слушаю и все стою!)

Глазеть, часами бельмы пяля,

На эту выставку мою?»

Он из витрины тычет палкой,

Мое движенье повторив,

А я, растерянный и жалкий,

Я слушаю его призыв.

– «Ты брел сюда, должно, недаром?

Ну, вспомни же, зачем! Смелей!

Вот палка, на, одним ударом

Витрину вдребезги разбей!»

Он повторил мое движенье.

Смотрю упорно на него.

«Э, думаю, ты – отраженье,