Два писателя, или Ключи от чердака

– Мы тут будем термех учить, а образование платным сделают! – бунтует Васечкин, должник за прошлый семестр. Странно, что он вообще пришел на лекцию.

Девочки ищут выход:

– А давайте без большого перерыва, успеем и туда и сюда!

В аудитории после перемены я обнаруживаю полгруппы. Два аккуратных мальчика докладывают:

– Мы на демонстрацию не пойдем, Ирина Борисовна, зачем это надо.

Через год оба эти мальчика, одетые в униформу, встретят меня в холле «Атриум Палас отеля», – хорошая подработка для студентов, но мне станет неловко, словно я давала им не те формулы.

– Ждать больше некого, Ирина Борисовна, Смирнов с Гореловым ушли.

Смирнов с Гореловым, мои любимые парни, деревенские по виду и по повадкам. Смирнов хитрит, работая под лентяя, а я на семинаре еле сдерживаюсь, чтоб не погладить умную бритую головушку. Горелов учится средненько, но я вижу, что ему всегда интересно, куда направлены сила и скорость. А вдруг они правы? И ректорат разрешил. Последнее время я стараюсь быть лояльной к начальству.

– Ладно, раз многие ушли, отменяем занятие. Только, ребята, не ходите на площадь. Что там хорошего, в этой толпе…

Звоню Лёне, чтобы не присылал машину. Выхожу, пытаюсь поймать частника, это сегодня непросто. Институт окружен грязным тающим валом и потоком воды. Идет дождь вперемешку со снегом. Летят машины, разбрызгивая жижу. Колготки тонкие, ботинки легкие – я осторожно перелезаю через сугроб, поднимаю глаза и вдруг вижу: на меня мчит КамАЗ! Ретируюсь обратно, не разбирая дороги, за сугроб – грязью обрызгивает только лицо. И волосы. Машу рукой из-за укрытия, это бессмысленно, меня не видно, и я выхожу к воде с тяжелой думой. Не все КамАЗы будут мчаться по краю, но частник, которого удастся остановить, обольет меня грязью с головы до ног.

Кто-то ловит машину на проезжей части. Конкуренты.

– Ирина Борисовна, сюда идите!

Перепрыгиваю через водные хляби, черпаю в правый ботинок, подбегаю. С заднего сиденья смотрят внимательные черные глаза.

– Спасибо, Малик, вы – мое спасение!

Льстивая улыбка, белая рубашка, ондатровая шапка – Малик Мамедов, институтский профорг, он перестал здороваться с тех пор, как сдал экзамен. С ним председатель турклуба в спортивной шапочке, укладывает в машину свежие транспаранты. Плохо обструганные палки пахнут родительской дачей, я боюсь зацепить колготки, спешу занять место рядом с водителем.

– Ирина Борисовна, вы домой едете, да? Вы в центре живете? Вашего мужа по телевизору все время видим. А почему из Израиля вернулись, не понравилось?

– Что значит «почему вернулась»?

– Вы же насовсем уезжали, да? Или в Германию насовсем уезжали?

– С чего вы взяли, что я уезжала, я в декрете была! Вы сами-то дома теперь бываете?

– Мой дом теперь здесь, Ирина Борисовна, мне квартиру дал институт. Азербайджан теперь далеко – в Азербайджан летать дорого.

Я вспоминаю давнюю демонстрацию. Солнце, снег, маленькая Маша, флаги республик. Сколько воды утекло. Боже мой, сколько воды! Мы проезжаем мимо труб Уралмаша.

– Что за плакаты вы везете, Малик?

– Даешь бесплатное образование! Очень нужное дело, Ирина Борисовна! Всероссийская демонстрация против проекта федеральной реформы. Две недели такую акцию готовили. Ректорат нам поддержку оказал, город тоже не против. А вы здесь, в самом центре, живете, да? Вам счастливо, мы на площадь к мэрии поедем.

Дома я долго отмываюсь, грею ноги в горчице, залезаю в носки. Собираюсь вздремнуть перед тем, как пойти за Лёлей в садик, но звонит Лёня:

– Здесь сейчас полный кошмар. Ты бы видела, что вытворяют твои студенты.

– Это не мои, мои пошли на площадь к мэрии.

– Да все уже здесь, у Облдумы! Швыряют лед и банки из-под пива.

Тепло и сон куда-то вмиг улетают. Жду недоброго. За ужином Зоя включает телевизор. Я поворачиваюсь и обмираю: на экране милиция разгоняет студентов. Звоню Майорову.

– Андрей, ты видел? Что они сделали со студентами, видел?

– Все правильно с ними сделали, еще мало им дали!

– Андрей…

– Только один мент дубинку поднял, его и показывают все время.

– Как ты можешь?!

– Ирина, это нормальная защита властей! Нельзя митинговать, где захочется, ни в одной нормальной стране нельзя! Им разрешили только на площадь! Ты видела, как болельщиков разгоняют в Англии? Дубинкой по мышцам, газом в лицо, носом в асфальт, в наручники и по машинам.

– Я не могу этого видеть, Андрей.

– Их оттеснили, и все. К ним выходили, просили, они ж не слушали ничего!

С трудом дожидаюсь Лёню, мне жаль студентов, мне стыдно за власть, Лёня в бюджетном комитете, а все-таки…

– Что теперь будет?

– Ну, что будет, что будет… Войцеховский уйдет в отставку.

– Почему Войцеховский?

– Он курирует вузы. Интеллигент во власти. Очень жалко.

Войцеховский – профессор и галантный мужчина. Доктор философии. Мне тоже жалко.

– Он что, имеет к этому отношение?

– Нет, конечно. Проспали с выборами, а кое-кто сообразил.

Смотрю новости – на разных каналах разные сведения: нет пострадавших, есть пострадавшие, трое, двое, одна девушка со сломанным ребром, один юноша с вывихнутым предплечьем, милиционеры с разбитыми лицами. Наши новости идут первым номером во всех российских выпусках. Этой же ночью мой позвоночник перекосило, утром я отправляюсь к врачу.

– Ты, Ирин, изогнулась – ну прям как басовый ключ! – сочувствует Толик.

– Скорее как скрипичный, – выгнув шею и прижав голову, я втягиваю ногу в машину. – Вчера промокла и на нервной почве. Так стыдно, что разогнали студентов.

– Мне стыдно, что я им в лоб не дал самолично! Монтировкой. Ирин, у меня сейчас голова как угол Бебеля и бани. Ты была там, нет?! Не говори так, Ирина, лучше не говори! Не то я сматерюсь сейчас со страшной силой. Ты видела, что они творили? Ну просто караул. Додики дискотечные! Я, б…ь, за машину боялся!

– Толик!

– А у меня, может, тоже нервы. Я так и вижу, как будут крутить эти кадры, на всех выборах будут крутить, я бы так им сейчас…

– Толик!

– Да я еще не сказал ничего, а вы, девушка, уж больно интеллигентно воспитаны. Вылезайте-вылезайте, приехали.

Вдруг понимаю, что Толик прав, прокручиваю последние события. Это объявление на белом листочке, на глазах превратившееся в грозовую тучу, будто из исторических романов, читанных в детстве, – ощущение, что из облачка на горизонте, из неважного происшествия на периферии, вдруг зародится политическая гроза, беда, несчастье – таким было мое дежавю. Никакой реальной беды не принесла эта демонстрация, но мне казалось, словно всех заляпали грязью. Я знала, что большинство будет за студентов, а я уже не смогу.

– Ну что, вы довольны? – спросила я Горелова со Смирновым, заставляя себя смотреть им в глаза.

Я стояла у доски со скособоченной шеей и выгнутым левым бедром, я боялась услышать про зверства милиции. Что-то такое, что мои студенты видели, а журналисты не разведали.

– А как же, Ирина Борисовна, теперь вся страна про нас знает. И по телику крутят, а так бы всем было по фигу.

25

Рассказываю Ларисе, как долго и мучительно болела моя шея. Точно в нее вживили вражий позвонок, генератор кошмара.

– Я даже Войцеховскому звонила! Три месяца спать не могла. Пока не нашла массажиста-буддиста, он, наверное, мне прямо в позвоночник втер свой буддизм. Внушил, что это не мои проблемы.

– Конечно, не твои. Ты лучше думай о духовном, о творчестве. И о квартире тебе думать не надо.

Мне снова хочется верить, что сейчас меня научат жить. Раньше желающих было меньше. Я приходила за Машей, воспитательница радовалась: «А нас недавно фотографировали!» – и выносила фотографию перепуганного ребенка с казенной куклой и чужим бантом на голове. Три жутких цветных отпечатка, один для себя и по одному для каждой бабушки, пробивали такую брешь в моем бюджете, что покупку обычной хлебницы приходилось отложить до аванса, того аванса, на который Лёня все равно потом покупал собрание сочинений Бунина. Наверное, тогда я выглядела одухотворенно, тогда никто не спасал мою душу! Но сейчас… По объявлению в газете я вызываю сантехника, а он меня уверяет, что нельзя жить заботой лишь о земном благе, и зовет в секту адвентистов седьмого дня. Кардиолог в поликлинике рекламирует биодобавки, ставя баночки на гармошку моей ЭКГ, и вещает о карме и астральных телах. Грузчик из мебельного вместе с диваном заносит в нашу квартиру свои духовные картины, расставляет их вдоль стены – «вам понравится, они впишутся в интерьер!» Сегодня, правда, я сама перепутала жанры. Хочу, чтоб звезды разбирались в квартирном вопросе, а звезды-то ждут, что я займусь творчеством… Лариса закуривает.

– Когда Скальд собирался стать священником, я все думала, как буду бросать курить. Попадье же курить не пристало, – она кокетливо улыбается, с удовольствием затягивается.

Тусовочное прозвище Скальд – из той жизни, когда Чмутов снился не мне и ходил по морозу в шортах.

– Ты знаешь, что у него был православный период? Мы даже венчались в церкви.

Любопытно, она всем рассказывает про своего мужа или я так плохо скрываю интерес?

– Может, ты будешь рисовать или ставить любительские спектакли. У нас знакомая в сорок лет вдруг стала писать песни. Это сестра Родионова, Лиза, Скальд ищет ей спонсора.

– Лиза Каплан? Ей же все пятьдесят!

– Сорок три на самом деле, это она так выглядит. Скальд считает, она талантливее своего брата…

Обаятельная у него жена. И какая-то… будто желудь. Будто знает, зачем живет. Пытаюсь поторговаться: не сойдет ли за творчество авторский курс, лекции и задачи. Но у Ларисы другие цели:

– Мы подумываем насчет литературного кафе, это моя идея. Открыть кафе, где поэты читали бы стихи, собирались писатели и художники. Может, я себя еще проявлю.

– Ты хочешь еще себя проявить?!

Бог мой, какое лучезарное личико! Мне казалось, выйдя замуж за Чмутова, она вполне себя проявила. И у нее три сына: два от Чмутова и старший, студент.

– Я Игорю все твержу, что в старости буду писать мемуары. У меня же была благополучная жизнь, книга очерков, муж-бизнесмен – я все бросила ради Игоря! Он мое наказание за гордыню. Я ведь считалась вундеркиндом, я в пятнадцать лет в универ поступила! Потому и курить начала, на первом курсе, чтоб старше выглядеть. Я его уговариваю написать роман. Человеку скоро тридцать семь, а у него даже трудовой книжки нет! Тридцать семь лет – опасный возраст. Тридцать семь с половиной особенно. Если не следовать своему кармическому призванию, все что угодно может случиться, даже смерть. У тебя что-то случалось в этом возрасте?

– У меня? – подсчитываю, холодея. – Самое страшное. Мы как раз тонули. Всей семьей. Мне было чуть больше, а Лёне…

– Ну, тем более, вы же ровесники! – она удовлетворенно кивает. – Значит, жили не так, согрешили, зла пожелали кому-нибудь.

– Да ты что, Лёльке было полтора года! Лёня только купил машину…

– Вот видишь, купил машину. Он ведь пишет стихи?

– Ну и что? Не за счет стихов же он живет!

– А Скальд, представь, только так и живет, представь, только так! Пьюбис взял его в школу, это впервые, впервые он на службу ходит. Он пытался после института работать, по распределению, в сельской школе. Только представь, Скальд – в средней школе! Он не смог, сбежал, оставив записку. Трудовую там бросил, предпочел армию. Ирина, он же никуда не вписывается, всех пугает. О мухоморах всюду кричит, а я сама их пью как антираковое, по капельке. С нашей-то экологией. Я похожа на наркоманку?

– Нет, что ты! Ты – не похожа.

Она выглядит очень пристойно, и голос у нее мелодичный, ей бы на радио выступать. Или на телевидении, она хорошенькая.

– Игорь меня от стольких комплексов избавил! Все мои тайны всему городу рассказал. И мне о всех своих любовницах, представляешь? Ему ни разу еще девственница не попадалась!

Мне не хочется заглядывать в их постель.

– А что у меня на личном фронте?

– Смотри-ка, – она разглядывает чертежик, – у тебя пик сексуальной активности. Будь осторожней.

Куда уж осторожней – слаще того поцелуя во сне ничего не будет.

26

Весь вечер, вплоть до самого сна, надоедаю мужу рассказами о Ларисе.

– Она варит Чмутову траву, а к ней ничего не липнет! Лёнь, какая у нее осанка! Мы совсем разные.

– Не догадываешься почему? – он пробирается под мое одеяло. – Почему ты все время чем-то заляпываешься? Куда-то лезешь?

– Вот кто к кому сейчас лезет? Ну Лёнька! Ты хочешь сказать, что я такая из-за твоей могучей спины.

– Из-за моего могучего всего. Я помог тебе сохраниться.

– С нашим-то обжорством! Она тоже троих родила, а посмотри, какая стройная!

– Вот уж кто меня ничуть не привлекает! Зачем мне стройная? У меня вот что есть. И это, и вот это…

– О господи! Погоди. Ну не трогай! Я хотела рассказать тебе про гороскоп…

– Свет включить? Бумаги достанем?

– Лёня, ну когда мне еще с тобой поговорить!

– Говори-говори, я весь внимание, – он усаживается, скрестив руки на животе. – Только недолго, а то я засну.

– Она сказала, что в тридцать семь с половиной лет случаются катастрофы. А мы как раз тонули. Представляешь?

– Да уж… Но ведь не все же тонут.

– Только те, кто духовно не развивался.

– В тридцать семь? Александр Сергеевич Пушкин, например.

Лёня решительно на меня наваливается. Я пытаюсь освободить нос. Зачем я вообще болтала! Теперь он меня не подождет. Рассердился, устал уже ждать. Теперь или ссориться, или… Срочно пытаюсь что-то нафантазировать. Я молоденькая проститутка, а он старый аристократ. Я его обслужу, еще бы руки освободить. Или ноги. Освободить бы хоть что-нибудь. Нет, на старого аристократа это мало похоже. Нетерпеливый подросток. Крупный, пыхтит мне прямо в ухо – ничего, мы сейчас с этим справимся. Я томная тридцатипятилетняя дамочка, а он неопытный, шестнадцатилетний. Лето. Дача. Дом как у родителей, там по соседству родители Пьюбиса. Странно, я Пьюбиса там никогда не встречала. Пьюбис с Чмутовым парились в бане зимой. Мне Майоров сказал. Пьюбис с Чмутовым. С Чмутовым? С Чмутовым. С Чму-у-утовым. С Чмутовым, с Чмутовым… Надо же! Все.

27

Теперь я читаю его книжку, как разведчик. Ищу хоть что-нибудь «про любовь», но ничего не встречаю и с надеждой приступаю к роману, к конспекту романа, как автор его назвал. Герой конспекта, писатель Омутов, долго стоит перед зеркалом, выбирая имидж – хайратник, длинное пальто, перо за ухом, – затем отправляется ошарашивать трамвайных пассажиров. Он гуляет якобы по Перми, но я, пермячка, не узнаю родного города. Чмутов описывает Екатеринбург, герой кружит по его улицам, кружит в окрестностях моего дома, редакции журнала, на площади и на рынке – мне никогда не хотелось здесь гулять.

Я впервые прилетела в Свердловск с трехнедельной Машей, Лёня заканчивал аспирантуру, я спряталась к маме под крыло – о том, как растет наш ребенок, я рассказывала мужу в письмах. Не так много было в моей жизни поступков, ради которых хотелось бы повернуть время вспять. После полнокровной московской юности запереть себя в чужом городе, в героических буднях какого-то одинокого надрывного материнства! Родители переехали из Перми лишь недавно и каждое утро перед работой и каждый вечер после нее обсуждали трамвайные маршруты – папе нравилось выбирать оптимальный. Я не знала ни улиц, ни остановок Свердловска, ни за одним из миллиона его окон не жил хоть кто-нибудь мне знакомый. Я слушала разговоры родителей как рассказы о дальних странах. Однажды, совсем уж затосковав, вырвалась за пределы двора и прямо с коляской отправилась на проспект Ленина – пусть ребенок подышит городом! Был теплый июльский вечер, зажглись фонари. Из кинотеатра «Искра» выходили люди, распространяя запах духов и сигарет, прищуривались, озирали реальную жизнь, окликали своих. В них еще угасал просмотренный фильм, угасал постепенно, как гаснет в кинозале надпись «Выход». Я попыталась затесаться в толпу, прислушалась к разговорам, к смеху. Постояла на остановке. Освещенные окна трамваев подрагивали чередой заманчивых кинокадров…

Как только, с чем только и куда только с той поры мне не приходилось передвигаться по Свердловску! С санками, лыжами, Зоей и Машей в переполненном грязном троллейбусе, с Диггером в наморднике, с костылями для Лёни, в намокающих валенках, с флюсом, с бабушкой в «скорой помощи», с цветами в такси, фанерой в кузове, клещом за ухом, с анализами, тортом, байдарочными веслами, с умирающей черепахой, гуманитарной помощью для многодетных, ожогом живота, платьем для утренника, мешком раствора в багажнике иномарки. И в красивой шубе, дорогом макияже, с солидным мужем, в перекрывающих друг друга облаках французской парфюмерии. Одного только не было в моей свердловской жизни: просто так, куда глаза глядят, с подругой, с приятелем, или одной, растворяясь в толпе, как в Москве, как в Лондоне и Париже…

– Ну как же, Иринушка, ты на меньшее не согласна, тебе Париж подавай! – сам Чмутов приехал из райцентра и полюбил Свердловск. Любовью к городу дышали его рассказы. Для него, наверное, и Свердловск был Парижем.

– Что поделать, Игорь, если здесь я всегда энегрично фукцирую.

– А это, ласточка, кто как себе выбирает. Так живешь – значит, хочешь так жить. Как так люди живут, будто смерти нет вовсе!

Тему смерти я с ним обсуждать не люблю. Темы я обсуждаю по телефону с Майоровым.

– Знаешь, Андрей, – сказала я как-то ночью, свернувшись в кресле, – даже если б мы захотели друг друга и ты не был бы православным, не смотрел бы, что Лёня – твой друг, что ты женат, и я бы на это не смотрела, нам секс вообще ничего бы не дал.

– Скажи почему.

– А о чем бы мы говорили после, шептались, смеялись – после первого раза, когда можно наконец не таиться, в тот момент, самый лучший, когда в фильмах подходят к окну или закуривают?

– Да, пожалуй. У меня сейчас телефон на подушке.

И вот нашей темой стал Чмутов – стал потихонечку, невзначай, я исподволь его поругивала, чтобы Майоров хвалил, и улыбалась, заслышав его имя.

– А-а, ты тоже подсела на Чмутова, – догадался наконец Майоров. – Ты же знаешь, что Фаина его снимает?

Чмутов только что снялся в ролике, где два юбиляра, Гете и Пушкин, лезли на старую телевышку, чтоб плюнуть в вечность – Фаинка делала сюжет на конкурс памяти Гете, ролик шел три минуты, и Игорь, изображавший Пушкина, едва мелькнул на экране. А мы-то с Зойкой так уютно устроились с чаем у телевизора! Потом Фаина сняла Чмутова в нескольких передачах, и теперь он сам пытался снять Фаинку. Игорь, если верить Фаинке, делал ей очень конкретные предложения, но она была с юности сыта своим режиссером. Я упорно пыталась Игорю это объяснить: бывший Фаинкин муж компостировал в трамваях комсомольский билет и разгуливал по городу в зеленых колготках – в те годы, когда Чмутов еще был пай-мальчиком и слушал Лёнины лекции по совправу. Чмутов быстро вычислил наш телефонный треугольник.

– Полтора часа с Фаиной, я засек! – говорил он вместо приветствия. – Мы с Майоровым вас застукали.

Игорь читал мне по телефону стихи, много стихов, пропевал каждый звук, каждое слово, он любил то, что читал, исполнение было эффектным, но стихи при этом становились похожими – как римские храмы, которые пробегаешь с экскурсоводом. У него были свои кумиры: Мандельштам, Высоцкий, Еременко. Он почему-то ненавидел Пастернака. По вечерам мы с трудом дозванивались друг до друга. Чмутов вписался в наш привычный кружок, превратился в главного гостя, свежую кровь, телефонный стимулятор. Он обзванивал всех перед выставками и фестивалями, первым отзывался, если видел кого-то по телевизору. Хвалил возбужденно и щедро, критиковал осторожно, не увлекаясь. Он западал на таланты, будоражил других, бредил проектами, хотел шума, славы и денег – не обязательно для себя.

– Лёнюшка, а давай Ватолину премию дадим. Демидовскую. Хороший же поэт, есенинский. И поддержать бы надо, в запое ведь человек.

– Лёнюшка, тут потрясающая акция намечается, «Дилетантские танцы». Ты бы принял участие…

– Что он звонит? – ревновала я.

– Дурь какая-то, на сцене мне танцевать, и чтоб телевидение снимало. Позвони и узнай все что хочешь, – Лёня по-прежнему относился к нему с превосходством преподавателя.

Но я не звонила без повода, не торопилась встречаться. Телефонная трубка создавала ощущение редкой близости. Телефонная трубка избавляла от неловкости телефильма, когда герои говорят по очереди, а в паузы подходят к окну, двигают стулья, ставят чайник. По телефону пауза была паузой, и можно было длить ее сколь угодно, молчать озадаченно и синхронно, выжидать, кто первым промолвит: «Мда-а». Мысли и чувства легко превращались в звук, мысли и чувства легко находили отклик. И не надо было заглядывать другому в глаза, а уж если разговор не цеплял, можно было, зажав трубку плечом, заняться делом, можно было, поддакивая, помочь бабе Тасе с компрессом – и вдруг ворваться в монолог, как гуси в кадр, резко перебить, уставиться глазом, нацелить клюв.

28

Заплутав в чмутовском романе, я теперь выхватывала лишь то, что возбуждало. Пролистала психоделические мистерии, так и не выяснив, наяву иль в наркотической фантазии писатель Омутов видел, как мастурбирует проститутка. Заприметила девушку, с которой герой собрался заняться английским, это могло бы меня увлечь, но интрига, проводив гостью за дверь, поплелась на кухню и выдохлась в подробном, скучном разговоре с женой, жену Омутова так и звали – Лариса.

– Но Лариса же так не говорит!

Я соскочила с кровати, я наконец-то завелась по-настоящему. Вытащила из тумбочки ящики, вытряхнула на пол содержимое.

– Иркин, ты решила устроить оргию?

Лёня отложил книгу и озадаченно разглядывал кучу, в которой вперемешку с письмами валялись эротические игрушки: кольца, кисточки, гели и мази, щипалки и щекоталки, купленные в екатеринбургском секс-шопе. Я забрела туда когда-то в поисках памперсов, это был даже не шоп, а департмент, попросту отдел в комке, комиссионном магазине «Нефертити».

Настоящий секс-шоп я впервые увидела в 91-м, в Германии, когда гостила у друзей. Славка повел Лёнечку на традиционно мужскую экскурсию. Мы с Галкой топтались на улице. Тут же, на газонной траве, вьетнамцы разложили порнокассеты с яркими заплатками на обложках. Подойдя ближе, мы содрогнулись: эти цветные бумажки, будто фиговые листочки, скрывали срамные места – так еще непристойней! – и, дружно выпалив: «Ну что, зайдем?» – мы ринулись за запретную дверь, как в майский разлив на байдарке. Когда-то мы с Галочкой потерялись в походе, попали в снежное марево и, упустив русло, крутились в лодочке среди елок, искали своих, нанимали в деревне моторку. Грести под снегом было проще, чем проникать в глубь секс-шопа, – нашу лихость вмиг смыло волной конфуза. Отвести глаза было некуда: прямо у входа распахнулись журналы с иллюстрациями к будущему роману Чмутова, а вдоль стенок, на стеллажах, рядами выстроились фаллоимитаторы. Наши мужья рассматривали витрину. Пожилая немецкая пара увлеченно беседовала с продавцом. Они что-то обсуждали, шутили, тихо посмеивались. Казалось, выбирают машинку для стрижки газона и беспокоятся, пойдет ли на влажную траву.

– Иркин, да что ты ищешь, там давно уж срок годности истек.

– Истек… Ты, Лёнчик, спи, не беспокойся.

Лет пять назад в магазине «Нефертити» я разыграла из себя пожилую фрау и так же деловито разглядывала каталог, и так же спокойно шутила с продавщицей, а потом совершенно по-русски накупила всего подряд, целую кучу так и не освоенных погремушек, только затрудняющих путь к удовольствию.

Я извлекла из-под вываленного хлама тетрадку и устремилась к двери.

– Да куда ты?

– Спи-спи… Я сама.

29

Сколько я себя помнила, я проживала свою жизнь для того, чтобы о ней рассказывать. Порой меня слушали вежливо, порой с интересом, иногда говорили: «Тебе надо писать», – но кто бы на моем месте отнесся к этому всерьез! Я писала письма – своему научному руководителю и друзьям, бывшей студентке и любимой учительнице. «Нашла способ уничтожать рукописи», – фыркнул как-то Майоров, узнав, что мой шеф выбрасывает все письма. С шефом я переписывалась с тех пор, как уехала из Москвы, он был рассказчиком похлеще меня, да мало ли было рассказчиков похлеще! Сама я просто любила зайти откуда-то сбоку, сделать петлю, сменить направление, чтоб все уже думали, что я заблудилась (так порой и случалось в первородной моей болтовне), – тем эффектнее было вынуть зайца из рукава, обнаружить рояль в кустах, внезапно вырулить на моторке.

Несколько лет назад я посмотрела «Криминальное чтиво» и вдруг испытала острую зависть, разъедающую и жгучую. Долго пыталась понять, что меня гложет: я не имею отношения к кино, не пишу сценариев, я вообще ничего не пишу! Но какие шикарные диалоги! И в устном жанре так историю не запутаешь. Я взяла ручку, чтобы выстроить схему событий, но неожиданно принялась передразнивать речь соседки, тасовать эпизоды. Стесняясь этого увлечения, прятала тетрадь в тумбочку, раз в год что-то в ней поправляла – и вдруг Чмутов распалил меня не на шутку. До пяти утра я набирала текст на компьютере, не зная, зачем это делаю: «Лариса так не говорит, люди вообще так не говорят, да ведь Лариса же и сказала, что я должна заниматься творчеством!»